Цирк

Оля прошла светлую часть дома (прихожая, гостиная, кухня) и заглянула в темную, окна которой выходили во двор. Там располагалась вторая спальня. На кровати лежали два полотенца (бирюза и розовый – как подбирали!), было застлано чистое белье, и на тумбочке стоял стакан воды. Оля скинула куртку и залпом осушила стакан. На тумбочке рядом нашлась короткая записка: «Обедаю у соседки». Бабушка неизменно следовала режиму дня и никогда не меняла свои планы из-за детей и внуков. Оля упала на спину – заскрипела и сгорбилась под ней кровать. Ночная бабочка уснула прямо на потолке: лапками зацепилась за потрескавшуюся побелку. Того и гляди упадет. Оля пододвинула к себе рюкзак и крепко сжала ткань в кулаке. Под тканью перекатывались мячи для жонглирования. Оля разжала пальцы. Бабочка дернула крылом и свалилась с потолка.

Бабушка вернулась от соседки ровно в два и отдернула занавеску в дверном проеме. Свет хлынул в комнату, Оля дернулась, просыпаясь, дрыгнула ногой, рукой, перевернулась на другой бок и захлестнула себя волной одеяла. Белая простыня изнутри этого укрытия виделась серовато-черной, дорожка дневного света окрашивала самый край простыни в золотой цвет. От этого золота хотелось сбежать в глубину кровати, сделать подкоп в простыне, укрыться и проспать до вечера, ведь школы нет, совсем никакой школы! Но бабушка не даст. Поднимет сейчас, за ужином и после будет: «Принеси то и подай это», а потом заставит держать нескончаемые нитки, пока она сматывает их в клубки. Оля приподняла край одеяла так, чтобы увидеть окно. Там сквозь полупрозрачный тюль светило зимнее солнце – яркий прожектор сверкал на выбеленном холодом небе, высился над голубыми сугробами, которые подобрались вплотную к окнам.

Оля перевернулась на другой бок. Арина Петровна начала ходить по комнате и отдергивать тюлевые занавески с окон. В лучах солнца серебрились пылинки, и Арина Петровна посматривала на них сквозь очки как на самых главных своих врагов. Второй по строгости взгляд предназначался Оле.

Открыв все окна, Арина Петровна сдернула одеяло с Оли:

– Приехать, разлечься тут и даже не поздороваться!

Оля дернула одеяло обратно.

– Негодница, – добавила бабушка.

Оля промолчала, бабушка вышла из комнаты – резким шагом, так же, как и вошла.

Дни в Камышине были все на одно лицо. Оля решила, что каждый новый день – это клоун с грустными глазами, который заставляет детей вроде нее играть в монотонную и скучную игру. Оля играла. Утром ела пережаренную яичницу с колбасками (фирменный семейный рецепт, от которого у всей семьи было несварение), днем протирала с полок пыль. Пыль мерещилась Арине Петровне даже на тех поверхностях, по которым только-только прошли мокрой тряпкой (следы еще не успевали высохнуть, а Арина Петровна уже просила протереть еще раз), вечером распутывала нитки, держала клубки, смотрела с Ариной Петровной «ящичек» – так ласково называла бабушка телевизор. Дома у Оли телевизор включался редко: смотрели его в основном на Новый год и перед сном. В девять вечера шли «Спокойной ночи, малыши!», без которых Артёмка отказывался засыпать. Оля помнила, как осенью папа включил новости по «ящичку» один раз и выключил через пять минут. Показывали Белый дом, окутанный черным дымом. Тогда Оля поняла, что взрослые тоже умеют бояться.

Арина Петровна дожила до того возраста, когда люди не боятся ничего. Через дорогу она ходила принципиально не по пешеходному переходу, когда показывали по «ящичку» путч, тянула многозначительное «М-да!» и качала головой.

«М-да!» у Арины Петровны вообще обозначало все и сразу. Длинное носовое «м-м-да» – осуждение, короткое «м-да» с причмокиванием слышалось во время поедания особо изысканных блюд (единственная похвала, которой удостаивались ее же немецкие колбаски), шепотом и со вздохом «м-да» произносилось нечасто – и это было хорошо, потому что шепот и вздох всегда обозначали скорбь: смерть соседа, болезнь подруги. Скорбящее «м-да!» никогда не предназначалось людям в телевизоре – это Оля поняла давно. Смотря телевизор, Арина Петровна либо растягивала междометие так, что оно превращалось из осуждающего в язвительное, либо просто хмыкала – так она выражала и одобрение, и насмешку, если слышала громкие политические высказывания.

– Все уже было, – говорила она, задерживая взгляд на гусеницах танка на экране.

И рассказывала историю своего рода, начиная от первых переселенцев из Германии. Все, что в Арине Петровне можно было найти теплого, домашнего, было собрано в ее историях. Как будто на них тепло заканчивалось, и бабушка начинала отдергивать занавески и придираться к несчастной пыли. Оля слушала истории Арины Петровны, и ей казалось, что она причастна к чему-то более важному, к другому времени и эпохе хотя бы тем, что она потомок людей, о которых Арина Петровна рассказывает. Молчала Арина Петровна только о своем муже. Единственная фраза, которой она его награждала, была та самая – про фамилию: «Вот то была фамилия! А это – тьфу!»

Оля распутывала нитки. Вытаскивала моток из черного пакета в широкую серую полоску, поверх которой был изображен силуэт женщины в шляпке. Нитки нужно было смотать в клубки. Клубки сложить в корзину. Корзину убрать на антресоли. Арина Петровна не вязала. Арина Петровна хранила вещи и вещами жила. Зато вязала бабушка Лида: варежки, шарфы, шапки, платки. Недавно приехала к ним и все-таки надела на упрямую лысую голову Олиного папы шапку из грязно-серых ниток. Папа с тоской посмотрел на Олины очередные варежки – яркие, красные, как щеки на морозе.

– Получше нитки не могла найти?

– Все лучшее – детям. – И бабушка ловким движением сдвинула шапку папе на глаза.

– Дык а я-то тебе кто? – возмутился папа, но больше возражать не стал.

В мыслях о бабушке Лиде Оля не заметила, как последний моток стал клубком. Она заткнула нитку внутрь, подкинула клубок, тот был мягким, не очень тяжелым, но в руку ложился непослушно. Оля хмыкнула на бабушкин манер, вытащила из корзинки второй, подкинула и его. Второй оказался меньшего размера, Оля попробовала взять в руки третий клубок и подбросить каскадом. Первый раз получилось, хотя клубки приходили в ладонь неравномерно, начинали разматываться, нитки выскакивали, и вся каскадная конструкция посыпалась на пол. Из-за кисеи на Олю смотрела Арина Петровна. Прищурившись, она проскользнула в комнату (затрещали подвески на кисее) и аккуратно взяла у Оли из рук клубок:

– Пойдем.

– Куда?

Арина Петровна улыбнулась. Но в сумерках деревенской избы эту улыбку было не разглядеть. Может, подумала Оля, это мне просто хочется, чтобы она улыбалась, как бабушка Лида?

– Пойдем, говорю.

Оля устала от взрослых, которые ничего не объясняли. Она вышла за Ариной Петровной из избы, и деревенская ночь, пахнущая морозом и навозом одновременно (запах напоминал Оле о вольерах в цирке), приняла их и повела за собой. Бабушка остановилась перед крайним забором на их улице, калитка которого на памяти Оли никогда не открывалась. Этот дом стоял ближе всего к лесу, покосился. Летом был покрыт мхом, а зимой еле возвышался над сугробами. Арина Петровна «поплыла» – по пояс в снегу, почти брассом разгребала сугробы, пробиралась к окну. Постучалась в стекло, утвердительно кивнула кому-то и начала «грести» к двери. Оля поспешила следом. Лес дышал на них морозом и сыростью, оставаться на улице Оля хотела меньше всего.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.