Цирк

– Всегда, когда слышишь такое, беги. Беги туда, где есть люди!

Как будто люди могли спасти от пули. Такая же плоть и кровь, как они с мамой.

Оля и так всегда готова была сорваться на бег. Она боялась и закоулков Заводского района, и чудовищ, которые могли из них появиться. Она бежала и думала про свою вылазку в цирк. О цирке ей придется забыть. Никто и не вспомнит ее, если она придет туда снова. Возможно, ее даже не пустят к манежу.

Оля распахнула дверь подъезда и уже хотела перешагнуть порог из одной темени в другую. Портал домой был открыт, подъезд окатил ее знакомыми тошнотворными запахами окурков и мочи. Но дверь вдруг перехватила рука у нее над головой. Оля обернулась и увидела перед собой Диму Дубко, он навис над ней и скалился, его тупое плоское лицо с таким оскалом казалось еще тупее и площе.

– Курица, – сказал Дима. – Ты мне за вызов родаков в школу еще не пояснила.

И Дубко ударил Олю в живот. Она согнулась пополам, но боль быстро отпустила, и Оля простояла так на долю секунды дольше – просчитывала, в какую сторону бежать. Боль усилилась. Перед глазами замелькали мандарины и жонглер в чалме, мальчик в белом, индийские женщины, потом – директорская, учительница литературы, Жорик и Дубко… Оля подняла на Дубко злые глаза – тот хохотал и подавал знаки кому-то за ее спиной. Оля решилась. Она боднула Дубко головой, всем телом навалилась вперед, выдавила его из дверного проема на улицу. Дубко не ожидал или уже успел напиться (только сейчас Оля заметила, что у него из кармана куртки торчит банка пива) и вывалился во двор, тараня воздух спиной, – так в голливудских боевиках, которые крутили по телику после десяти вечера, люди выпадали из окон небоскребов. Дубко сел на снег, неуклюже перекатился набок… Оля убегала к трамвайной остановке и молилась о трех вещах: чтобы Дубко не успел вскочить на ноги, бегал медленнее, чем она, а трамвай, на который она рассчитывала успеть, пришел вовремя. Трамвай Олю не подвел. Возле остановки кто-то рассыпал яблоки и, видимо, уехал без них. Оля подняла парочку и сунула в карман. Есть после удара не хотелось. Как будто Дубко выбил из нее вместе с воздухом и чувство голода, и желание идти домой. Оля вскочила в трамвай, плюхнулась на свободное место у окна, достала из кармана холодное и грязное яблоко. Подбросила. Поймала. Трамвай дернулся, тронулся, застучал. За окном сквозь зимние узоры Оля разглядела морду Дубко и его оскал.

Глава 5

Дар

1960-е годы

Саратов, улица Чапаева, 68

Огарев помнил, когда в первый раз почувствовал темноту. Это было во сне. Он лежал лицом к стене, смотрел на чугунную батарею, которая не грела: отопление им отключили рано, вечером холодало и к полуночи дом остывал, а ноги у Огарева коченели. Огарев представлял, как горячая вода – кипяток! – переливается внутри радиатора, плещется и шумит, как срывает заглушку, в стену врезается столб кипятка, валит пар, и его комната превращается в горячий бассейн, и он плавает в кипятке, который не обжигает, а только греет. Как будто сам Паша Огарев – большая амфибия, а не десятилетний парень. И эта амфибия не боится горячей воды. Огарев засыпал, он не слышал, что ночью в ванной прорвало трубу. Батарея в их комнате осталась цела, а наутро Огарев увидел, что коврик в ванной намок и вода поднялась сантиметров на пять, переступила через порог и отвоевала себе коридор. Папины тапки плавали на поверхности, как две большие мертвые рыбины.

Потом Огарев помогал папе таскать ведра, мама отжимала ветхие тряпки. Пустили в ход даже старые полотенца, которые мама не решалась выбросить и все хотела «подлатать». Папа, опуская на паркетный скрипучий пол очередное железное ведро, строго смотрел на сына. Огарев боялся признаться родителям, о чем думал перед сном и что ему снилось. Снился Огареву всемирный потоп, ковчег и все, что было связано с водой, в том же сне возникли пираты, моряки и морские волки, человек-амфибия из старой книжки, русалки и большой пароход, который переломился пополам, и каждая часть вертикально пошла ко дну.

Папа Огарева про все, конечно же, знал. Он сам чуть не спалил половину деревни, когда ему исполнилось десять. Только он всегда представлял себя кладоискателем: воображал пещеры, золото и горящие факелы, а его сын с детского сада мечтал о кругосветном плавании. Отец даже книжку ему подарил – про Христофора Колумба. «Неудивительно, что в первый раз вода… – бормотал отец, выплескивая во двор очередное ведро. – Неудивительно». Хотя дар сына и опоздал на полгода, отец Огарева терпеливо ждал, когда дар проявится. Он радовался потопу, как радуются рождению внуков, но скрывал свое восхищение за нахмуренными бровями – про дар Огареву-младшему еще нужно было рассказать. Потом научить им пользоваться. Темная материя, темнота, из-за связи с которой еще его мать продали в цирк, продолжала сопровождать их семью. То ли поглощала их, то ли оберегала. Он и сам жил с этим даром с десяти лет и до сих пор не понял до конца, как с ним обращаться.

Пока в Саратове собирались проводить скоростную трамвайную ветку, Паше Огареву исполнилось двенадцать. Он уже мог ассистировать отцу. Ветку так и не провели, а Паша кидал семь предметов с закрытыми глазами и, конечно же, ловил, а затем заставлял мячи, шляпы и булавы долго левитировать над манежем.

– Никогда не используй свой дар там, где достаточно твоих рук, – говорил Паше отец. И добавлял: – И за пределами цирка тоже не используй.

Паша не слушал. Сначала он тренировался на дворовых кошках. Доставал из мусорного ведра рыбьи головы и кости, приносил во двор. Кошки сбегались на запах из ближайших подвалов, а Паша зажмуривался – и кошки исчезали по одной, а потом снова появлялись. Одна как-то исчезла на земле, а появилась на дереве, и Паша, испугавшись, что его связь с темной материей недостаточно крепка, полез снимать кошку самостоятельно, без всякой магии.

– Засранец, вот засранец! – Отец посмеивался над Пашей и к вечеру отправил во двор свою темноту, чтобы та сняла с дерева и сына, и кошку.

– Ты так тоже научишься, и твоя тень будет ходить по манежу без тебя, – пообещал он Паше. – Это и есть часть черной ямы за спиной, понимаешь?

Паша не понимал. Он кивал и баловался, играл в свой дар, как в машинки, подаренные дядей Валерой на Новый год. Машинки давно поломались и валялись на антресолях среди старой посуды и протухших от сырости тряпок. Дар же казался Паше вечным: не ломается, не умирает. Твоя тень всегда с тобой.

Кошку с дерева взяли домой и назвали Тенью. Отец и сын еще долго прятали ее от противного соседа, который не любил животных, пока отец не пришел домой и не раскрыл свою несуразную сумку (все папы одноклассников Паши давно ходили с портфелями и сыпали вокруг словами «партия», «колхозы», «выполнить план»). Папа Огарева сыпать умел только булавами, шляпами и кольцами. А если предметы падали, он начинал сыпать матом. Но в тот день все было иначе: руки отца нырнули в сумку с привычной ловкостью, и на кухонный стол посыпались документы о вступлении в кооператив. В тот же вечер отец собрал всю семью за праздничным ужином.

– Мы переезжаем, – провозгласил он торжественно и открыл шампанское.

Пробка вылетела, нарисовала дугу под потолком и была поймана кошачьей лапой на подлете к полу. Тень праздновала со всеми вместе.

«Неужели мы все-таки переедем…» – думал Паша. Одна радость: кошку не нужно будет прятать от соседа в темноте. Переезжать он не хотел.

– Заживем, – бормотал отец будто бы назло сыну.

Стоило ему заговорить о переезде, он начинал взволнованно ходить по комнате, размахивать руками и рассказывать, как же они теперь заживут. Он был уверен, что на отшибе, в новом районе на СХИ жизнь будет течь иначе – без назойливых замечаний, ссор на общей кухне, настойчивого стука в уборную и требований «поторопиться». Пусть далеко от цирка, пусть добираться с пересадками, пусть Паше нужно будет менять школу… Зато свое, Паша. Зато отдельная квартира. Не все же в каморке ютиться.

– Папа, ну пожалуйста, давай поживем здесь еще немного, в самом центре же, проспект Кирова под боком! Цирк рядом, папа!

Паша канючил, темнота подсказывала: в новой квартире счастья они не увидят.

Из квартиры на Чапаева Паша мог прибегать в цирк до уроков. Он репетировал каждое утро и каждый вечер, чтобы стать таким, как отец. «Жонглерами становятся», – вот что Паша твердил себе каждую репетицию. Неважно, что он таким уже родился. Талантливым. Наследником цирковой династии. Предметы могут обмануть любого. Они падают так же легко, как и взлетают.

Никакие убеждения не помогали, родители паковали корзины и коробки, мама каждый вечер проверяла, ничего ли они не забыли, папа суетился и перекладывал всё с места на место. Тогда Паша стал прятать вещи: он вытаскивал их из еще не закрытых коробок и засовывал обратно в шкафы. С некоторыми поступал так же, как с кошками. Фокусничал. Поначалу на мелкие пропажи никто не обращал внимания, в общем хаосе переезда Пашины выкрутасы терялись. Мама «фокусы» сына заметила, когда из ее шкатулки пропали украшения. Не одобрила, заставила все положить на место, и Паша еще несколько вечеров распутывал узлы на золотых цепочках (иногда вещи из темноты возвращались потрепанные, в беспорядке). После этого случая Паша отчаялся убедить родителей.

– Заживем! – тянул свое отец, красный от напряжения, затаскивая коробки с вещами на лестничную клетку их нового дома.

Мама Паши ко всему относилась скептически, выбиралась из объятий мужа с брезгливым выражением на лице, даже не выпила с отцом шампанского за переезд в тот самый вечер. Он пил один, подмигивал ей, но она только качала головой. По этому ее выражению, по ее жестам сразу становилось понятно: ничего никогда не изменится. Новой квартирой остались довольны только папа и кошка Тень.

Мама ушла, когда Паша вырос. Как будто выполнила свой долг. «Она не виновата», – твердил Паша себе в первые месяцы после ухода матери. Это отец продался кому-то, отдал свою темноту, использовал ее за пределами цирка. Вот почему у них появилась квартира. Вот почему это все с ними произошло: Паша Огарев вырос, отдалился, отца навещал редко, кошка Тень попала под машину, отец спился от одиночества и умер в юбилейные пятьдесят.

«Не продавай никому темноту своей души», – так хотел написать Паша Огарев на могиле отца, но тетка в похоронном бюро покрутила пальцем у виска, а дядя Валера заказал на камень стихи у знакомого графомана. Тогда Паша написал это на листе ватмана и повесил его над кроватью.

Павел Огарев в тысяча девятьсот девяносто первом пошел по стопам Огарева-старшего. Стал таким, каким мечтал стать: звездой местного цирка при деньгах. Он тоже продал свою темноту и все-таки вернулся в бывшую коммуналку на Чапаева, где когда-то жил с отцом и матерью. Но того Паши, которому завещали дар, уже не было. Ватман с надписью Огарев спрятал в чемодан и запихнул на антресоль, чтобы никогда больше не видеть. В тысяча девятьсот девяносто втором, после гибели жены и младшего сына, он стянул чемодан с антресоли, вытащил ватман, разлил на него черную краску и сжег за городом. Теперь он знал, что темнота никого не простила, да и не собиралась прощать.

Глава 6

Свойства ртути

Январь 1994 года

Саратов, школа № 26

На деньги, которые мать дала на обед, Влад купил в аптеке четыре ртутных градусника. Мама не зря попросила директора определить Олю и Влада в параллельные классы, как только двойняшки перешли в пятый.

– Хлопот не оберетесь, – пообещала она директору, и тот от греха подальше согласился.

Хлопот все равно было не обобраться: Оля и Влад теперь устраивали дебош в разных классах и оказывались в директорском кабинете поодиночке, сменяя друг друга на посту хулиганства.

– А мы тут все не задохнемся? – На Влада испуганно таращил глаза Тимоха по прозвищу Ржавый, самый мелкий в их компании.

В мужском туалете не горел свет, в школе экономили электричество, сифонило отовсюду: из щелей в рассохшихся деревянных рамах, из-под закрытой двери. Влад даже сквозь подошву кроссовок чувствовал ледяную плитку на полу. В сумерках он едва различал громадные зеленые глаза Ржавого, прищуренные и черные – Азата и безразличный, всегда затуманенный взор Башки.

– Не задохнемся, – отмахнулся Влад и сморщил нос. – Тут и без ртути мочой несет…

– Владос, ты б отошел от нас со своими идеями. – Азат двинулся к двери. – Контрольная-то вводная, чтоб проверить, не отупели ли мы за праздники.

– Ну и вали! Как с контрохи сбегать, так ты первый, а как сделать для этого что-то, так Владос руки марает… – сплюнул Влад.

Башка усмехнулся, Рыжий согласно закивал. Азат остановился, замер. А потом, сверкая протертыми на коленках спортивными штанами, на ходу разминая пальцы, неуклюже кинулся назад – навстречу Владу. Влад не понял, как оказался на той самой ледяной плитке, теперь он чувствовал холод кафеля лопатками и слышал звенящий хруст – это градусник треснул прямо под ним.

– Чё ты сказал, Курица? – Азат не придумал ничего лучше оскорбительного прозвища, которое Дубко дал Оле.

Он крепко держал Влада за рубашку. «Порвется – мать убьет», – проскочила мысль. Влад, стараясь не вдыхать, замахнулся и попал кулаком Азату прямо в его гордый птичий нос.

– Не дыши, урод! Все вы не дышите! – закричал Влад и оттолкнулся от пола, попытался подняться.

Азат закрывал нос ладонью. Он заметил, что под Владом лежат три целых градусника и один разбитый, и попятился.

– Б-б-братка, я не хотел! – Между тонкими пальцами Азата просочилась струйка крови.

Пока Рыжий помогал Владу встать, Башка, как самый умный, уже ретировался из туалета. Поднимаясь с холодного кафеля, Влад сгреб уцелевшие градусники и зажал в кулаке.

– Вот крыса, – пробормотал Рыжий и последовал примеру Башки.

Влад усмехнулся вслед трусливым друзьям и с мальчишечьей дурной силой швырнул градусники об пол – раз! Стекло разлетелось по кафелю вместе с шариками ртути. Влад завороженно смотрел, как мелкие серебристые капли катятся по полу и если сталкиваются, то собираются в одну большую каплю.

– Не дыши, только не дыши, – прохрипел Влад. Он оперся на друга и захромал к двери. – Это чтоб наверняка сработало.

Влад наступал на ногу, а отдавало в поясницу. «Приложился нормально», – оценивающе думал он. Азат придерживал друга под локоть. Влад позволил себе привалиться к стене только тогда, когда они плотно захлопнули дверь в туалет. Дверь не поддавалась, скрипела, ее повело еще лет десять назад, и теперь она упиралась в наличник острым краем. Азат навалился на нее всем своим хилым телом, последовал громкий треск, щелкнул язычок замка.

– Теперь туда вообще никто не зайдет, – проворчал Азат, повел плечом, которым опирался на дверь, хрустнул суставом.

Азат вообще весь хрустел, особенно на уроках физкультуры, – пальцами, коленями, локтями, – звук был такой, будто кололи орехи. Некоторые учителя ненавидели этот звук, а заодно и самого Азата. Влад заметил, что кровь у Азата остановилась, только оставила засохшие дорожки под носом и между пальцами. И не скажешь, что настоящая, скорее бутафорская, нарисованная красным, плохо пишущим маркером.

Уборщица подняла вой в середине седьмого урока. Нашла в мужском туалете осколки разбитых градусников, побежала прямиком к директору.

– А ты говорил, никто не зайдет, никто не зайдет… – прошептал Влад другу, когда новость докатилась до кабинета, где у них шел урок истории. Самуилович как раз раздавал классу двойные листочки.

Уроки были сорваны. Школу эвакуировали. Ржавый и Башка только отнекивались, лебезили перед учителями, рвались домой и быстро сдали и Влада, и Азата. Последствия перепалки скрыть было почти невозможно. Нос у Азата припух и чуть съехал влево.

– Не было нас там, Измаил Самуилович, не было! – бормотали Ржавый и Башка.

Измаил Самуилович промолчал. В директорский кабинет он повел двоих, а остальным пригрозил кулаком.

– С вами тоже будет отдельный разговор! А теперь кыш из класса на улицу, живо!

На улицу хотели все. Толпа толклась в гардеробе, вываливалась из школы, как перловка из большой кастрюли поварихи в школьной столовой. Мельтешили младшеклассники, смеялись и выкрикивали ругательства старшие. Учителя шикали, шипели, хватали за руки, возвращали в строй. На улице толпа превратилась в две длинные шеренги, между которыми ходили учитель физкультуры и учитель ОБЖ – раздавали указания.

Влад слышал отголоски всеобщего переполоха из окна директорского кабинета.

– Опять Куркины… – вздохнул директор, даже не повернувшись к Владу и Азату.

Он смотрел в окно, как будто надеялся увидеть там ответ на свой тяжелый вздох. Современные дети ему не нравились. «Всё развалили, – говорил он неоднократно. – И даже до детей наших добрались».

– Куркин один, без сестры, – уточнил учитель истории, просочившись в кабинет следом за мальчишками. – Еще Юлдашев.

– Сестра недавно была. – Директор снова вздохнул, но от окна не отвернулся. – Что с ними делать? Тоже на улицу гони… Карантин у нас теперь.

Глава 7

Не сиди спиной к манежу

Январь 1994 года

Саратов, Цирк имени братьев Никитиных

Пересадка с трамвая на трамвай, ожидание в объятиях промерзшей остановки, бег по улице Чапаева, отражение фонарей в глазах, ледяной ветер, задувающий под мешковатую куртку, – Оле стоило всё это преодолеть, чтобы цирк снова стоял перед ней: панорамные окна, четкие линии – каменные, угловатые и будто поломанные, как сомнения в ее голове. Теперь она не сомневалась. Она вошла с центрального входа, двери были открыты. Кассирша дремала за помутневшим от времени стеклом, сопела неслышно, как рыба в аквариуме. Пост охраны почему-то был брошен, оставлен, гардеробщики тоже куда-то подевались, горела лишь старая настольная лампа в окошке гардероба.

– Есть кто?

Тихо было в пустынном вестибюле, как в ночной церкви, и только эхо вернулось к Оле с ответом.

– Дядя Паша! – закричала она, осмелев, охмелев от этой вездесущей мраморной тишины.

Крикнула Оля, зажмурившись так сильно, что, когда открыла глаза, лампа ослепила ее, и она на миг перестала дышать. Где-то в глубине манежа, этого бесконечного круга, чью форму повторяло, огибая и словно приобнимая, длинное фойе, послышался дверной скрип. И Оля шагнула навстречу этому скрипу – единственному звуку во всем цирке, который ей ответил.

У двери с надписью «Посторонним вход запрещен» за поворотом, в самом конце коридора, стоял Павел Огарев. Он шарил по карманам в поисках ключей от квартиры, тихо чертыхался и выругался, когда услышал шаги. Он не хотел, чтобы кто-то из цирковых знал, что он все еще не ушел домой. Они уедут на гастроли, он и Сима, Таня останется дома или у мамы. Он попросит ее, да, он попросит вернуться, но это потом, а пока… где эти ключи, почему он стал постоянно всё терять? Не бывает старых цирковых артистов и рассеянных жонглеров.

– Не бывает… – бормотал Огарев все неразборчивее и ощупывал карманы. Он уже приоткрыл дверь, чтобы вернуться назад в гримерку, размышляя, продолжать искать ключи или заночевать прямо в цирке, когда раздался крик со стороны гардероба:

– Есть кто?

Огарев замер. Перед глазами промелькнул зеленый мохеровый шарф в катышках, несуразная дутая куртка – девочка, смеясь, забежала в цирк со служебного входа.

«Дайте мандаринку, дядя!»

«А тайну каната расскажете?»

Тот же голос, который он слышал в тот самый день – день девочки, проникшей за кулисы. День, когда темнота в первый раз дала слабину, дрогнула, не послушалась. Именно с появлением за кулисами Оли темнота чуть не испортила иллюзию, которую Огаревы репетировали не первый год.

– Дядя Паша!

Ошибки быть не могло. Темнота подсказывала ему, направляла. Может, даже простила? Нет, вряд ли. Эта девочка не его дочь. Его семье никогда больше не владеть даром. У него был последний шанс, и он не справился. Он продал темноту, как и его отец. Не смог передать дар старшему сыну. Не уберег младшего. Темнота забрала младенца еще в утробе, погубила вместе с матерью. Она дразнила Огарева видениями, галлюцинациями. Рисовала для него образы умершего мальчика – то подростка, то грудного ребенка, которого, кроме Огарева, никто видеть не мог. Он заплатил достаточную цену.

«Теперь время других», – говорила ему темнота, раз за разом приводя к девочке с зеленым мохеровым шарфом. Определенно это она – кто же еще? И Огарев решился.

– Ау! – Его ответ утроился, учетверился, эхо растянуло его голос, усилило.

И Огарев понял, что прав. Быть может, впервые в жизни он поступал правильно. Он прикрыл дверь – та несуразно скрипнула – и пошел навстречу голосу.

– Дядя Паша! – пискнула Оля снова, заметив фигуру в конце коридора.

– И какой черт тебя сюда занес? – Огарев шагнул из сумрака фойе под свет настольной лампы. «Наверное, гардеробщица читала и забыла отключить», – решил Огарев.

Так случилось, что под светом этой лампы они и встретились. Так случилось, что, когда он повел Олю, замерзшую, испуганную, отпаивать чаем в гримерку, лампа замигала и погасла.

– Кто обидел? – спрашивал ее Огарев.

И Оля рассказывала про Диму Дубко и насмешки, про учительницу и директора, про родителей и братьев. Оля рассказывала, пока пила чай из потемневшей от заварки кружки, пока они шли к манежу, пока Огарев доставал из-за спины мячик и подкидывал его.

Когда они вышли к арене, Оля села на край барьера. Она завороженно смотрела, как Огарев перелезает через него, не прекращая подкидывать и ловить мяч.

– Не сиди спиной к манежу, – засмеялся он.

Оля послушно повернулась лицом к этому волшебному ритуальному кругу, поставила ноги на писту и оперлась локтями о коленки, подперев подбородок кулачками.

– Почему? – спросила она, наблюдая, как из тени возникают другие мячи и Огарев ловит их на лету и мячи начинают взлетать друг за другом, очерчивают круг в воздухе и возвращаются назад.

– Потому что, – отвечал Огарев, чеканя слова (один бросок – одно слово). – Так. В цирке. Говорят.

– А почему так в цирке говорят?

Огарев поймал мячи в одну руку. «Все пять! Как они уместились в его ладони?» – успела подумать Оля.

– Потому что прилетит по голове что-нибудь или кто-нибудь, – и Огарев постучал кулаком по черепу. – В жизни ведь так же. Нужно повернуться к трудностям лицом, чтобы с ними совладать.

Оля нахмурилась, кивнула и запрокинула голову: под куполом было еще темнее, чем в прошлый раз. На представлении софиты и прожекторы выхватывали в световой круг хотя бы часть зала. Сейчас же освещение было символическим, и Оля не понимала, как Огарев видит в полумраке мячи и умудряется их ловить.

– Дядя Паша, давайте договоримся. – Оля выдержала паузу, пока Огарев не посмотрел на нее удивленно, непонимающе.

– Ну?

– Вы будете учить меня жонглировать, а не жизни.

Огарев рассмеялся, а отсмеявшись, протянул ей свою широкую мозолистую ладонь.

– Идет!

И Оля пожала протянутую руку.

После репетиции они не вернулись в гримерку. Огарев привел ее в помещение с высокими потолками. «Тут животные!» – поняла Оля по запахам сена, навоза, сырого мяса. В стенах были углубления, где стояли ряды вольеров. Ряды рычали, попискивали, какие-то храпели или шуршали. Из одного вольера между прутьями высунулся хобот и медленно втянулся обратно. Оля замерла. Протяни она руку долю секунды назад – и коснулась бы морщинистой шершавой слоновьей кожи. Они шли все дальше, мимо слона, мимо обезьян и попугайчиков.

– Зоопарк, – прошептала Оля. В зоопарке она была всего раз, совсем маленькой.

– Лучше! – заявил Огарев и толкнул плечом следующую дверь.

За ней были другие вольеры, в каждой клетке – дикая кошка. Дверь разделяла два мира – хищников и их добычу. Огарев подвел ее к одной из клеток. Черные полоски на боках у тигра замелькали между прутьями, в глазах у Оли зарябило, она зажмурилась, и, хотя тигр нервно ходил взад-вперед и даже рыкнул, ей было совсем не страшно. Рябь прошла, и Оля заметила, что танец тигриных полосок и прутьев клетки какой-то неровный. Один счет все время западает, как будто кто-то задерживает палец на одной клавише пианино чуть дольше, чем нужно. Тигр хромал. Оля посмотрела на Огарева. Тот понял вопрос без слов.

– Не допрыгнула, лапа соскочила, подлечат – снова пойдет в манеж, – объяснил Огарев. – Но я хотел показать тебе не только ее.

– Это она? – переспросил Оля.

Огарев не стал отвечать. Оля заметила, что на глупые вопросы он вообще никогда не отвечает. Не любит повторять несколько раз одно и то же. Тигрица все еще ходила по клетке, теперь Оля смотрела на нее прищурившись – так игра цвета не могла ее запутать, заставить закрыть глаза.