Вступление в будни

– Так что? – сказал он.

– Что? – спросила Реха.

– Ничего, – ответил он. Она повернула его.

– Ты испачкался. – Она стерла следы извести с его куртки, прилагая все усилия, чтобы ему было больно. Он молчал, пока она обрабатывала кулаками его спину.

– Какой ты осел, – сказала она. – Просто болтун… Стоишь весь такой из себя у стены и обижаешься.

– Ради бога, не сломай мне хребет, – рассмеялся Курт.

– У тебя его нет, – возразила Реха.

Он повернулся и крепко сжал ее запястья. Коридор был пуст. За дверью, ведущей в мастерскую, стучала пишущая машинка.

– Хорошо, я осел и болтун, называй, как хочешь, – сказал Курт. – Но ты эксцентричная девчонка. – Он отмахнулся. – А теперь давай избавим себя от этих глупых анализов чужого характера. – Он наклонился и поцеловал ее в губы.

На мгновение он почувствовал ее руки на своей шее.

– Не оставляй меня одного, Реха.

Они подумала: «Опять все сначала».

Глава пятая

1

Через несколько дней Николаус переехал в другой поселок. Рольф настойчивым шепотом просил его об этом – он искал спокойного и надежного соседа, потому как его старый, крановщик, получил квартиру в новостройке. Николаус сразу же согласился; из-за обострившейся предрасположенности к романтике у него в голове сразу возникли образы из американских романов о Среднем Западе. Узнав об этом, Рольф рассмеялся своим хриплым, едва слышным смехом, во время которого его лицо оставалось серьезным.

– Конечно, Николаус, в окно стучат медведи гризли, и каждую ночь происходит настоящая перестрелка.

С трех сторон лагерь окружали сосновые леса, плоские коричневые бараки, песчаные дороги и лужайки, на которых росли дроки, коровяки и дикие астры. Николаус и Рольф жили в узкой комнатке того же барака, где за похожим на трубу унылым коридором жили мастер и Хайнц.

Они сидели на подоконнике. В комнате было темно. Весь вечер они перетаскивали свои шкафы и тумбочки с сине-белыми постельными принадлежностями, располагая их каждый раз под необычным углом, а теперь отдыхали, чувствуя, что ловко превратили свою негостеприимную комнату в своего рода дом.

На столе в пивной кружке увядали шелковисто-красные маки.

– Недолго они простоят, – сказал Рольф. – К утру лепестки опадут.

– Мне они всегда напоминают об одной из картин Ренуара, – отозвался Николаус.

В соседней комнате играли в скат, и сквозь тонкую деревянную перегородку было слышно, как хлопают карты по столу и как мужчины в футболках комментируют каждый ход. В большинстве комнат было включено радио, которое можно было заглушить шумом, и все радиоприемники были настроены на разные волны, и как только дверь в коридор открывалась, в комнату врывалась дикая смесь танцевальной музыки, новостей и оперных партий.

– Как здесь можно работать… – сказал Николаус.

– Привыкаешь. Я здесь не единственный заочник. По сравнению с тем, что здесь было раньше, сейчас тут полная идиллия. – Они устали от рабочего дня, перестановки мебели и от тяжелого жирного ужина. «Настоящая еда лесорубов», – отметил Николаус. Они разговаривали медленно, но тема была серьезной.

Над черными соснами поднималась оранжево-красная луна. Воздух был еще прохладным, а в траве у дороги уже пронзительно стрекотали сверчки.

– Тебе не кажется, что луна стала менее красивой и поэтичной с тех пор, как стало известно, как выглядит ее обратная сторона? – спросил Николаус. Он наклонился к окну, и Рольф, посмотрев на его узкую, хорошо сложенную голову, сказал:

– Нет. Как и девушка не теряет своей красоты, если ты знаешь биологию: человек на столько-то процентов состоит из воды, у него столько-то костей и столько-то литров крови… – Он слегка подтолкнул его. – Вон твой гризли.

На дороге мирно сидел толстый кролик и с любопытством вертел головой. Он сидел там довольно долго, в нескольких шагах от ближайшего тусклого фонарного круга, и они наблюдали за ним, пока он, тяжело переваливаясь, не скрылся в темноте. Рольф сказал:

– Я рад, что ты переехал!

– Да? – сказал Николаус. Вчера вечером они часами бродили по лесу, почти не разговаривая друг с другом, один раз только Рольф произнес три строчки стихов. Утром они вместе поехали на комбинат на велосипеде; путь был неблизкий, ночью можно было видеть красные огоньки на трех дымовых трубах. Николаус почувствовал облегчение еще и потому, что ему больше не нужно было ехать в автобусе с обоими – Куртом и Рехой – и наблюдать, как их руки соприкасаются, как они склоняют головы друг к другу и шепчутся. Он заглянул внутрь комнаты. – Это фото…

– Моя девушка. Вместе закончили рабоче-крестьянский факультет. Теперь она учится в Берлине.

– Она красивая.

– Она будет врачом, – сказал Рольф.

В соседней комнате наступила тишина. В бараках погас свет. Один раз кто-то пьяный споткнулся, вовлеченный в упорный продолжительный спор с воображаемым глупым собеседником. Юноши снова услышали низкий гул сосновых верхушек, раскачиваемых ветром, и проезжающих на шоссе грузовиков. Николаус прислонился лбом к оконному косяку, он говорил осторожно и смущенно:

– Иногда я думаю о Рехе. Это… Что ты о ней думаешь?

Рольф тихо рассмеялся.

– Ты зачем спрашиваешь? Только не говори мне, что тебе нужно чужое мнение.

– Твое нужно, – сказал Николаус, и Рольф, немного подумав, сказал: – Тростинка на ветру… Характера нет, по крайней мере пока. Она все время тащится за Куртом, и при этом, думаю, злится на себя и на него за это. Возможно, однажды она станет настоящей женщиной. Может быть, она станет такой… – Он подул на кончики пальцев. Он нагнулся и уверенно сказал: – Ты ей нравишься.

– Ты с ума сошел, – ответил Николаус грубо.

– Пригласи ее куда-нибудь. Покажи ей портрет, – уговаривал он Николауса. – Приводи ее после обеда. Я останусь, если боишься. Посидим, поболтаем. И, Николаус, портрет хорош, слишком гладкий, правда, но ты это и так знаешь, пока нет собственного почерка, но мне он нравится, и Рехе он тоже понравится.

Николаус со вздохом сполз по подоконнику.

– Не все так просто.

Свет фар скользнул по дороге. Открытый внедорожник резко затормозил. Водитель выскочил и, грохоча, побежал по коридору барака, барабаня в дверь.

– Небольшая серенада для мастера, – сказал Рольф. – Они приходят за ним каждую третью ночь. Если что-то где-то сломалось, они все бегут за Хаманном.

– Но он же и так приходит на работу самым первым.

– Конечно. Я уже видел, как он был на ногах три дня и три ночи из-за аварии, а потом еще отпускал шуточки, чтобы подбодрить остальных. – Рольф засмеялся. – Каждый месяц он напивается, а утром приходит, все еще не совсем протрезвевший, но пунктуальный, как будильник, и задает всем жару. Но я уже говорил тебе, что у него нервы стальные.

– Я никогда не видел, чтобы он уезжал в воскресенье.

– У него нет семьи, – сказал Рольф, – во всяком случае, он нам о ней не рассказывал.

– Ради кого он тогда так надрывается?

Рольф ответил то ли удивленно, то ли раздраженно:

– Ради комбината. Ради нас.

Николаус отвернулся и промолчал. Через пару минут водитель шел вместе с мастером. Он увидел две темные фигуры в окне и с сентиментальным пафосом процитировал: «Под серебряной луной…» Он застегивал рубашку и пиджак на ходу.

– Что случилось, товарищ Хаманн?

– В сушилке прорвало трубу. А труба-то четырехсотмиллиметровая. – Он залез в машину, несмотря на свою полноту, и, пока водитель разворачивался, высунулся из окна и крикнул: – Совы, ложитесь спать! Самый лучший сон – это сон до полуночи.

Они смотрели вслед удаляющейся машине. Из-под шин летел гравий.

Николаус сказал:

– А я просто всегда думаю о том, как мне жить дальше и что мне нужно делать… Не представляю свою жизнь без рисования.

Рольф сделал движение, как будто хотел положить руку ему на плечо, но передумал и сказал:

– Не нужно извиняться. Я тоже хочу добиться чего-нибудь, поэтому и пошел учиться. Тебе просто нужно в какой-то момент понять, для кого ты учишься или для кого ты рисуешь.

– А ты пишешь стихи только для себя или потому, что тебе приносит это удовольствие? Ты их никому не показываешь.

– И правильно делаю, – отмахнулся Рольф, уверенность покинула его. – Белиберда и сырой материал. Возможно, однажды…

Они оставили открытыми обе створки окна. Луна теперь стояла на расстоянии вытянутой руки над лесом, и ее голубовато-белый свет падал на половицы, покрывало Николауса и его любимые пейзажи на стене. Шумели сверчки. Николаус прошептал:

– Эй, Рольф. Ты же поговоришь с Рехой?

– Я просто притащу ее сюда.

Николаус сказал то ли луне, то ли Рольфу, то ли самому себе:

– Я называю ее «девушка с волосами красного дерева».

Ближе к утру, когда стало очень прохладно и над горизонтом поднялись полосы бледно-красного цвета, Хаманн вернулся.

2

Николаус лежал в траве, когда ребята свернули на тропинку. Трава была желтой, жесткой и больше не пахла. Николаус перевернулся на живот и с любопытством, тщательно сорвал фиолетово-красный луговой цветок. Он увидел приближающихся пятерых членов бригады и покраснел от испуга, а также проклял свои размеры, потому что они не позволяли ему незаметно пробраться в кусты.

Впереди шли Рольф с Рехой, он махал, ухмылялся и напряженно шевелил губами, но Николаус не мог разобрать слов на расстоянии нескольких метров. За ними следовали жизнерадостный маленький Клаус в пестрой рубашке без рукавов – странное пасхальное яйцо на ножках – и Шах в своих узких черных брюках, и Николаус, увидев эту неравную пару на фоне красного вечернего неба, мимолетно вспомнил изображения Дон Кихота и Санчо Пансы. Последним шел Эрвин, его лицо было счастливым и не совсем чистым, а на верхней губе все еще темнела полоска грязи, напоминающая усики. Другие впервые за все время работы в бригаде пригласили его провести с ними вечер, они также позвонили в общежитие и попросили отпустить его на пару часов.

Николаус нехотя приподнялся. Он только скользнул взглядом по Рехе и проворчал:

– Чего пришли?

Они приветствовали его шумно и с преувеличенной торжественностью, Шах сказал:

– Добрый вечер, великий мастер!

Рольф приглашающе указал на дверь в барак, но Николаус остался стоять посреди дороги с мрачным видом, сцепив пальцы за спиной. Он ждал только Реху, а Рольф привел к нему в дом почти всю бригаду – он был одновременно разочарован и обрадован. Клаус сказал:

– Пошли на выставку!

– Здесь нет никакой выставки, – смущенно отозвался Николаус и подумал: «Теперь они знают, что я рисую, и будут смеяться над моими картинами, и, боже мой, все это совсем никуда не годится, небрежные, бездарные каракули…»

– Ребята, это не шутки, – сказал с упреком Рольф и схватил Николауса за локоть. – Дай пройти, Голем.

Все они вошли в барак, обходя Николауса, и он последовал за ними.

Они сели на кровати, повернули головы в сторону гравюр на дереве мазером и пейзажей Ван Гога, и Эрвин снова встал, постучал по «Голубой телеге» и сказал:

– Мне нравится вот эта.

– Эрвин, не тыкай пальцем, – попросил Николаус. Он прислонился к шкафу, нервный, охваченный паническим настроением, когда Рольф положил листы на стол.

Клаус покосился на листы, став более молчаливым; возможно, его уже захватила атмосфера этой комнаты, стены которой, увешанные картинами, так мало напоминали другие комнаты в бараках.

– Масса искусства, – неуверенно пошутил он. – Но нет уксуса и масла?

– А как насчет заката в Альпах в золотой раме, болван? – спросил Шах.

Реха все время молчала. Она сидела очень прямо на своем стуле, по-детски сложив руки на коленях, и иногда из-под полуопущенных ресниц поглядывала на Николауса, который, казалось, не обращал на нее внимания. Она подумала: «Надеюсь, он умеет рисовать. Было бы ужасно, если бы вдруг выяснилось, что он просто неравнодушен к искусству, а окружающие пожимали плечами или смеялись над ним».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Когда святые маршируют. – Прим. пер.