Вступление в будни

– Послушай, нищий студент, – обратился к нему Леманн.

Николаус бил по ярко-красной раскаленной стали. Молоток весил пятнадцать фунтов.

– Вот когда ударишь пятьдесят раз, – сказал Леманн, – то вечером ты поймешь, что поработал. – Возможно, Леманн ждал, когда парень устанет и попросит передохнуть. «Но я не попрошу», – решил Николаус. Он бил усердно и ритмично, заменяя технику и разумную бережливость грубой силой. Он расстегнул рубашку; капли пота выступили на гладкой белой коже ниже шеи. Он вспотел не столько от напряжения, сколько от страха перед собственной неловкостью и короткими, сварливыми приказами своего сварщика.

– Хватит! – крикнул Леманн, и Николаус отошел и вытер лоб тыльной стороной ладони, затем уставился к проходу цеха, как делал это десятки раз сегодня, и снова забыл о своем сварщике и своей работе, непреодолимо очарованный видом залитого дневным светом цеха с косыми лимонно-желтыми лучами под односкатными крышами и игрой красок сварочных костров – от чисто-голубого до фиолетового, от желтого до глубокого красного. «Какие чудесные эффекты, – думал Николаус, – какие неслыханные цветные круги перед нейтральным стальным серым… Пейзаж без неба и деревьев, люди, движущиеся силуэты в этом золотисто-красном сиянии».

– Не спи, нищий студент, – сказал Леманн. – Стоишь и пялишься, как дуралей. – Он весь день злился на своего помощника, но сам себе не признавался в симпатии к этому дуралею.

– Я еще не студент, – мягко возразил Николаус. – Я только школу окончил.

– Неважно. Все вы одинаковые. – Два года назад Леманн работал со студентом. Они вполне ладили, пока Леманн помогал ему во всем.

Теперь студент вернулся на комбинат инженером-сварщиком. Он встретил своего старого сварщика в автобусе и даже не поздоровался с ним.

– Знаю я вас, – сказал Леманн. Та встреча в автобусе все еще мучила его, и накопившееся раздражение сделало его разговорчивым. – Сначала лезете к Карлу, и если Карл заплатит за пиво, то он будет достаточно хорош. Но как только ты станешь инженером, то и забудешь про Карла…

Николаус не знал, какой мрачный опыт Карл считал здесь за правило, он посчитал, что должен защититься, он сказал:

– Но я не собираюсь становиться инженером. Я буду художником.

– И куска хлеба не получишь, – проворчал Леманн.

Больше они не разговаривали друг с другом. Николаус хотел бы попросить перерыв. Его руки болели, он подумал: «Сегодня вечером я не смогу держать даже карандаш…» Его пальцы, казалось, сильно увеличились и огрубели за последние несколько часов, но он решил, что сейчас не время жалеть себя. Он старался не думать о том наброске портрета, который, возможно, он начнет сегодня вечером; он старался думать только об этой ржаво-коричневой опоре вместо недостижимого оттенка красного дерева, оттенка волос этой девушки.

Не его вина, что в тот день с ним случилось еще одно несчастье – именно на глазах у мастера, который совершал свой второй обход цеха. Крепкая рукоятка раскололась, и молоток ударился о землю в шаге от Николауса. Николаус с удивлением посмотрел на рукоять и сказал:

– Мне повезло! – Потом он испугался, увидев внезапно раскрасневшееся лицо Леманна.

Затем подошел мастер, ударил ногой по молоту и сказал:

– Эта игрушка весит пятнадцать футов. – На этом для него инцидент, казалось, закончился, и он обратился к Леманну: – Опоры нужно установить сегодня.

Справитесь?

Леманн молчал.

– Так что? – спросил Хаманн. – Ты на уксусной фабрике, что ли?

Леманн указал широким черным большим пальцем на Николауса.

– Справимся? С этим недоумком? – Николаус покраснел. Леманн грубо добавил: – Пусть кистью махает, а не молотом.

– Глупости, Карл. – Хаманн некоторое время наблюдал за ними, он подумал: «Парень прикладывает слишком много сил». Он облизнул губы и сказал своим самым любезным тоном: – Покажи ему пару хитростей, Карл. А если не можешь… я передам парня Альфреду Траппу. Согласен?

Он задумчиво покрутил сломанный молоток, давая Леманну время проглотить таблетку.

– Рукоятка никуда не годится.

– Глупости, – прорычал Леманн, и мастер понимающе кивнул.

– Как хочешь, Карл. – Он задумчиво водил пальцем по месту разлома.

Николаус стоял, опустив руки, потный и виноватый, и вдруг Хаманн схватил его узкие, тонкокожие руки и, повернув их ладонью вверх, насмешливо сказал:

– Смотри, какой герой!

Ладони были покрыты беловатыми пузырями, а между большим и указательным пальцами кожа лопнула и кровоточила.

Леманн со странным выражением уставился на руки Николауса и через некоторое время сказал:

– Я же говорил, он ненормальный.

3

– Пошли в «Шварце Пумпе»? – скомандовал Курт. И бросил Николаусу: – Ты тоже приглашен.

– Не могу.

– Да перестань! Когда у меня есть деньги, я трачу их даже на друзей, – сказал Курт, и это не было преувеличением – он был щедрым, потому что мог себе это позволить. В школьные годы он часто приглашал домой своих поклонников – разумеется, только когда его отец был в командировке – и устраивал шумные вечеринки, дикие танцы под рок-н-ролл с вином и коньяком, его мать уходила к себе, не подозревая, как безобидно развлекались дети после двенадцати часов.

Но здесь не было зоркой матери, и ближе к вечеру здесь дул резкий воздух неограниченной свободы, как считал Курт, и он был полон решимости ее испытать. Он был настроен еще более решительно, потому что другой человек, претендующий на роль своего рода наставника, снова попытался встать у него на пути и предостерегающе поднял указательный палец, этот чертовски скучный учительский указательный палец.

Около душа всех троих поймал Хаманн и сказал:

– Возможно, вам будут предлагать проставиться, обмыть ваш первый рабочий день. У нас все еще есть те, кто любит перевыполнять планы пивоварни. Не позволяйте им вытащить деньги из вашего кармана.

– Ни гроша не вытянут, начальник, – искренне сказал Курт, но его раздражало, что толстяк пытался поучать его после рабочего дня. Теперь он действительно постарался убедить остальных сходить в «Шварце Пумпе».

В гостинице был большой, очень высокий зал, заставленный столами и стульями; рядом со стойкой на корточках стояла серебристого цвета печь. Воздух был густой и серый от сигаретного дыма, большинство гостей составляли молодые люди: каменщики, машинисты в заляпанных маслом комбинезонах и пьющие плотники с огромными пуговицами на черных куртках. Несколько цветастых рубашек выделялись на черновато-голубом фоне.

Они сели за стол около выхода. Курт заказал черный кофе и водку. Он поднял рюмку.

– Выпьем за первый день, – сказал он и посмотрел на Реху. Девушка сморщилась, выпив крепкий напиток, от которого у нее на глазах выступили слезы.

– Я не привыкла к такому, – сказала она. – На школьных праздниках нам разрешалось только выпить немного ликера.

– Похоже, интернат – это какая-то тюрьма, да? – спросил Курт. – Лучший способ быстрее привыкнуть – выпить по второй.

Она хотела отказаться, с легким чувством вины подумав о Крамере (ах, эти прекрасные намерения под его кротким насмешливым взглядом), но не отказалась, как и после третьей рюмки водки, после чего окончательно забыла о своем чувстве вины; она почувствовала себя счастливой, безмятежная вуаль веселья скрыла от нее образ «замка», и она сказала:

– Сегодня я впервые не скучаю по дому.

«Скоро заскучаешь, бедная девочка, – подумал Николаус. – Если так пойдет и дальше, ты станешь довольно сентиментальной…» Все это время он молча вертел рюмку в руке. Он был очень подавлен. Он уже потерпел неудачу в первый день, и, конечно же, Карл был прав, когда называл его увальнем и ненормальным. Он слушал болтовню Курта вполуха и думал: «Еще полчаса, и он будет жаловаться на усталость от такой жизни».

– …но на самом деле я всегда был одинок, – сказал Курт. – Много приятелей…

– И приятельниц, – со смехом добавила Реха.

Курт пренебрежительным движением руки отмахнулся от напоминания о своих приятельницах; водка вызвали желание обо всем рассказать, и он продолжил:

– Слишком легко они появлялись в моей жизни. Скукота. С доставкой на дом, ах, черт возьми, родители все-таки глупые, они уверены, что мы в восемнадцать лет все еще верим в аистов…

Николаус поднял голову.

– Свинья ты.

– Хорошо, я свинья, – сказал Курт. Он наклонился над столом, и Николаус, смущенный и жалкий, увидел на лице парня выражение печали или даже отчаяния. – Ты думаешь, я не хотел бы быть таким же порядочным и хорошим парнем, как ты? Но вот что я тебе скажу: жизнь грязная, и куда бы ты ни пошел, ты пачкаешь руки.

Николаус взглянул на свои руки и как можно спокойней сказал:

– Может, грязи и много. Но ее можно убрать. Может быть, тебе больше всего нравится шнырять по вонючим углам.

– Хватит, – отрезал Курт. – Смени пластинку. Не люблю я спасателей.

– Ты просто пьян, – резко сказала Реха. – Сам не понимаешь, что говоришь. Плюнь на весь мир. С чего тебе все стало таким противным? Ты получишь все, что пожелаешь, и все это преподнесут тебе на блюдечке.

– Вот поэтому нет ничего скучнее, чем когда все достается так легко.

Ее глаза стали черными от гнева.

– Так и хочется тебя еще раз ударить.

– Спасибо. Мне хватило вчерашней пощечины.

«Боже, как здорово! Значит, вчера она ударила его», – подумал Николаус. Он представил себе эту сцену, и ему понравилось. Его настроение снова упало, когда он увидел, как Курт сжал запястье Рехи и улыбнулся ей, насмешливо и нежно.

– Я ведь могу исправиться, – сказал Курт. – Ты же веришь в это? Уверен, что они научили тебя этому в твоем интернате.

Она с серьезным видом кивнула.

Его голос вдруг зазвучал по-другому, настойчиво, с видимой искренностью; казалось, он забыл, что за столом сидит третий.

– Почему ты не хочешь попробовать, Реха? Мне нужен человек, который не будет соглашаться со всем, что я делаю… – прошептал он (и, как это часто бывает, сам уже не знал границы между ложью и правдой). – Я никогда так не влюблялся в кого-то. Но ты…

Николаус, красный от смущения, внезапно отодвинул свой стул и грубо сказал:

– Ты не можешь подождать с трогательными своими признаниями, пока я не уйду?

В этот момент официантка принесла поднос с тремя рюмками.

– Вам прислали с того столика. – Она указала большим пальцем, и трое только теперь заметили в нескольких рядах от стола двух парней со своей бригады, рыжеволосого студента Мевиса и худощавого широконосого Шаха, которого на самом деле звали Шаховняк.

– Они хотят, чтобы мы присоединились, – сказал Курт. – Пошли к ним.

Николаус взял Реху за руку.

– Пойдем лучше домой?

– Уже? – разочарованно спросила она. – Веселье только начинается. И потом, что делать с Куртом?

– Если он хочет напиться, не надо ему мешать.

– Я останусь, – заупрямилась Реха. – Я и так долго была взаперти. – (Любимые фотографии друзей, прохладных школьных коридоров и благоухающих клумб с розами – смытые двумя сотнями граммов водки.) Она засмеялась, жар прилил к ее щекам. – Что смотришь? Все нужно попробовать. Что тут такого?

Николаус подумал, что эта мудрость досталась ей от Курта, и строго сказал.

– Похоже, за тобой нужно присматривать больше, чем за Куртом.

– Вечно ты со своей моралью, – сказала Реха, нахальным жестом перекинула косу через спину и отвернулась, а Николаус пошел за ней.

Они протиснулись через ряды столов. В зале стало очень шумно, возбужденные алкоголем голоса спорили и кричали, один пел:

– У нее в крови динамит…

Кто-то бросил в Реху подставку для кружек. Она обернулась и увидела черноволосого слесаря. Он был пьян и попытался обнять ее за талию.

– Руки убери! – прорычал Николаус.

– Хочешь выйти? – отозвался слесарь. Он встал, пошатываясь, его глаза вызывающе блестели.

Николаус напряг мышцы, его накопившаяся тупая ярость теперь обратилась против слесаря. Он был на голову выше него и не понимал, насколько опасным может выглядеть его сонное мальчишеское лицо. Он сказал:

– Не подходи к девушке, мелочь, а то выбью из тебя все!

Слесарь отошел.

– Не знал, что это твоя куколка.

– Теперь знаешь, – сказал Николаус и подумал: «По крайней мере, для защитника я достаточно хорош. Дурак! Я считаю драки глупой затеей, но ради Рехи я бы подрался со всеми, с кем угодно».

Курт уже сделал заказ для остальных:

– Мой ответ вам.

– Мы не ради этого, – откликнулся студент Мевис. Он шепелявил языком, когда говорил; его по-детски круглое лицо становилось темно-красным, когда кто-нибудь пристально смотрел на него в течение некоторого времени. Дисциплинарное взыскание привело его на комбинат. Но, как он рассказал любопытному Курту, он хорошо устроился в своей бригаде. – Они меня перевоспитали. – Он покраснел, когда увидел недоверчивую улыбку Курта. Сильно шепелявя, он быстро добавил: – Не понимаю, почему это считается наказанием.

Шах застал дни золотой лихорадки, которые впоследствии были украшены легендами, и в памяти его сохранилась сотня красивых, трогательных и грубоватых историй.

– В те времена… – начал он, каждая его история начиналась с «в те времена», как будто все это уже было частью истории, и в его голосе звучали гордость и жалкое превосходство старого строителя над тремя новичками. – В те времена здесь еще ничего: не было ни улиц, ни домов, вы, юнцы, даже не сможете себе это представить, – продолжил ветеран Шах. Ему было двадцать три года. – Здесь, в гостинице, находился штаб строительства, а на сцене – отдел кадров. Два приятеля привезли первый мешок цемента на велосипеде из Шпремберга. В то время каждый мог купить у своего бригадира кубометр земли за пинту пива.

Шах не знал имени своего отца. Его мать забирала у него все до последнего пенни из его зарплаты и пропивала их со своими друзьями. На следующий день после своего восемнадцатилетия Шах ушел – худой мальчик, ужасно одетый, отягощенный серыми образами слишком раннего горького опыта. Он был недоверчив и робок; его словно магнитом притягивала крупная строительная площадка, сначала он искал только заработок и вещи, которые можно было бы купить за деньги: кожаную куртку, кроссовки, мотоцикл.

Потом он стал искать людей и нашел девушку, которая осталась с ним, он встретил мастера Хаманна, и тот не стал облегчать ему жизнь: он возложил на Шаха ответственность, ставил перед ним сложные задачи, которые разжигали его глупые амбиции. Шах начал учиться. Сейчас он учился в техникуме. Несколько недель назад он стал кандидатом партии.

– …в те времена, – рассказывал он, – можно было легко попасть в плохую компанию. Многих уже уволили. Были те, кто хотел заработать много денег легким способом, которые переходили с одного рабочего места на другое и снимали сливки… А в день зарплаты брали проституток – извини, девочка, но я скажу все как есть, – и они вытаскивали деньги из карманов приятелей, тут такое можно было увидеть, тебя бы оставили без сапог. И все же… Иногда я еду по Ф-97 и говорю себе: «Шах, ты бы не поверил тогда, когда сюда привезли первый агрегат, что за четыре года здесь так все изменится». Мы изменили эту землю. Мы изменились сами. – Он задумчиво водил по столешнице желтым от никотина указательным пальцем и говорил: – Понимаете, мы сами стали лучше.

Студент беспокойно ерзал на стуле.

– Шах… Нам стоит идти. Хаманн не любит, когда опаздывают на работу.

– Да плюнь ты на Хаманна! – воскликнул Курт. Его злило, что бригадный Наполеон, по-видимому, вторгается в личную жизнь каждого. – Пусть злится, мне все равно.

Шах удивленно приподнял светлые брови.

– Хаманн никогда не злится. Я знаю его три года и не слышал от него ни одного грубого слова.

– Это не потому, что мне с ним плохо, – сказал студент, он не стал раскрывать, что записал на первой странице своего дневника список хороших решений, который он назвал своей «Программой исправления», и пунктуальность была на третьем месте в этой программе.

Затем они оба ушли. Шах был в очень узких черных штанах с заклепками и походкой напоминал некоторых современных бездельников, которые старательно имитируют усталую небрежность западного полусвета. Курт посмотрел ему вслед и сказал:

– Странно, он выглядит таким хулиганом.

– Внешность обманчива, – язвительно отметила Реха.

Николаус больше не пил. Легкое головокружение, которое раньше путало его мысли, отступило, теперь ему было стыдно вспоминать разговор со слесарем. Он сидел за столом, приподняв локти, и, отрезвленный и подавленный, наблюдал за лицами, плавающими в дыму, раскрытыми ртами, за теми четырьмя в углу, которые швыряли свои пустые пивные бокалы под стол, за дряхлым стариком, которого огромный каменщик, поющий, нес по залу, и подумал: «Почему все так, и когда это закончится? Стоп, не строй из себя моралиста! – приказал он себе. – Не плачь о своих прекрасных романтических идеях и помни, что здесь находится лишь малая часть людей, которые строят комбинат. Те же самые люди, которые выполняют план в течение дня и перевыполняют норму, они хорошие работники, в сто раз лучше тебя самого… Это так трудно принять».

Еще более трудным для рассудительного Николауса было понять превращение двух его спутников, которые в первый же вечер уже сбросили воображаемые оковы своего воспитания, уже опьяненных предвкушением будущих приключений, и вкус этих приключений будет у них во рту весь следующий день. Курт обнял Реху за плечи, разломил плитку шоколада на узкие полоски и сунул ее девушке в рот, так что кончики его пальцев коснулись ее губ. Они рассмеялись, и Николаус, не поняв их яркого веселья, подумал: «Они притворяются, будто я пустое место… Мне лучше уйти».

Но он продолжил сидеть и положил ладонь на рюмку Рехи.

– Тебе хватит.

– Рехе не нужна нянька! – воскликнул Курт. – Ты можешь идти.

– Мне не нужна нянька, – с трудом повторила Реха. – Я абсолютно трезвая… Абсолютно. – Ее лицо горело, глаза стали раскосыми от смеха, темные пряди волос свисали на лоб.

Она попыталась встать, но зал начал кружиться, отвратительно медленно, стены наклонились, она смутно подумала: «Пьяная… Я пьяная?» Ей показалось смешным, что она могла быть пьяной, ее не заботило, что другие увидят ее пошатывающейся, с растрепанными волосами; судорожная застенчивость покинула ее («Чего я раньше боялась?»), и жизнь показалась легкой и приятной.

– Ребят, у меня все под контролем. – Перед глазами появились два Николауса. – Отпусти меня… Курт! – Она упала на плечо Николауса.

Курт стоял на стуле с воображаемой гитарой в руке, он пел «Rock around the clock» и пританцовывал.

Николаус стащил его со стула.

– Пошли! – Он прижал руки Курта к телу и потащил его к двери.

На улице Реху стошнило.

Нянька Николаус отвел их в общежитие, чувствуя себя обязанным и проклиная их, чего обычно не случалось с ним.

Он усадил бледную Реху на ступеньки и отвел Курта в его комнату.

Гериберт, одетый в полосатую пижаму, открыл дверь и был не рад тем, кто стоял на пороге. Затем он заметил, что Николаус был абсолютно трезв, и помог ему уложить Курта в постель. Они сняли с него ботинки. Курт тут же уснул, красивое лицо стало желтоватым и опухшим.

– Этот кузнечик, – сказал Гериберт. Он мрачно запустил обе руки в спутанные рыжие волосы. – Даже слова из него не вытянешь… Отличное начало для выпускника школы!

– Я был бы признателен, если вы завтра разбудите его, – попросил Николаус, внезапно он почувствовал себя истощенным.

– Можешь не сомневаться, уважаемый, вытащу его, если нужно будет. – Они оба посмотрели на спящего Курта, и через некоторое время Гериберт сказал: – Он еще доставит нам хлопот.

Николаус протянул ему руку.

– Мне пора, – пробормотал он. – Я еще должен отвести его девушку домой. Она сидит там, внизу, и ей очень плохо.

Гериберт внимательно посмотрел на парня и покачал головой, этот громила понравился ему. Он сказал:

– Послушай совет опытного человека, мальчик мой. Порядочность может перерасти в глупость.

Николаус смущенно пожал плечами и ничего не сказал в ответ. У двери он обернулся. В его добрых голубых глазах еще теплилась та неистовая энергия, которая наполняла его в пути, на ночной проселочной дороге и в раскачивающемся автобусе, между его стонущими, задыхающимися товарищами.

– Каждый настолько порядочен, насколько может, – сказал он. – Но это был последний раз, когда я подчищаю эту грязь!

Глава четвертая

1

Во второй раз за эту неделю Курт и Реха опаздывали на работу. Они пробежали мимо бараков, где находилось управление строительства. Уже была четверть девятого.

– Давай по путям! – скомандовал Курт, хотя и знал, что это запрещено. Они спрыгнули с насыпи в заросли сорняков высотой по пояс и ярко-желтый дрок, и через рельсы направились к кольцевой дороге, и вдруг Курт остановился и сказал: – Я еще не сошел с ума, чтобы так лететь. Мы же все равно опоздали.

– Но Хаманн, – сказала Реха. Она была бледной, а под глазами залегли темные круги. Они просидели в баре «Каштаниенхоф» до полуночи, и теперь она проклинала этот бар, погруженный в теплую, красноватую полутьму и обставленный опасно мягким флипом, и проклинала Курта, который решил, что любой ценой должен стать последним гостем, и себя за то, что она была достаточно слаба, чтобы сопротивляться. – И Франц, – добавила она. – Ты же знаешь, какой он.

– Знаю, – отозвался он и запел: – Так много ветра, и без парусов… – Он перешел на бодрый шаг. – Если Наполеон накинется на тебя, вспомни вчерашний вечер, – сказал он, взяв ее за руку. – Мы же весело провели время. Скажи же, что тебе понравилось.

– Ты не понимаешь совершенно, – раздраженно ответила Реха. – Как тебе объяснить? Я никогда не любила латынь, она казалась мне слишком холодной, слишком логичной, даже больше математикой, чем языком. Но я всегда была лучшей, потому что безумно обожала нашу учительницу.

«Безумно обожала, о боже, – усмехнувшись, подумал Курт. – Очаровательная девушка, но иногда мыслит как четырнадцатилетняя».

– А какое отношение латынь имеет к Наполеону?

– Есть люди, – объяснила она, – ради которых хочется быть трудолюбивыми и смелыми, вообще быть порядочными.

Она думала: «Он всегда такой самоуверенный и высокомерный, но иногда не может понять таких простых вещей, будто ему всего двенадцать».

Она пыталась забыть о том, что Курт поцеловал ее в коридоре, и тогда ей казалось, что она счастлива. «Странная разновидность счастья, – подумала она, – которое длится всего несколько минут…» На фоне резкого белого утреннего света прошедший вечер перестал существовать, и в уже знакомом заводском пейзаже с его шумной деловитостью все, что она говорила и делала прошлой ночью, казалось ей глупым, неуместным и, в сущности, бессмысленным.

Фабрика по производству брикетов была окутана клубами белого и коричневатого дыма, слабо колеблющегося от ветра. Над огромными конусами градирен, стоящих на невероятно больших опорах фундамента, поднимались клубы пара, которые напоминали Рехе о сахарной вате и ярмарке, а также о восхитительных праздничных днях, проведенных на колесе обозрения и цепной карусели. Однако сейчас было не время для подобных воспоминаний. Реха сказала:

– Как нам извиниться? Это уже второй раз за одну неделю.

– Не глупи, – ответил Курт, на что Реха закусила губу и промолчала. За последние дни он приобрел привычку произносить эти слова, и, несмотря на все робкие опасения Рехи, он произносил их наполовину презрительно, наполовину ласково, как будто упрекал в нелепых глупостях ребенка. «Не глупи», – говорил он, уже привычным движением руки отмахиваясь от нее, и Реха перестала возражать, хотя и чувствовала себя ужасно униженной.

Хаманн стоял у окна. Он поманил их к себе, и они зашли к нему. Бригадир тупо и сердито жевал погасший окурок. По лицу Хаманна ничего нельзя было прочитать.

– Вчера было мокро, не так ли?

– Нет, дождя не было, – спокойно ответила Реха.

Хаманн облизнул губы.

– Я имел в виду ликеро-водочный завод, – сказал он и обратился к Францу: – Ты что-нибудь слышал, брат, о том, что у дневной смены изменилось время начала работы?

– Не-а.

Хаманн взглянул на часы и огорченно покачал головой.

– Половина девятого. Похоже, у меня сломались часы. – И он довольно долго, все время обращаясь к Францу, предавался удивительным размышлениям о том, когда и где он мог испортить свои дорогие наручные часы, а Реха с Куртом смущенно стояли рядом.

В конце концов, Курт прервал его, сказав:

– Этого больше не повторится, начальник. – И Хаманну было достаточно такого обещания.

Как мастер, он чувствовал себя обязанным по многим причинам видеть и слышать все, что происходило в его бригаде. Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не приходил к нему и не перекладывал свои заботы и неприятности на широкие, терпеливые плечи мастера, и поэтому он действительно был осведомлен о человеке лучше, чем кто-либо другой. В первую неделю он наблюдал за тремя новичками, изучал их со страстью человека, который должен разобраться во всем: будь то техническая проблема, человеческие характеры или просто точный перевод иностранного слова.