Словно глоток воздуха почти задохнувшимся. Здесь шел самый настоящий хвойный живой Лес. И отпустила смертельную хватку тоска, навсегда, казалось, на весь последний отрезок жизни задавившая. Земля благословенная и обиталище богов. Зеленая зона. Девственно чистая, дремучая, первобытная и угрюмая. Освободившись от рюкзака, Гонгора встал на колени и стал прижиматься щекой к земле и целовать траву. Он то ли играл на публику, то ли на самом деле плакал.

Штиис смотрел на него. Понял, что это было? – спросил он. Зона бывшего экстренного контроля. Я только слышал, что они еще есть. Концлагерь приоритетных.

Акустика здесь стояла такая, что отдавался эхом даже воздух. Искривленные древние члены измятого временем кедра не спешили расти, бурный ручей под ним гремел, как после циклона, на все горы и ущелья, как бы уже заранее хороня надежду через него перебраться. Заросли над головой взбирались далеко вверх, к снегам и туманному поясу, дорога через перевал не искала других путей, кроме самых опасных. Все притихли, когда рядом со всем этим природным катаклизмом обнаружилась малоприметная старая звериная тропка, предполагалось, она выведет наконец куда-нибудь. Куда-нибудь выйти устраивало всех, включая Лиса – он вдруг стал на редкость послушным, слегка уже пугая своей сговорчивостью, словно обещая новые неприятности. Гонгора напомнил себе, чтобы при встрече опускать первую часть названий. Где-то дальше лежало что-то экзотическое, труднопроизносимое, как уверяла карта, обжитое, что можно было перевести то как застывшее дерево, то как мерзлое и неподвижное.

Этой пихте, наверное, было уже лет триста. И все ее сучья у земли душили гирлянды оборванных вервий. Такого рода украшения, пластиночки черного хлеба и бутылки самого различного наполнения и конфигурации (предварительно опорожненные, разумеется) язычники оставляли на перевале, дабы умаслить местных не слишком добрых духов. Как бы ни спешил охотник, поселенец или даже босой монах, каждый всегда найдет время повязать что-нибудь и отдать дань крепости напитка. Гонгора разглядывал горку пустой посуды под пихтой и переживал сомнения. День назад хищного вида неулыбчивый лесник-ингуш со своим пожилым товарищем (не то егерьствующий браконьер, не то браконьерствующий егерь, он до конца не понял) заклинали всеми духами не соваться на перевал, поскольку далеко шла слава о воинственных дагах с их потомственным обычаем трясти незнакомцев.

И вот еще что, наставляли знающие люди. С этими апачи не пытайтесь договориться, разденут и разделают под орех. Как выяснилось, речь шла о каких-то полудиких охотниках. Егерь не настаивал, он рассказывал.

Делегация туристов, здоровые взрослые мужики, встали посреди леса на ночь. Всё, как полагается, костер, палатки, выпили, закусили и уснули. Ночью подъехали двое на конях, построили, раздели и ушли. На дорогу туристам собирало артельное хозяйство. Вот в таком мире мы живем.

Гонгора вежливо кивал и думал, что это единственный приемлемый путь через перевал. Старики неторопливо подливали в цветастые пиалы горячий мерзостный чай с солью и козьим молоком. Теперь объявились зеленые боевики – их так зовут местные. Кто-то зовет ополченцами. Сами они называют себя «Фронтом национального освобождения». Приезжали из управления, показали официальную бумагу с запретом называть их ополченцами. Теперь это бандформирования. В общем, постреливают.

Лесник умолкал, пробуя чай, привставал, чтобы добавить себе половником варева из просторной бадьи и поправить на скамеечке вытертую меховую подстилку. Правую руку он неловко держал у колена, высохшую, безвольно повисшую, как тряпка, ставшую такой после встречи с таежным энцефалитным клещом. …То есть что надлежит сегодня принимать во внимание и ориентироваться в соответствии? Сегодня «кофемолку» достать не проблема. Сейчас ведь как: ты ему, скажем, шкуру медведя – он тебе работоспособный еще «кугуар» или даже «носорог». Я вот тебе в соседней комнате буду сидеть – скажу, что это кабан. А городскому же все едино, если с него голову снять. С кабана, значит. Или, скажем, с яка, – медведь и медведь. Шерсть же. А «кофемолку» хаки скоро вагонами повезут, ничего не боится народ, обнаглел совсем. Стоит вот, к примеру, на дороге контрольный пост. Его ж не объехать. Ни зимой, ни летом, горы же. Так знающий народ не теряется. Берут цистерну, заливают, значит, маслом, на дно железо – для спокойствия можно даже листом металлическим прикрыть, да не стоит, так уедет. На посту подойдут, пальчиком постучат, чего, значит, везешь, а хрен знает, везу чего-то. Что сказали, то и везу…

…Народ здесь бывает разный и рассказывает разное, сейчас, правда, все меньше. Сейчас – так и вовсе на день пути никого не встретишь, кабанов разве с медведями; контрабанде, говорят, скоро конец. Об этом говорят, сколько себя перевал помнит. На днях вот грузовик в Мертвое озеро сорвался, это дальше, за обрывом, обрыв пройдете и увидите. Два водолаза ныряли – не вынырнули, нехорошее место. Не растет там ничего, и глубокое страшно. Дорогу вот теперь точно размоет, даже никакого изменения климата не нужно. Одного хорошего ливня хватит с оползнем. Один ливень уже был, так что сунутся туда не скоро, но пешком можно, почему нельзя, пожалуйста: вдоль ручья, по обрыву, потом, опять по ручью, и так до кедровника, а там напрямую до озера. Километров двадцать-двадцать пять, не больше. Кого увидите – идите спокойно, вопросов не задавайте и в глаза не смотрите, спросят чего – отвечайте загадками, не торопясь, с умом, держитесь скромно, пальцем не показывайте и веревку эту свою спрячьте, заберут веревку. Из названий ничего не спрашивайте, сами должны знать, и не говорите, что без оружия, всем об этом знать не нужно, на Озерах даже монахи пустыми не ходят, только при случае (как бы между прочим) оброните: ствол там, калибр, повнушительнее чтобы, это можно… Зверь смирный, добрый, если на голову не наступать. Дверей не ломает, так что днем ступайте спокойно. Правда, рассказывают, псы какие-то объявились. Не то лысые, не то голые, злые, говорят, – сил нет. Хитрое семя, ничего не боятся. С виду то есть нормальная собака. Лысая только, и с человечьими пальцами на ногах. Чтоб, значит, по сугробам бегать. Вот пес у тебя хороший, сердитый, большой только, здесь этого могут не понять, – с ним на медведя бы в самый раз, да только не охотник он, шумный, всех медведей распугает… А с чертовой псарней той, говорят, даже волки не связываются. Огня, понимаешь, они не боятся, ствола они не боятся, а боятся они, оказывается, света, а любят они зубную пасту и не любят – прямо во все стороны разбегаются, тряся голыми задницами, стоит им только услышать рок-н-ролл… Шутит народ. Злобствует от страха. Тихо здесь…

Всадники держались в седлах просто и непосредственно, как держатся люди на своем обычном рабочем месте. Шоколадно-темные заросшие черной шерстью лица обращались в одном направлении, длинноволосые головы стягивали платки, засаленные ватники были затерты, распахнуты и демонстрировали клетчатые рубашки с медными пряжками офицерских ремней. Лассо, тугими кольцами свернутое у седла одного из них, скорее всего, служило обычным кнутом, если бы из-за спин не торчали стволы винтовок, их было бы не отличить от длинноволосых пастухов, ехавших после работы домой. Винтовки выглядели как-то уж совсем просто, словно вязали их не отходя от сохи, в прошлом столетии. Весь жутковатый вид аборигенов выражал утомленное любопытство. Все четверо сидели и смотрели на Улисса, который смотрел на них. Жеребцы утомленно переминались.

Всадник, тот, что был ближе и легче остальных, бесконечно долго совершая процесс поднятия и опускания на глаза век, утерся ладонью, потом стал разглядывать Штииса. Он переводил затуманенный ничего не выражающий взор с него на Гонгору, потом обратно, как смотрят на что-то действительно экзотическое, о чем слышали раньше, но в существовании чего до последнего момента сильно сомневались.

Гонгора и Штиис, стараясь не делать резких движений, продолжали сидеть. Лис, подобравшись, откровенно урчал. За деревьями начинался не доступный лошадям каменный гребень, но было ясно, что добежать до него не дадут.

Местная достопримечательность никуда не торопилась. Ближайшего всадника качнуло вновь, отполированный прикосновениями тяжелый на вид приклад с парой железных колечек позади него был стар и стесан. Им явно пользовались. Решив удобнее опереться рукой о бедро, наездник больше не разглядывал странников. В его сумеречном взоре что-то проснулось, когда с боку рюкзака Гонгоры он увидел ничем не прикрытый моток альпинистской веревки. Сейчас все смотрели на нее.

Гонгора знал, что теперь слово было за Улиссом. Глаза у него уже были зелеными. Тот всегда плохо переносил присутствие на своей территории посторонних лиц, и что будет, когда нервы у него не выдержат, он не знал. В таком состоянии Улисс становился неуправляем. У Гонгоры в голове ни к селу ни к городу гвоздем сидела только одна мысль, сколько стоит один патрон к такому ружью и где их здесь находят. Всадники больше не улыбались.

И все счастливо разрешилось. Всадник-предводитель – тот самый, что сидел в первых рядах, – оказался трезвее, чем выглядел. Он просто долго не спал. Отец гурона, как выяснилось, был почти земляком Гонгоры, в незапамятные времена неизвестно каким ветром занесенным в эти края, сам же сын лесов до дрожи в коленях мечтал если не побывать на родине отца – на своей родине, как он это назвал, – то хотя бы одним глазом увидеть живого представителя тех мест. Везде хорошо, где нас нет. Гонгора даже не скрывал облегчения. Нужно искать перемен, а как же, легко согласился хозяин, с участием заглядывая в глаза Гонгоры и долго не отпуская руку.

Нюансы обстоятельств были изучены и определены как не заслуживающие внимания. Щедроты крошечного горного поселения охотников исчерпывала не только лесная сауна. Главным видом транспорта здесь служила лошадь; вот они были очень кстати. Но после застолья на свежем воздухе, в котором принял участие и сыграл не последнюю роль прославленный своим аппетитом Лис, хозяин с Гонгорой, обсуждая вечные темы холостяков, уединились в полутемной лесной хижине, словно сошедшей с кадров кино о первых поселенцах Нового Света. Собеседник до некоторой степени выбил из колеи. Своей обстоятельностью он мог поставить в тупик неподготовленного человека, но Гонгора таким не был. Пока Штиис, утираясь, ходил к лошадям цеплять рюкзаки, они успели пройтись по наиболее темным аспектам современного познания и вернуться обратно. В части физических положений космологии хозяин ориентировался, как у себя в лесу, обнаружив редкую трезвость суждений и настойчивость в полемике.

Он брал как основание тот железный факт, что примитивное сознание априори оперирует наличием нескольких душ и неопределенным количеством духов. Это раз. Он загибал пальцы, отмечая отправные моменты логического построения. Затем простой экстраполяцией выводил собственный постулат, далеко идущий и довольно бесстыдный. Постулат касался немного немало развития аспекта сознания в ретроспективе эволюции и подкупал лесным оптимизмом. Алгоритм развития Концепции Будущего в истории миров и цивилизаций, идущих следом, теперь имел новый вид:

Питеки. Примитивный (т. е.) первичный разум! (равно) эн количество богов и душ;

Божемои. Разум элементарный (вторичный) = один, много – два бога плюс душа;

Постпитеки. Разум Докосмический = ноль богов и, как учит порождение квантовой механики, квантовой космогонии и трех тысяч лет квантового сознания Дао – квантовая психология, чертова уйма не подозревающих друг о друге душ. То есть ноль «душ» в принятом теософском понимании.

Что шло дальше – не знал никто. Оба сидели, с приятным удивлением открывая новые горизонты своего ума.

Предполагалось возникновение собственно разума: разума-самого-по-себе = бог. Складывалось впечатление, что хозяин истосковался по возможности с кем-то поспорить, до предела разогнав застоявшиеся лобные доли. Вообще, здесь было над чем подумать. Ни о проекте криоконсервации, ни о резолюции ассамблеи, ни о закрытии границ заповедника здесь ничего не слышали.

После предложения угощения и закуски тему закрыли, узнав, что Гонгора не употребляет, хозяин совсем не огорчился, даже напротив, не настаивал и сам не стал, сразу же отнесясь с пониманием, восприняв привычки гостя как должное, хотя и не без некоторой странности, – здесь, впрочем, оставались в чести всевозможные обеты, проклятья, обещания и воздержания. Можно было встретить босого монаха на Лунной Тропе с печатью на устах и обязательством на плечах не пить, не курить, не любить, не потреблять животных жиров и водопроводной воды и не мешать углеводов с протеинами; его крепкие мозолистые пятки не знали обуви. Хозяин же, окончательно войдя во вкус, просто и с сильным чувством исполнил, облачившись в тонко позвякивавшую металлическими штучками меховую накидку, танец Уходящего Лета, после чего стал горячо убеждать остаться сходить на охоту; он звал на следующий год, в гости, здесь теперь хорошо, говорил он, электричество уже год как провели. Суровый гурон расписывал местные красоты, закаты и размеры местных медведей, сокрушался в русле того, что сил нет, как жаль убивать снежного барса, советовал не соваться в пределы Кислого озера, ну его к Черту, тут масса других озер, места безлюдные и произойти может всякое; рекомендовал не пользоваться языком чухарей, этого здесь не любят. Однако на ночь всегда можно остановиться у одинокого егеря. Только не надо рассказывать всем, что без оружия, а лучше вскользь (как бы между делом) обронить: калибр там, лимит, всё не так просто…; сообщалось о неких источниках самой настоящей живой воды. Что интересно: источники скрыты от постороннего глаза в нужных местах, но те, кто знает, молчат. По понятным причинам. Цивилизации они не известны, известны никогда не будут, но о том, что здесь никто не болеет, узнали даже приоритетные. Но они как приехали, так их больше никто не видел.

В доме оставалась вода, почти полный бидон, если не выпили, который год стоит – и ну хоть бы что ей, воде, даже не вздрогнула. Хозяин шел что-то такое в углу доставать, разливать и торжественно пить. Это во славу богов лета и в целях профилактики энцефалита, объяснил он. «Всё выпьем – никому не оставим…»

Предстояло опробовать местный внедорожник на практике, и это накладывало определенную ответственность. Ночь решили провести под крышей, с комфортом, планируя встать пораньше, пока все комары будут еще спать.

Вблизи лошадь оказалась на редкость рослой и недоверчивой, как ртуть, каким и должен быть хороший лесной конь – горячим и опасным при неосторожном обращении. Это было не какое-нибудь там хмурое плюнувшее на все создание, от рождения спроектированное под размер оглобель и определенное к перетаскиванию смысла своей жизни с места на место, этот неприветливый профиль уже наперед знал все возможные поползновения, угощения и фальшивые напутствия, глазом блестящим и злобным, мохнатыми ноздрями, всем своим негостеприимным рельефом ясно давая понять, что взятые тут высоты занятыми будут оставаться недолго и особо много с них не насмотришь. Мрачный черный зверь был достаточно опасен, чтобы глядеть на него с уважением.

Прямо у старого отполированного седалища торчала удобная для хватания штука, туго спеленатая кожаными аккуратными стежками, она как бы приглашала попробовать себя в новом качестве. Всем этим явно пользовались, каждый день и без всяких внешних аффектов. Гонгора не мог упустить возможность, просто не простил бы себе потом, он прямо до боли всегда мечтал занести в анналы личного опыта что значит одномоментно, единым простым и естественным рывком вынести тренированное тело с земли прямо в седло – и затем уже устало, непринужденным прищуренным взором окинуть перспективы, трогая перед собой свободной рукой поводья, чмокая губами и на ходу пробуя пяткой огромный упругий горячий бок. Всякие там канадские индейцы и ловкие по будням холоднокровные рыцари делали это, он был убежден, спокойно и не задумываясь только потому, что у них в распоряжении был свободным целый день и оснащение наработать соответствующие рефлексы. Ничего принципиально невыполнимого тут не было. Все, что нужно, он был уверен, это лишь тренированные руки и ноги.

Уже берясь крепко и осторожно обеими руками за торчавшую луку седла, выправляя дыхание и определяя кратчайшую траекторию, ведущую отсюда наверх, к лаврам, он примерно мог оценить масштабы работы, проделанной за тысячелетия до него другими. Но он не мог до конца представить себе все, что его ждет. В продолжение какого-то времени Улисс, мучительно решавший для себя, что все это значит, чтобы как-то определиться на будущее, с нервным выражением следил за всеми трансмиграциями и переговорами. Потом за травой его стало не видно, но слышно было очень хорошо. Гонгора не засиживался, успевая напряженными пятками, обеими коленями ощутить все объемы местного внедорожного транспорта, выбрасывая пятку перед собой вверх над головой лошади, сразу же прыжком возвращался на землю, давая памяти сполна проникнуться логикой простого движения, давая телу прочувствовать всю слаженную последовательность действий. Одним коротким рывком, на выдохе он возносил тело в седло, запоминал, не отпуская рук, чтобы все повторить сначала: возмещая усидчивостью отсутствие практики, компенсируя трудолюбием несвоевременность своего появления на свет, превзойдя терпением даже лошадь. Главное, как он это видел, наработать рефлексы.

– Что делаешь? – спросил полуодетый лесной отец, загорелый крепкий мужчина достаточно уже преклонных лет. Он стоял на крыльце, невозмутимо ковыряя в зубе кончиком спички.

– Проверяю, – пробормотал Гонгора, делая паузу и слегка задыхаясь. – Ускорение свободного падения у поверхности земли.

Хозяин помолчал.

– И как?

Отец лесов смотрел, не меняя выражения и положения спички.

Гонгора постоял, продолжая обеими руками держать за луку седла. Он покачал он головой:

– Все время остается постоянным.

Где-то совсем неподалеку в зелени за заборами кто-то вдруг жутко заорал голосом Штииса, загоготали гуси и нудно загундел подвешенный на шее какой-то буренки колокольчик. Становилось прохладнее.

Наблюдая призрачный сизый ворс горной тайги, словно из иллюминатора самолета, Штиис с Гонгорой спорили по поводу человеческой глупости. Лесам не было видно конца.

Мирных обивателей недосягаемых порогов поддерживало убеждение, что техника рано или поздно вывезет там, куда успело проникнуть их вожделение. Когда выяснялось, что это не всегда так, это меняло их подход, но не убеждения. Вызов Лунной Тропы были лишь внешней и не самой главной стороной всех мероприятий на свежем воздухе. Об этом мало кто знал, пялясь в экран телевизора, но очень скоро эти сложности начинали работать, как калькулятор реальной стоимости жизни. В конце концов они принимались бесстыдно и не зная жалости выдавливать наверх абсолютно из любого оплота электронных добродетелей и теоретика порядочности всю его грязь, все нечистоты, всё его подлинное содержание, которое и исчерпывало их суть и о которых те даже не догадывались. Подобно Тоту, стоящему за плечом Осириса, они заносили в блокнот подлинный вес каждого сердца, и результаты взвешивания не подлежали обжалованию. В некоторые места можно проникнуть, лишь изменяясь.

Вот они-то и представляли интерес.

Конечно, на практике следовать этой философии было сложно, поэтому оба исходили из того, что попытка по крайней мере обозначает область приложения сил. В понимании и того и другого, это уже было не мало.

На этом своем убеждении они успели лишиться стольких иллюзий и приобрести столько врагов, что раньше времени взрослел даже их патологический оптимизм. Там, где умирать было принято в постели, их меморандум бытия воспринимали, как кодекс самурая в эпоху технологии: со снисхождением. Впрочем, таких было не много. О своих меморандумах они держали рты закрытыми. Они были не для общего пользования.

Главную достопримечательность зеленой зоны составляли труднопроходимые леса. Охотники не то чтобы ими гордились, но по большому счету гордиться тут, кроме гор, больше было нечем. Они сравнивали их со Швейцарией – как будто это делало их уровень жизни сытнее. До перевала пришлось выслушать несколько версий истории о безуспешной попытке зарубежной экспедиции пройти здесь на многомощных джипах-вездеходах. Версии, отклоняясь в сюжете, сходились в главном: пусть каждый занимается своим делом. С этим соглашались все. После знакомства с местными шумными ручьями в притчи вроде этой верилось легко. Вездеходы вязли, потом их смывало.

Рассказывали, путешественники, вконец отчаявшись, побросали все, включая дорогостоящую профессиональную камеру, с просьбой сохранить. Они не учли только степени темности местного населения. Камеру утопили прямо в реке.

Все складывалось удачно, дорога шла по обрыву лесом, пару раз возникавшие как из-под земли смуглые, хайрастые и тихие сыны лесов вежливо осведомлялись, не согласились бы им странники подарить «капрон», как даги называли любую крепкую веревку, и узнав, что нет, не согласились бы, так же вежливо исчезали. Толстые увесистые мотки свернутого кольцами троса, притороченные по бокам набитых выше голов рюкзаков, привлекали внимание. Но они постоянно были нужны, и их не прятали.

Штиис настоятельно рекомендовал шевелиться, «не будить змей сознания собственной значимости», сократить привалы до предела и убираться отсюда к чертовой матери – пока не съели. Он цитировал Зено с таким мрачным энтузиазмом, что нервничать стал даже Гонгора.

Хотя, в общем-то, за прошедшее время, как они оставили нагретые седла, обеими руками простились с провожатым, подарив тому на память любимую футболку Гонгоры с надписью I am the Proud of Kongoni (улыбаясь, Гонгора сквозь зубы пообещал задушить Штииса за инициативу во сне), охотники больше не встречались, а попавшийся один раз пастух был немногословен, доброжелателен и внимателен. С ним было выпито несколько долгих кружек горячего чая, обстоятельно изучены достоинства крупных пород собак применительно к поимке медведей и отмечена странность в поведении современного политического руководства. Про калибр он упоминать не стал, но посоветовал соблюдать повышенную осторожность. Змей в этот год расплодилось больше обычного. Шагалось не то чтобы легко, но здесь было на что положить глаз. Темные леса тянулись к далеким прозрачным пятнам заснеженных вершин на горизонте. Беспокойная приблудная речка уходила в самое сердце голых склонов с отвесными стенами. Их посещал только беркут.

Погода стояла великолепная, дорога временами была непроходимой, но к этому были готовы, общий настрой экспедиции не покидал норм приличия, но за болтовней ночами не давал уснуть. Даги больше не появлялись.

Потом встречных стало еще меньше. Информация о негостеприимстве аборигенов подтвердилась лишь отчасти. Пока всё решало любопытство. Контакт налаживался и с не внушающим никакого доверия чухарем, и с весьма общительным челночником с давно не чищенными зубами, разговорчивости которого сильно способствовал внутренний карман просторного черного дождевика, отягченный содержимым; и с молчаливым монахом, странствующим босиком, аскетически худощавым, с древним рюкзачком за плечом и спокойным взглядом неподвижных глаз. Он мог быть здесь загадочнее и опаснее всех остальных, вместе взятых.

Впрочем, пара новых вибрамов у него через плечо была перекинута не для проформы. То ли с кого-то их снял и берег для особого случая, то ли не хотел пачкать.

Все говорило за то, что до каньона и воды удастся дойти раньше, чем думали. «Мы будем дышать воздухом моей родины… Ты знаешь, дорогой, насколько прекрасен воздух моей родины? – вопрошал, качая головой и мечтательно заводя глаза, сильно расторможенный крупный мужчина в тяжелой длиннополой накидке не то из пуленепробиваемой шкуры яка, не то мамонта. Он бутоном распускал у носа сложенные щепотью крепкие пальцы, кривоватый грубый посох в его другой руке смотрелся, как омен пророка. – И ты знаешь, чем будет пахнуть тогда сильнее всего? Петерзильенвурцльзуппе, дорогой…»

Здесь, в тихой сырой глуши, в неширокой ложбине, где легко прятались в заоблачных хмурых лесах отвесные скалы и где начиналось новое взгорье, их Лунная Тропа к роси, ожидало с вечно недовольным выражением на холодном тенистом лике блюдце Кислого озера, разбитое камнями и лесом. Его легко было видеть: с базальтовыми гранеными остриями, с непроницаемыми глубинами, уходящими отвесно вниз, на далекое дно горной трещины, с вялой, едва заметно вьющейся дымкой согретого тумана, с нежно искрящимся ломтиком золотисто-бледного лимона прямо посередине, который зернистым айсбергом медленно перемещался вдали границ полусонного водоема; у Гонгоры сводило скулы, он встряхивался, оборачивался и замечал множество черных блестящих глаз-бусинок. Бусинки переглядывались. Они были задумчивы и неприязненны. Они провожали его взглядом и еще долго смотрели вслед из-под листьев травы. И уже не было над головой развесистых крон деревьев, не касалось уха шуршание острых камней под мокасинами и тяжелого размеренного дыхания, и становилось ясно, что эти близоруко угрюмые исполинские каменные надгробия – всего лишь только эффектный призрак, дополнительный антураж к какому-то незнакомому эвересту. Только неестественно четкая линия далекого горизонта, пропасть и парапет над ней. В синем небе кто-то висел, то ли дракон, то ли инопланетянин. Время пахло теплом.

<1 2 3 4 5...7 >

На страницу:

Перейти

3 из 7