Окно с видом на счастье. I том

Однажды вечером, прогуливаясь вдоль парапета, Катя обратила внимание на стойку со шляпками. Еще вчера, отметила она про себя, ее здесь не было.

– Галь? – позвала она чуть отставшую соседку. – Пойдем, шляпки посмотрим?

– Пошли! – с готовностью откликнулась та. – По-моему, это итальянская соломка!

Они подошли к прилавку, и Катя пропала… Это действительно была настоящая итальянская соломка, и откуда в этом, по сути, не слишком дорогом и шикарном месте оказались столь изящные изделия, оставалось только гадать. Шляпки были изумительны. Хотелось каждую, но ведь, как известно, в том и заключается коварство курортных покупок: кажется, что жизни не будет без этой шляпки, однако покупаешь, привозишь в свой серый сибирский город, оберегая в дороге от толкотни аэропорта, и все – понимаешь, что лето прошло, отпуск остался альбомчиком фотографий, а загар практически не заметен под джинсами и ветровкой. А утром, серым и безнадежным осенним утром, и вовсе начинают одолевать сомнения: а был ли отпуск?

И прелестная шляпка итальянской соломки, покрасовавшись на видном месте в гостиной, перекочует в шкаф, а следующим летом – на дачу к Анютке, так и не надетая ни разу. И будет жаль вовсе не выложенной за эту шляпку баснословной суммы…

Катя так и не купила ни одну из шляпок, потому что прекрасно понимала, что, кроме как на юге, носить эту красоту будет негде – одно расстройство.

Две недели отпуска прошли в блаженной неге ничегонеделания, болтовне с соседями и прогулках по набережной. Экскурсии были неоправданно дороги, да и не слишком хотелось трястись полдня в автобусе по пыльной дороге, чтобы в толпе туристов взглянуть одним глазком на какую-нибудь крымскую достопримечательность. Однако после очередной всеобщей гульбы во дворе гостевого дома хозяин проникся к своим постояльцам особым вниманием: Славика так тронула многолетняя дружба школьников, приехавших на встречу из разных городов, что он вызвался свозить желающих на Белую гору. Бесплатно.

Один из гостей, весьма обеспеченный человек, прибывший из Питера с супругой и четырьмя внуками, оплатил бензин. И развеселая компания во главе с хозяином, сидящим за рулем микроавтобуса, выдвинулась на Белую гору. Катя, конечно же, воспользовалась любезностью Славика – Белая гора в прошлом году произвела на нее очень сильное впечатление. Простор и море обожаемой ею лаванды… Очень хотелось испытать эти ощущения снова.

И вот снова аэропорт, торопливые пожелания всего самого хорошего таксисту – молодому улыбчивому азербайджанцу Эрику, вызвавшемуся дотащить ее чемодан, полный крымского вина и граппы, до стойки регистрации, традиционный фужер с капелькой коньяка, выпитого для смелости, и самолет уже взлетает. До дома осталось каких-то пять часов.

1993 год

В то утро, вопреки обычному, Саша разбудил Катю. Уже несколько раз за последние пару недель ему звонил дед и напоминал о том, что ждет его к себе – помочь наколоть на зиму дрова. Бабушку похоронили несколько лет назад, и дед Иван холостяковал на окраине Бердска, в старом доме у самой реки. Это был еще крепкий старик, и, несмотря на свои восемьдесят три года, справлялся с небольшим огородом и десятком курочек сам. Бывший речник, он знал Бердь как свои пять пальцев, часто ходил на рыбалку, поэтому у него можно было поживиться не только свежей, но и вяленой рыбкой, чем Саша частенько пользовался: если собирались с друзьями попить пива, то уж рыбка у них была всегда.

Накануне дед позвонил снова:

– Саня, сынок! Ну ты чего там, совсем заучился?

– Привет, дед! – обрадовался Саша. – Не совсем, конечно!

– Ты когда приедешь ко мне? Дрова-то лежат…

– Дед, все, приеду! Сто процентов, завтра приеду! – Саше было стыдно, что он тянет с дровами столько времени.

– Так я тебя жду завтра? – переспросил дед.

– Да, буду. Только давай я… не с самого утра, ладно? После обеда приеду?

– Да как удобно, сынок. Только дров-то много…

– Ничего, успею.

– Ночевать будешь? – спросил дед.

– Обязательно! – Саша обожал оставаться у деда. Здесь проходили все его школьные каникулы, и каждый уголок дома и большого двора напоминал о детстве. Тогда все было как-то так, как и положено: дед брал его с собой на рыбалку, а бабушка к их приходу пекла что-нибудь вкусное – пироги или булочки… Зимой маленького Сашу укладывали спать на печке, а летом он часто ночевал в сарае, где хранилось сено для коровы Дуси. Сейчас коровы уже не было, она умерла своей смертью в положенный срок: дед не позволил колоть ее на мясо, даже тогда, когда она стала совсем старой и почти перестала давать молоко. «Что это мы, Дусеньку нашу убить дадим? – возмущался он. – Да ни за что! Пусть живет животинка, она нам как дите!» Так и дожила она свой коровий век в тишине и спокойствии, окруженная заботой и любовью. Соседи крутили пальцем у виска, мол, Леонидыч совсем того, ку-ку, корову пожалел, да и деньги какие пропадают, однако деду на соседей было глубоко наплевать. Он всегда поступал так, как считал нужным, если и оглядываясь на мнение окружающих, то крайне редко и как-то про себя, что ли. Никто бы и не подумал, что Иван Леонидович Корольков беспокоится о том, что думают про него другие.

Надо сказать, что именно это качество, унаследованное от деда, очень помогало в жизни и Саше.

– Ка-а-ать! Проснись!

В ответ Катя хрипло промычала что-то нечленораздельное. Она всегда спала очень крепко и, чтобы ее разбудить, требовались определенные усилия.

– Катерина! А ну-ка просыпайся, – Саша сдернул с нее одеяло, – подъем!

– Саша… Отстань… Рано еще…

– Проснись! – он дернул ее за ногу. – Да что ж такое!

«Если бы меня так тормошили, я бы уже подскочил, как ужаленный, а она даже не пошевелится, надо же! – думал он. – Может, это потому что я… потому что мы с ней… – улыбнулся он сам себе. – Устала, козочка…»

– Ну что такое-то, а? – Катя открыла глаза. – Что?

– Ну? Проснулась?

– Проснулась, – проворчала Катя, – с тобой не уснешь ни ночью, ни днем, честное слово!

– Кать. Мне сегодня уехать надо, – начал он и сразу понял, что начал неудачно: глаза девушки наполнились самым настоящим, неподдельным страхом.

– Куда?!

– Да к деду, в Бердск, – торопливо начал объяснять Саша, – дрова помочь на зиму наколоть. А ты думала, «вызван с докладом в Новохоперск, к обеду не жди, твой суслик?»

– Думала! – серьезно ответила она. – С тебя станется… Дурак ты прям какой-то, Саш…

Она обняла его теплыми со сна руками, прижалась щекой к плечу и затихла.

– Сама ты дурочка, Кать. Поехали со мной, а? – неожиданно предложил он, представив, что придется провести ночь без нее, и от этого приуныв. – Поедешь?

– Да ну, как-то неудобно, наверно, – засомневалась Катя.

– Чего тебе неудобно? – рассмеялся Саша. – Дед у меня нормальный мужик.

– Ну, не знаю… – снова заканючила Катя. – Ты там дрова будешь рубить, а я-то что делать стану? И курить нельзя, наверно? Дед твой в обморок упадет, если я закурю.

– Найдем тебе, что делать, не волнуйся. А курить можешь совершенно спокойно, моя бабушка всю жизнь курила, еще с войны.

– Да ладно? – удивилась Катя. – Хотя… в то время многие женщины курили… А на чем мы туда поедем-то, Саш? На электричке, что ли?

– Обижаешь, детка! На машине.

– Как это? – вытаращила глаза Катя. – На какой это еще на машине?! У тебя что, машина есть?!

– Нет, – грустно ответил Саша, – нету у меня машины. Но неужели ты думаешь, что я твою красивую попу повезу на электричке? Отцовскую возьмем.

– У тебя есть права? – внимательно глядя на него, спросила Катя.

– А что тебя так удивляет-то? – ответил он. – Есть, конечно, я же на УПК на «автодело» ходил. Потом восемнадцать исполнилось, пошел да сдал на права. Тем более, у отца всегда были машины, и я вожу лет с восьми, наверное.

– Нифига себе! Круто! – восхитилась Катя, окончательно проснувшись. – Всегда завидую людям, которые умеют водить машину!

– А ты не умеешь? – спросил Саша, потихоньку выбираясь из ее объятий. – У твоих родителей не было машины?

– Была, у папы… Но, когда он умер, мать продала ее, хотя я просила оставить.

– Слу-у-ушай! – вдруг вспомнил Саша. – А собаку куда? Как ты Малышку-то оставишь?

– Не извольте беспокоиться, – засмеялась Катя. – Собака у меня специально обученная. На пеленочку сходит, я ей постелю, а потом уберу все, когда вернусь.

– Ну вот видишь, как все прекрасно складывается, – искренне обрадовался Саша, решивший было, что из-за собаки Катя не сможет поехать, и ему придется, закончив с дровами, поздно вечером возвращаться домой… Ну то есть к Кате, конечно, потому что перспектива провести целую ночь без нее совершенно его не прельщала.

– Ну да, складывается… – задумчиво ответила Катя. – А во сколько ты… мы поедем?

– Давай ближе к обеду. Ты отоспишься, потом прогуляешь свою псинку, да и поедем с тобой. В час где-то.

– Ну хорошо… А сейчас чего? Пойдешь?

– Пойду, конечно, мне учить надо, ты же знаешь… А ты спи… Я посигналю, как подъеду, ты выйдешь. Договорились, птичка? – он поцеловал ее в щеку, слегка помятую и теплую, с трудом оторвался от нее и пошел в коридор – обуваться.

Катя догнала его и снова обняла, прижалась так, как могла прижиматься только она: словно растеклась вся по нему, растворилась в его руках.

– А какая у твоего папы машина? – вдруг спросила она, сама освобождаясь из его объятий, понимая, видимо, что ему на самом деле нужно идти.

Саша ухмыльнулся:

– Папан у меня крутой! «Девятка», на минуточку! Почти вишневая.

– Ух ты! А почему почти? – заинтересовалась Катя.

– Ну цвет такой у нее, «аметист» называется, похож на вишню, но не совсем то. У отца всегда хорошие машины были, надо сказать, – сказал он. – До этого «семерка» была, цвет «сафари».

– Гляди-ка, – улыбнулась Катя. – А почему он тебе не отдаст?

– Я сам не возьму, Кать, – серьезно ответил Саша, – это его машина. Сама же знаешь, сколько на эту тачку горбатиться надо, с чего это он должен мне ее отдавать? Так, иногда беру покататься, в особых случаях.

– А какие у тебя бывают особые случаи? – то ли с ревностью, то ли с интересом спросила Катя.

– Ну, например, к деду съездить. Я страшно не люблю электрички. Народу битком, все… пахнут.

– Ты ж врачом быть собрался! – удивилась Катя. – Вот уж где нанюхаешься…

– Борюсь с этим, Кать, – ответил он, нахмурившись. – Ты права… Все. Я пошел. Поше-е-ел, – протянул он, снова отлепляя от себя Катю.

Она не отпускала его, смеялась, обнимала, висла на нем и, только когда он всерьез прижал ее к стене, скользнула под его рукой и, часто дыша, отпрыгнула в сторону:

– Все, иди уже! Иди! Учи свои уроки!

Саша, тяжело вздохнув, быстро вышел, а Катя, повернув замок, прижалась к двери спиной и прошептала в щель: «Иди-и-и», зная, что он стоит снаружи и ждет, когда она передумает и откроет ему. Дождавшись, что двери лифта громыхнут друг о друга, Катя схватила с полки сигареты и зажигалку и вприпрыжку побежала на балкон – проводить Сашу взглядом. «Он наверняка оглянется, – думала она, и я помашу ему…» Это было время, когда Саша уже перестал терзать себя каждое утро мыслями о том, что возвращаться к Кате не станет, поэтому он вышел из ее подъезда, мурлыча себе под нос какую-то мелодию и улыбаясь. Он поднял голову, увидел на балконе Катю: стройные ноги – попа едва прикрыта легким шелковым халатиком – виднелись через решетку перил, в руке зажженная сигарета, узел волос на макушке, прихвачен, похоже, шариковой ручкой, которая до этого валялась в коридоре на полочке – уж больно заметный цвет – ярко-зеленый.

«Ну козочка! – подумал он и помахал ей. – Попа наголе, сверкает на весь двор! Что ж такое, а! Хоть бы лифчик догадалась надеть, когда к деду поедем…»

У Саши было достаточно чувства юмора, чтобы не стоять в ожидании Кати возле машины, опершись задницей о капот, и картинно курить. Он припарковался возле ее подъезда, чуть в стороне от входа, под раскидистыми рябинами, которые росли тут всегда, с самого их детства. Машину почти не было видно из окон, выходящих на подъезд. Пару раз нажал на клаксон, как договаривались, и снова сел за руль.

Через пять минут вышла Катя и, пока она шла к машине, он смотрел на нее и думал восхищенно: «Ну вот как так! Платье какое-то абсолютно простое, даже не платье, а сарафан на лямках, проще может быть только мешок из-под картошки! Сандалики – три ремешка. И при этом – как картинка из журнала! Модные круглые темные очки подняты надо лбом, к ремешку крошечной сумочки – тоже последний писк, это даже я знаю, все крутые телки с такими ходят – привязан небрежным узлом легкий синий в мелкий белый горошек шелковый полупрозрачный шарфик. Да, правду говорят, что важно не что надето, а на что. У меня не было еще такой красивой женщины… И… породистой, что ли», – он засмущался своих мыслей, потому что никогда раньше не думал ни об одной женщине, что она породистая.

Выходить и открывать перед ней дверь машины он не стал, искренне считая это позерством. Ему и раньше казалось, что это какая-то деланая, притворная галантность – подчеркнуто вежливо открывать перед женщиной дверку машины. Да в конце концов, женщина – такой же человек, сама, что ли, не откроет? Это примерно то же, думал он, как если мужик несет женскую сумку – типа помогает, ха-ха! Не беда, что сумочка – это вообще-то деталь туалета, дополнение к платью… Ладно – сидор с продуктами взять и донести, это нормально, но тащить в руке дамский ридикюль… То же и с дверкой машины.

Открыв ей изнутри переднюю дверь, он с улыбкой наблюдал, как она скользнула на пассажирское сиденье – легко, правильно, словно ездила на машине постоянно. Бросив на заднее сиденье сумочку, она спросила:

– Че, поди пристегиваться надо? – и немного недовольно нахмурилась. – Не люблю…

– Да прям, зачем, – ответил он. – В Новосибирске, да будет тебе известно, за ремень не останавливают.

Катя захлопнула дверь, но недостаточно сильно – не закрыла. Саша, потянувшись через нее, правой рукой двинул дверку покрепче, успев почувствовать плечом упругую грудь под тоненьким хлопковым сарафанчиком, и понял, что, пожалуй, до Бердска просто так, без остановок, не доедет.

Тронувшись с места, он, белозубо улыбаясь, спросил Катю:

– Ну, что там собакен? Тосковать не будет?

Катя, как завороженная, уставившись на него, ответила:

– Сказала, что хорошо…

Он засмеялся:

– Ах, едемте же спасать кошку?

Она в ответ тоже рассмеялась:

– Едемте-едемте! Нормально собакен, мы с ней погуляли, потом она получила миску вкуснятины и легла спать. Так что все в порядке.

Катя отвела глаза и теперь исподтишка поглядывала на Сашу: на нем сегодня были джинсовые шорты, и его длинные загорелые тренированные ноги не давали ей покоя.

Саша вел машину совершенно спокойно, без тени неуверенности или волнения. Незаметно переключал скорости, мягко притормаживал или разгонялся, легко и уверенно обходил другие машины. Руль он почти все время держал левой рукой, а правая лежала на колене. Словом, вел он себя так, словно проводил за рулем большую часть времени, – естественно, без намека на какой бы то ни было выпендреж, даже в шутку, – смеялся, болтал, подкалывал Катю, но подозрительно не делал никаких попыток схватить ее за коленку, усмехаясь иногда одним уголком губ.

Они уже выехали за город, когда Катя не выдержала – залезла-таки ладошкой ему под шорты. Он замолчал и начал искать глазами поворот на какую-нибудь лесную дорогу.

Ценой невероятных Сашиных усилий – ему хотелось остаться с Катей в этом сказочном летнем лесу навсегда и одновременно быстрее ехать к деду – они добрались наконец до Бердска. Когда, попетляв по узким улочкам, на которых с каждым поворотом все более ощущалась близость реки, они остановились у крашенных темно-зеленой краской деревянных ворот, на часах была уже половина третьего. Дед Иван, видно, ждал давно, потому что сразу вышел встречать. Вместе с Сашей они открыли ворота, а Катя тем временем вышла из машины. Дед, увидев ее, заулыбался:

– О, Саня! Ты с помощницей?

– Да, дед! – засмеялся Саша.

Катя немного смущенно улыбнулась:

– Здравствуйте!

– Здравствуй, дочка! Какая красавица! Дед Иван меня зовут.

– А меня – Катя, – ответила она, помня, что «очень приятно» должен говорить более старший по возрасту или положению.

Саша загнал в ограду машину и закрыл ворота. Подойдя к ним, спросил:

– Познакомились уже? Дед, правда, она красивая?

Катя не верила своим ушам.

– Правда-правда, сынок. Проходите, ребятишки.

Катю так давно никто не называл дочкой, с самой, наверно, смерти отца, что у нее от эмоций даже выступили на глазах слезы. Она вдруг почувствовала себя как в детстве, когда приезжала к своим дедушке с бабушкой в небольшой городок Серебрянск в Восточном Казахстане.

– Чай будете с дороги? Голодные? – дед Иван открыл дверь в дом.

– Нет, дед! Работаем, а то и так припозднились, – ответил Саша и стянул с себя футболку. – На, Кать, кинь где-нибудь. Поехали. Дед, перчатки дашь?

– А мне что делать, дедушка? – спросила Катя.

– А ты, Катюша, ужин нам приготовишь. Картошку жарить умеешь?

Катя засмеялась:

– Я все умею! Что скажете, то и приготовлю.

– И рыбку пожарить сможешь? – удивился дед.

– Смогу, конечно! Только знаете что… – она вдруг поняла, что не взяла с собой ничего, кроме ключей от квартиры и складной зубной щетки. – Вы мне переодеться что-нибудь дадите? Ну штаны какие-нибудь старые и футболку? Я что-то не подумала…

– Дам, Катенька, конечно, дам. Вон, Санькины джинсы старые и наденешь, да рубаху его, которую он еще в школе носил. Сейчас принесу.

Дед скрылся в доме и через минуту вернулся, держа в руках джинсы и клетчатую рубашку:

– На вот, иди в баньку, во-о-он там, налево, видишь? Там и переоденься.

Катя повернула голову и увидела в дальнем конце огорода небольшую приземистую баню. Отцепив от сумочки шелковый шарфик, она забрала у деда одежду и пошла по тропинке. Зайдя в предбанничек, она сняла с себя сарафан и осталась в одних трусиках. Повесила сарафан на крючок для одежды и нырнула в джинсы. Они оказались немного большеваты, но для жарки рыбы сойдет, подумала Катя. Рубашка пришлась почти впору, и Катя завязала ее узлом выше пупа.

Когда она, в довершение свернув шелковый шарфик в четыре раза и завязав его на голове, как косынку, вернулась во двор, Саша уже занимался дровами. На руках у него были строительные перчатки, а больше, кроме шорт и кроссовок, из одежды на нем не было ничего. Катя остановилась чуть поодаль так, что он, как ей казалось, не мог ее видеть, а вот ей, наоборот, было видно каждое его движение.

Саша колол дрова профессионально, и было сразу понятно, что делает он это далеко не в первый раз. Огромные чурки разлетались на две части с одного точного и сильного удара. Раз! – и полетели в разные стороны куски только что бывшего единым целым пенька. Раз! – и из пенька получилось уже четыре части. Раз! – их уже восемь.

Она смотрела и смотрела на единственного в мире мужчину, такого сильного и такого красивого, и вдруг поймала себя на мысли, что смотрит на него словно в последний раз, пытаясь запомнить каждое его движение, каждый вздох, каждую капельку пота на лице, и что ее не покидает чувство какой-то неминуемой потери. Никогда раньше Катя не испытывала таких эмоций, ей казалось, что вот он, здесь, такой близкий и такой… ее, ее до спазмов в горле, когда становится больно дышать только от того, что этот человек рядом, и что его нет: нет с ней, нет в ее жизни… Ее охватил какой-то вселенский ужас, и впервые она почувствовала себя такой одинокой, как будто оказалась на необитаемом острове безо всякой надежды на возвращение на большую землю, к людям. И она заплакала, заплакала горько, почти навзрыд: слезы полились по щекам и, не сдерживаемые ничем, покатились дальше по стройной шее, в вырез старой клетчатой рубашки, которую Саша носил еще в школе… Катя закрыла ладошкой рот, чтобы не разрыдаться в голос, но у нее никак не получалось успокоиться, и она плакала и плакала, не отрывая взгляда от Саши.

Такой Катю и увидел дед Иван, подошедший с другой стороны, чтобы позвать на кухню. Он уже было открыл рот, чтобы окликнуть ее, но осекся, нахмурился и подумал: «Ох-хо-хо-хо… А девочка-то влюблена в него по уши… Это не есть хорошо, у него таких Кать… Хотя… Она такая красавица! Посмотрим, посмотрим, кто из них больше влюблен…»

Неслышно ступая, дед отошел за угол.

«Пусть успокоится девчонка, видно, все у них в самом разгаре, раз такое дело, – снова придя в хорошее настроение, подумал он. – Ну Сашка! Хорошая такая… Раньше ведь не возил сюда никого, надо же!»

Катя же, чувствуя, что от рыданий скоро начнет икать, стала понемногу успокаиваться.

В этот прекрасный летний вечер он забыл обо всем. Просто забыл, и все. «Моя птичка, – хрипло шептал он ей на ухо, – девочка моя, самая нежная, самая лучшая! – Он не помнил ни о своей тщательно оберегаемой мужской свободе, ни о том, что раньше в его жизни были другие женщины (Где они? Как их звали?), ни о том, что дает ей надежду на что-то большее, чем происходило между ними сейчас, потому что большего, наверное, он не мог и желать… – Ка-а-атька, козочка, какая же ты красивая!»

Саша сидел верхом на скамейке, давным-давно поставленной на самом берегу реки его дедом, а Катя – лицом к нему, тесно прижавшись и закинув ему на бедра свои стройные ножки в старых джинсах.

Он заправлял ей за уши длинные темные локоны, которые от его объятий моментально рассыпались по плечам, и целовал нежные припухшие губы. Ему все время казалось, что ей холодно, потому что он знал, что прохладный ветерок с реки очень обманчив, и он накидывал на нее свою джинсовую куртку. Катя же смеялась, запрокидывала голову и сбрасывала куртку вместе с его руками.

– Катька! Сейчас же оденься! Холодно, ты простынешь! – сердился Саша.

– Да не простыну я! – хохотала она. – Не будь таким занудным, Саша! – и вдруг добавила тихо: – Лучше поцелуй меня еще…

Он замолчал, оставив свои попытки, и куртка упала на землю, а он целовал и целовал ее губы, вдруг ставшие солеными – он только потом понял, почему – целовал мочки маленьких ушей с вдетыми в них сережками в форме цветка, персиковые щечки, тонкую и стройную шею, а добравшись до глубокой ложбинки в вырезе клетчатой рубашки, совсем потерял голову и попросил жалобно:

– Ка-а-ать… Пойдем спать, а? Пожалуйста…

У Кати кружилась голова от сознания того, насколько, оказывается, это непреодолимое препятствие – два слоя джинсовки между ними, потому она хрипло промычала в ответ:

– Пошли…

Обнявшись, они потихоньку побрели во двор. Саша все не мог оторваться от нее, и они несколько раз надолго останавливались, не в силах двинуться с места, потому что он все тискал Катю и обнимал, и прижимал к себе. Путь до сарая оказался таким длинным и изматывающим, что, добравшись, наконец, до душистого сена, они вместе упали в него, смеясь и стаскивая с себя одежду.

Ночь была прекрасна. Пожалуй, это была первая по-настоящему летняя ночь в этом году: небо было бархатным и черным, а звезды – огромными и мерцающими. Луна светила теплым желтым светом, и во дворе было светло, как может быть светло только теплой июньской ночью. Соловей – как же без него! – разливался на все лады где-то в ветвях старого клена, который рос здесь с давних пор…

А если бы вдруг какой-нибудь добрый ангел, задержавшийся на старых улочках на окраине Бердска по своим ангельским делам и опоздавший на последний небесный трамвай, присел отдохнуть рядом с поющим соловушкой на ветке старого клена, он с улыбкой долго смотрел бы на них. А назавтра, добравшись к себе на облако, обязательно доложил бы там, наверху, что со времен сотворения мира не видел на самой красивой во Вселенной, но грешной планете пары прекраснее, чем эти двое.

2016 год

Катю накрыло где-то между по-южному жаркой Самарой и серым от дождей Уралом – слезы вдруг полились сами.

«Он так и не перезвонил мне, – думала она, – так и не перезвонил… Надо было хоть шляпку купить! Вот прилечу сейчас, и что? Снова серое свинцовое небо, дождь и холод. Холод за окном и холод в душе: похоже, никакой надежды на то, что Саша будет хоть как-то присутствовать в моей жизни, не осталось. Ведь он мужчина, и, безусловно, если хотел перезвонить, сделал бы это давно: нашел бы телефон, набрал номер и спросил, зачем я ему звонила… Решил, наверно, что я какая-то ненормальная, записку эту его вспомнила – вот дура!»

Она еще долго растравляла себе душу мыслями о нем, воспоминаниями о лете девяносто третьего года – безлюдном, странном, единственно счастливом, обернувшимся неизбывной печалью и словно приговорившим ее к одиночеству.

В сердцах Катя дернула с ленты транспортера свой неподъемный чемодан и в очередной раз подумала о том, что на юге люди куда более открытые и сердечные: «Там бы уже обязательно кто-нибудь из мужчин предложил помочь! Не то что наши сибирские дундуки – стоят и делают вид, что не замечают, как хрупкая женщина надрывается!»