Окно с видом на счастье. I том

– Но отчего же, Катенька? – недоумевал доцент. – Это ни к чему вас не обязывает…

«Да уж конечно, – с отвращением думала Катя. – Не обязывает. Да ты меня сожрать готов, козел!»

Кузин откуда-то прознал, что предмет его вожделения живет в одноместном номере, и попытки свои не оставлял ни на день. Помимо этого, он то изъявлял желание прогуляться в Катей по набережной, под предлогом того, что ночная река невообразимо красива, то приглашал ее в выходные на свою дачу…

– Мамы не будет, Катенька, – интимно понизив голос, сверкнул он очками где-то в районе ее уха. – Она сейчас в санатории, знаете ли…

– Нет-нет, Дмитрий Павлович, – испуганно отпрянула Катя. – Это неудобно!

– Ах, да никакого неудобства! – воскликнул в ответ Кузин. – Что вы! У меня перед домом прекрасная лужайка! Я сам ухаживаю за газонной травой!

«Да бл… – в сердцах выругалась про себя Катя. – Чтоб тебе!», вслух же, мысленно попрощавшись с двумя летними днями, произнесла:

– Благодарю за приглашение, Дмитрий Павлович, но мне надо съездить в Новосибирск, так складываются мои семейные обстоятельства.

– Но ведь вы не замужем, Катя, – хитро улыбнувшись, возразил тот.

– Семья, Дмитрий Павлович, – вынуждена была начать оправдываться Катя, – это ведь не только муж. У меня дочь, кроме того, на мне престарелая мама…

«Слышала бы Регина, – подумала она. – Устроила бы мне «престарелую маму».

Раздосадованный доцент наконец отвалил, а Кате пришлось субботу и воскресенье безвылазно просидеть в гостинице, пропустив поездку на пляж с одногруппниками: она боялась, что ее козлоногий воздыхатель запросто может оказаться на том самом пляже, чему она нисколько не была бы удивлена. С ней часто случались подобного рода совпадения, и Екатерина Николаевна решила не будить лиха – провалялась с книжкой в номере, время от времени ныряя в холодильник, благо догадалась затариться продуктами и прохладительными напитками заранее.

Доцент Кузин вряд ли был старше Кати, скорее, наоборот, лет на пяток помоложе, однако производил впечатление этакого стареющего книжного червя. Не спасали положения ни щегольские дорогие очки в тонкой оправе, ни стильные «дизеля» с оригинальным ремнем, явно итальянского происхождения, ни даже выпирающие из-под белоснежной футболки трицепсы. Димон, как про себя звала его Катя, настолько дискредитировал себя рассказом о перемещенном доме, что, даже превратившись вдруг в самого Брэда Питта в самом его цветущем возрасте, он не смог бы реабилитироваться в ее глазах.

Вторая неделя курсов повышения квалификации тянулась адски долго: Кузин изводил Катю своим пристальным вниманием. Ей даже стало казаться, будто вся группа уверена, что она спит с этим донжуаном. Одно радовало – в пятницу, после сдачи экзамена, предстояла прогулка на теплоходе с пикником. Причем теплоход был не какой-нибудь там рейсовый речной трамвайчик, а самый настоящий туристический лайнер, зафрахтованный на весь день только для их группы. Четверо парней из Якутии были явно какими-то нелегальными алмазными королями: деньги в их карманах не то чтобы не переводились, а, похоже, не помещались. Они постоянно угощали девчонок обедами и ужинами в ближайшем от института ресторане, весьма, кстати, недешевом. По вечерам в гостинице устраивали сэйшны в холле с дорогим шампанским, икрой и прочими принятыми в таких случаях деликатесами. Они по первому щелчку заказывали то суши, то пиццу на всю группу, а однажды среди ночи поехали на такси в круглосуточный супермаркет за сигаретами для Кати, имевшей неосторожность постучать в их номер в надежде стрельнуть парочку.

Бурятские коллеги-мужчины были тоже не лыком шиты. В их двухкомнатном номере «люкс», который они занимали втроем, в кухонной зоне стоял ящик дорогущего армянского коньяка и всегда высилась гора фруктов. Они тоже время от времени зазывали Катю в гости на рюмочку чаю. Однако их, можно сказать, робкие ухаживания в сравнении с напором доцента Кузина практически ее не донимали.

Одним словом, группа за две недели обучения сдружилась, и мужчины откупили пароходик для заключительного вечера. В это небольшое речное путешествие заранее, еще до проведения итогового экзамена (не без умысла, полагала Катя) были приглашены все преподаватели, а также директор института повышения квалификации и его секретарь – Алла Игоревна.

«Что ж такое, – думала Катя, поднимаясь по трапу на борт теплохода и наблюдая стоящего у перил с многозначительной улыбкой на устах Кузина. – Ну почему за мной вечно какие-то придурки ухаживают? Нет бы нормальный кто-то… Хотя… Все равно никого я не смогу полюбить по-настоящему, как любила Сашу».

Пока училась, да бегала от Дмитрия Павловича с его настойчивым интересом, да проводила время в тусовках с группой, которая оказалась состоящей из очень приятных и интересных людей, о найденной записке и телефонном разговоре с Корольковым вспоминала, но как-то неглубоко. Сейчас же, оказавшись одна на небольшой нижней палубе и расположившись в удобном шезлонге, вдруг задумалась: «Интересно… Неужели он так и не позвонит мне? И что же мне тогда делать? Впрочем, решу, когда доберусь до дома. Да и вообще, я ведь могу позвонить ему еще раз и попросить о встрече. Теперь уж точно терять нечего: раз начала, надо довести до конца это изматывающее душу дело».

Размышления ее прервал знакомый до судорог голос. Доцент Кузин, похоже, был уже навеселе:

– Ка-а-атенька! Так вот ты где, птичка моя!

Катю передернуло: птичкой называл ее Саша в далеком девяносто третьем, и более никто. Она просто не позволяла этого, боясь, как бы напыщенно это ни звучало, осквернить воспоминания о единственном мужчине, которого любила.

Тут же ее передернуло второй раз, потому что брудершафт они с доцентом Кузиным совершенно точно не пили. Стало предельно ясно, что вечер ее будет испорчен мерзкими приставаниями этого козлодоева.

Она долгим взглядом посмотрела на Димона и спокойно ответила:

– Во-первых, я вам не птичка, Дмитрий Павлович. А во-вторых, на ты мы, как мне помнится, не переходили.

Тот спохватился:

– Так за чем же дело стало, Екатерина Николаевна? Брудершафт, я полагаю, исправит ситуацию!

На Катин взгляд, ситуацию могло исправить только резкое падение доцента за борт с условием стопроцентного невозвращения, однако, соблюдая политес, она поднялась с шезлонга:

– Извините, Дмитрий Павлович, мне нужно припудрить носик.

После чего поднялась на верхнюю палубу и присоединилась к девчонкам: якутянки ловили солнечные лучики, загорая прямо на носу теплохода.

Речная прогулка была прекрасна, а потом пароход причалил к какому-то острову посреди реки, и гульба продолжилась уже на суше. Все было замечательно: и шашлык из баранины, курицы и свинины, и море хорошего алкоголя, и великолепно подобранное музыкальное сопровождение – колонки вынесли на палубу, и девчонки отрывались по полной. Катя и наплясалась, и наелась до отвала нежнейшей баранины, запивая ее своим любимым красным сухим вином, и, пока было солнце, назагоралась, наконец, перед поездкой в Крым. Однако чудесный денек, а потом и звездный вечер омрачал назойливым оводом вьющийся вокруг нее Дмитрий Павлович.

«И ведь парень-то, на самом деле, хоть куда, – разглядывая доцента, грустно размышляла Катя. – И тебе рост, и очочки вполне интеллигентские в хорошем смысле. И трицуха вон – аж выпирает из рукавов поло, а трицуху накачать после сорока – это вам не фунт изюма. И даже ноги немного вкривь, как и должно быть у хорошо тренированного мужика. Да другая бы от счастья, наверно, с ума сошла, если бы за ней такой видный мужчина приударял… Ан нет. Никто мне не нужен, потому что Корольков обрек меня на одиночество».

Снова вспомнив о найденной в глубине комода записке и о том, как поговорили они с Сашей по телефону – смущенно, скомканно, толком не поняв, зачем был этот звонок, – Катя решила: вернусь из Крыма, позвоню ему еще раз. А если он все-таки опередит меня, позвонив сам, назначу ему встречу. Скажу – надо поговорить.

То ли принятое решение насчет Королькова сподвигло ее, то ли просто снизошло озарение, но доцента Кузина Катя все-таки отшила.

«И почему я раньше не догадалась так сделать? – почти с ужасом думала она. Терпела эти липкие домагательства две недели, в то время как можно было прекратить это еще в первые дни. Совсем уже, Екатерина Николаевна, – мысленно ругала она себя, – мышей не ловите!»

Подхватив в танце Васю Соколова из Мирного, чья мать была якутянкой, а отец – русским, и в результате этого смешения рас и кровей он получился невообразимым красавцем-сахаляром (к тому же был моложе Кати лет на пятнадцать), она прошептала:

– Васятка, спасай! Этот маньяк меня уже достал…

Парень понял все с полуслова:

– А! – воскликнул он. – А я-то все гадал, неужели ты…

– Да ты что! – возмутилась Катя. – Нет, конечно!

После этого короткого диалога Вася от Кати не отходил ни на шаг, то приобнимая ее по-хозяйски за талию, то заботливо подливая ей в бокал вина, то в танце прижимая к себе чуточку крепче дозволенного приличиями. И доцент Кузин, наконец, успокоился. Он отвлекся на одну из дам, читавшую на курсах дисциплины, связанные с государственной службой, а та в ответ расцвела и весело зачирикала… «Эту ночь, – с облегчением вздохнув, думала Катя, – Димон точно проведет не один. Если не напьется, конечно, в зюзю».

После звонка Кати прошло чуть больше двух недель. Все это время Корольков мучительно раздумывал, звонить или не звонить Кате. И вроде бы все с Лёхой решили, пока пили виски в том баре и искали Катю в «Одноклассниках», а все равно Александра Леонидовича терзала неуверенность.

«Надо быть честным с самим собой, – думал он, куря на крыльце главного корпуса четвертой горбольницы, в котором располагалось отделение неотложной хирургии. – Звонок этот – либо то, о чем говорила мне цыганочка Тамила, тот самый мой второй шанс. Либо… Если это не так, мне придется распрощаться с призрачной надеждой, которая жила во мне все… Сколько уже? Двадцать три года, прошедших с лета девяносто третьего года, нашего с Катей лета. Надеждой снова быть с Катей. А я не готов. Не готов расстаться даже с этой пусть крошечной, словно солнечный лучик, пробивающийся сквозь зимние облака, надеждой… Все эти годы я в глубине души не терял тоненькую ниточку, связывающую меня с ней, и, пожалуй… Пожалуй, только это меня и держало. Правильно сказала Тамила: другой бы уже спился или заболел и умер, а ты жив. Значит, надо использовать те два шанса, о которых говорила цыганка. Но я боюсь, реально боюсь, – продолжал рассуждать Корольков. – Вдруг я неправильно истолковал Катин звонок? Может, ей просто нужна была моя профессиональная помощь – консультация или пристроить на операцию кого-то из близких? А я уже нарисовал себе радужную картину нашего с ней общего будущего? Позвоню ей, а окажется, что я нужен ей только как специалист. И тогда исчезнет надежда быть с ней снова. Впрочем… Ведь все, что говорила мне Тамила, сбылось, сбудется и второй шанс…»

Так Саша думал не раз и не два за это время и вот, наконец, настал день, когда он принял решение все-таки набрать те самые семь цифр телефонного номера, которые он помнил всю жизнь – номера домашнего телефона Кати Мороз.

С одной стороны, он, будучи человеком взрослым, понимал, что какое-то решение принимать ему придется. С другой – произошло событие, которое вдруг высвободило в Саше некие внутренние ресурсы.

Было воскресенье, и в обед вдруг раздался телефонный звонок. На экране виднелись буквы: «Лёха».

Корольков ответил:

– Да, Лёх?

– Саня, привет! – с несвойственной ему экспрессией воскликнул друг.

– Здорово… недоуменно протянул Корольков. – Чего стряслось?

– Сань, ты представляешь! – начал Алексей. – Пятаков-то…

– Что?! – в ужасе перебил его Саша. – Что Пятаков?

Он, памятуя историю с бормашиной, которая так и не нашла себе никакого разумного объяснения и сидела у него в мозгу некоей занозой, время от времени напоминающей о себе, уже нарисовал себе страшную картину разоблачения маньяка – врача сорок третьей городской клинической больницы доцента Пятакова.

«Сейчас Лёха скажет, что Пятаков оказался, например, людоедом, который убивает пациентов и расчленяет их при помощи бормашины… Нет… Окажется, что Пятаков приковывает пойманных на улице людей к батарее в снятой для своих кровавых целей квартире на улице Демьяна Бедного и насильно сверлит им, например, зубы. Или что-нибудь похуже… А бормашину, скажут, он арендовал в фирме „Добрые РуКи“, которая, по странному стечению обстоятельств, принадлежит двум другим врачам – Румянцеву и Королькову из горбольницы номер четыре… И завертится дело „врачей-убийц“, и затаскают нас с Румянцевым по допросам».

– Саня, че ты так орешь? – удивился Алексей на том конце провода.

– Ну говори уже, – почти крикнул Корольков, нервы которого были и так на пределе из-за собственных внутренних терзаний. – Говори, что там с Пятаковым!

– Да все понятно, наконец, стало с Пятаковым, Сань! – радостно воскликнул Лёша. – Все очень просто, хотя и неожиданно как-то…

Корольков похолодел:

– Ну?

– Я тебе сейчас фотку пришлю! – давясь от смеха, ответил Лёша и отключился.

Пиликнул Вотсап, и Саша немеющими от страха пальцами открыл сообщение.

На фотографии был виден плакат. «Или как там оно называется, – мучительно подумал Корольков. – Которые по обочинам проезжей части висят… Не растяжки, а как… Тьфу ты, пропасть, из головы выскочило!»

С плаката улыбался добродушной улыбкой Вася Пятаков – без халата, в какой-то клетчатой рубахе. На выставленной к солнцу ладони виднелось яйцо. Саша сначала даже не понял, что это, потому что яйцо было не простое, а… резное, словно сотканное из тончайших кружевных узоров.

«Что за черт? – подумал Корольков. – Яйцо-то тут при чем? Он же проктолог, а не птицевод!»

И тут же прочитал текст: «Сибирский карвинг – кружево тайги. Художник Василий Пятаков. Выставка работ. Дом актера. С 1 по 10 августа 2016 года».

Саша остолбенело уставился в экран телефона, не в состоянии охватить сознанием увиденное: «Василий Пятаков? Художник? Может, это другой Василий Пятаков? Нет, эту физиономию ни с кем не перепутаешь… Может, брат? Но почему тоже Василий? Двоюродный? Для двоюродного слишком похож, одно лицо! Близнец? Разлучили в детстве и по стечению обстоятельств второго назвали тоже Василием? И, о, создатель, что такое карвинг?»

Экран деликатно погас, и Корольков машинально включил телефон снова. Художник Василий Пятаков никуда не исчез, и Саша подумал: «А вот так с ума и сходят, граждане! Очень даже запросто! Так и буду ходить, всех спрашивать, кто такой Василий Пятаков – проктолог или художник, пока не догадаются меня на Владимировскую поместить, прямиком в восемнадцатый корпус, к Георгию Павловичу Громову. Еще и на каком-нибудь НГСе напишут: так мол и так, знаменитый доцент Корольков того… с глузду съехал».

Экран снова погас и тут же засветился снова: звонил Румянцев:

– Сань, ну че? – позвал он. – Дошло до тебя?

– Не совсем… – начал было Корольков.

Однако Лёша другом был настоящим и терзать озадаченного Королькова не стал:

– Ну ты че, дебил? – засмеялся он. – Васька резьбой по яичной скорлупе занимается, оказывается! Серьезно причем, Сань! Он, прикинь, член Союза художников!

– М-м-м-э-э-э… – промычал в ответ Корольков.

– Надо будет обязательно сходить, Сань! – продолжал Лёша. – С первого по десятое августа, в Доме актера.

– А-а-а-а… – просипел Саша. – Бормашина-то ему нахрена?

– Так он ею, – ответил Румянцев.

– Что – ею? – снова не понял доцент Корольков.

– Что-что! – просветил его, наконец, лучший друг. – Режет он ею, Сань! Узоры по скорлупе режет, че непонятного-то?

Королькову, конечно, хотелось сказать Лёше спасибо, но буря эмоций – от досады до удивления – охватила его, и вместо слов благодарности он выматерился так витиевато и длинно, что Румянцев присвистнул и отключился.

Заноза из воспаленного сознания наконец исчезла, и Королькову стало так легко и свободно, как не было уже много-много лет. Он вдруг понял, как много сил отнимала у него неразгаданная и зловещая история с проктологом Пятаковым и арендованной им бормашиной. Мир вокруг засверкал яркими красками, и Александр Леонидович словно увидел его заново: вот, оказывается, за окном светит солнце, а на ветвях доросшей за десять лет, которые они с Ариной живут в этом доме, до их третьего этажа липы чирикают какие-то птички…

«Хорошо, что еще пока не райские, – вернулся к действительности доцент Корольков. – Господи, хорошо-то как!»

Осознал он и то, что Вася Пятаков – тот самый добряк и увалень, которого он знает много лет, а вовсе не маньяк, расчленяющий пациентов посредством бормашины, и осознание это принесло ему несказанное облегчение.

Сразу появились силы для принятия решения относительно так терзающей его дилеммы – позвонить Кате или нет, и Корольков решительно набрал, наконец, номер ее домашнего телефона.

Ответили быстро, а вот кто произнес: «Алле!» – то ли мальчишка-подросток, то ли девушка со слегка хрипловатым голосом, – Саша не понял.

– Добрый день, – поздоровался он.

– Здравствуйте! – ответил голос.

– Могу я услышать Екатерину Николаевну? – сердце его вдруг предательски забилось.

– А мамы нет! – радостно, как показалось Королькову, ответило Катино дитя.

– А-а-а… Во сколько я могу перезвонить?

– Ой, а вы маленько опоздали! – сообщило дитя. – Мама утром улетела в отпуск.

«Опоздаешь ты, драго», – Корольков словно наяву услышал голос цыганочки Тамилы.

«Опаньки! – вздрогнул Саша. – Ничего себе! Все сбывается!»

– А когда она вернется?

– Она пятнадцатого числа прилетает, вечером. Может, что-то передать? – заинтересовалась… «Похоже, все-таки девушка», – подумал он.

– Нет-нет, – торопливо ответил Корольков. – Благодарю вас, это не срочно. Я позвоню Екатерине Николаевне после пятнадцатого. Всего доброго!

– До свидания…

«Ну что ж, – Корольков сбросил вызов и понял, что лоб его от волнения покрылся холодной испариной, несмотря на то, что жара стояла неимоверная: на календаре значилось воскресенье, 31 июля. – Значит, Катя уехала в отпуск. Интересно, одна? Пятнадцатого вечером… Шестнадцатого звонить не буду, человек после перелета, скорее всего, сразу выйдет на работу, как обычно это бывает… Позвоню семнадцатого, – продолжал размышлять он и вдруг вспомнил: – У нее же семнадцатого день рождения! Тоже не есть хорошо: наверняка будут гости или она пойдет куда-то с подружками… Или не с подружками? Я старый ревнивый идиот», – резюмировал он и остановился, наконец, на восемнадцатом августа.

Сразу стало легче, и на радостях он перезвонил Румянцеву, с которым еще долго обсуждали вновь открывшиеся обстоятельства (как называл это их общий друг юрист Чернов) по Пятакову, яйцам и бормашине.

Выйдя на трап в аэропорту Симферополя, Катя почувствовала, как тепло обнимает ее всю, с ног до головы: теплым были воздух, небо, ступеньки трапа, прощальные улыбки стюардесс, провожающих пассажиров у выхода, виднеющееся невдалеке здание терминала, автобусы с призывно открытыми дверями… Да и сама Катя моментально почувствовала себя теплой и расслабленной: «Наконец-то! – подумала она. – Наконец я в отпуске! Какое же это счастье: каких-то два-три часа, и я увижу море! Окунусь в него, проплыву немного…»

По совету соседки Ирины Катя решила остановиться в Алуште: ей показалось интересным, что в этом городке, как утверждала Ира, нет ни одного светофора. Ира же снабдила Катю адресом гостевого дома, в котором отдыхала прошлым летом сама, и телефоном хозяев.

Хозяин, невысокий смуглый мужик постарше Кати, судя по всему, этнический грек, уже ждал ее на выходе из аэропорта с табличкой в руках. На табличке значилось: «Катя Мороз», и ей стало вдруг очень приятно. «Надо же, – подумала она. – Катя… А ведь через две недели мне исполняется сорок пять. Даже не верится!»

Усевшись на заднее сидение хозяйской «Киа Рио», Катя включила телефон. Моментально высыпалось штук пятнадцать сообщений в Вотсапе, и самое интересное, чему Катя не уставала удивляться, уезжая в отпуск, – большая часть из них была от людей, с которыми не виделась много лет и даже не поддерживала никакой связи. Тем не менее, они, словно сговорившись, вспомнили о ней именно в тот момент, когда она на высоте десять тысяч метров перемещалась к вожделенному морю и отдыху. Причем вопросы у всех были не терпящими отлагательств: «Нужно еще вчера, Катенька!». И смайлик с молитвенно сложенными руками.

«Да пошли вы все!» – подумала Катя и набрала Агату:

– Доча! Привет!

– Привет, мам! – сонно ответила та.

– Ты, что ли, до сих пор дрыхнешь? – поразилась Катя.

– Н-да-а-а… Только не до сих пор, а снова легла. А что такое? – с претензией в голосе поинтересовалась Агата. – Я кому-то мешаю?

– Я долетела, дочь, – проинформировала ее Катя и хотела было уже отключиться, как вдруг та вскинулась:

– Ой, мам, – она зевнула так сладко, что Катя невольно зевнула в ответ. – Тебе какой-то мужик звонил. Буквально вот.

– Что за мужик? – удивилась Катя.

– Да ничего такой, голос вроде интеллигентный…

«Кузин! – пронеслось в голове у Кати. – Точно, Кузин! Выпросил у Аллы Игоревны мой домашний телефон и теперь будет названивать! Потому что, кроме как в моем личном деле в Институте повышения квалификации, домашнего номера нигде нет… Все давно звонят и пишут на сотовый. Елки-палки…»

– А спросил как? – поинтересовалась Катя.

– Екатерину Николаевну спросил. Вежливо так… – снова зевнула дочь.

– А ты что? – последовал закономерный для женского диалога вопрос.

– Ну, а что я? Я сказала, мол, мама после пятнадцатого числа будет. В отпуске потому что.

– Ладно, доча, – резюмировала Катя. – Пока. Я как до моря доберусь, фотку пришлю.

– Оке-е-е-ей… – протянула в ответ Агата и отключилась.

А потом на Катю нахлынул отпуск: едва она убрала в сумку телефон, хозяин, которого звали Славик, затеял с ней беседу: откуда приехала, почему к ним, нравится ли в Крыму… Два часа до Алушты пролетели незаметно, потому как Славик оказался мужиком доброжелательным и словоохотливым, да и Катя, намолчавшись в самолете, с удовольствием разговор поддержала.

Гостевой дом, в котором Славик и его жена Лена работали управляющими, представлял собой огромный трехэтажный каменный коттедж, вокруг которого виднелись галереи с выходами из номеров. То тут, то там на галереи вели винтовые лесенки. Сначала Кате это архитектурное решение показалось по-южному вычурным и неудобным, однако позже оказалось, что это очень рационально: каждая лесенка вела к двум-трем номерам, и никто из гостей друг другу не мешал.

Обитатели гостевого дома тоже оказались очень приятными людьми. Большую часть номеров, как выяснилось в первый же вечер, занимала огромная компания бывших одноклассников из какого-то уральского городка. Это были люди за шестьдесят, и все они приехали кто с внуками, кто с мужьями или женами, тут же была чья-то младшая сестра – женщина Катиного возраста, а кое-кто из представительниц прекрасной половины этого дружного разномастного коллектива захватили с собой подруг. Всего Катя насчитала двадцать пять человек, включая внуков и, как ни парадоксально, классную руководительницу этого замечательного класса – даму немногим старше их самих – и ее супруга.

Оказалось, что этот класс был у нее первым и последним выпуском: молодая учительница взяла четвероклашек и, выпустив после десятого, работать в школе больше не смогла – настолько полюбила своих первых учеников, что других брать уже не стала, уволилась. И всю жизнь общается со всеми своими «детьми», давно став для них близкой подругой.

Люди эти были все как один дружелюбными и очень открытыми. Вечерами собирались во дворе за огромным столом, который стоял, как и положено на юге, под раскидистой виноградной лозой. Вокруг виднелись буйные цветники – Лена без устали ухаживала за растениями.

Кроме развеселых уральских «школьников», как прозвала их Катя, в доме жили еще две семьи с ребятишками, и, когда вечерами взрослые пьянствовали в виноградной беседке, дети носились по просторному двору.

Гостеприимные «школьники» постоянно звали всех за свой огромный стол, и Катя частенько присоединялась к ним: люди были очень интересные и веселые.

По утрам, скооперировавшись с такими же ранними пташками, как и она сама, Катя шла на море. В компании с соседями было куда веселее. Они и обсуждали все на свете, рассказывая друг другу множество историй из жизни, и медитировали на пустынном пирсе, и просто бродили по берегу, собирая интересные камушки, чтобы потом выбрать какой-нибудь один на память, а остальные отдать Лене на украшение ее клумб…

На набережной было множество разных лавчонок – дешевых и не очень, как всегда бывает в южных курортных городках в разгар сезона.