Окно с видом на счастье. I том

– Ка-а-а-ать? – вопросительно протянула Олеся. – У тебя что, кто-то появился?

– Да нет, что ты! Кому тут появляться… Город пустой, – суеверно соврала Катя сестре, с которой обсуждала порой такие интимные подробности своей личной жизни, что, узнай об этом другие участники подробностей, придушили бы обеих.

– Ну-ну, – не поверила Олеся. – Не хочешь – не говори. Конечно, позвоню, Кать. Пока!

Положив трубку, Катя поняла, что никак не может унять охвативший ее мандраж.

«Да что ж такое-то! – раздраженно думала она. – Никогда я так не волновалась, даже перед экзаменами в институт… Хотя нет. Перед экзаменами, конечно, волновалась, но как-то по-другому. А здесь аж сердце останавливается, как подумаю, что он не придет… Хотя, если придет, тоже останавливается…»

Она снова вышла на лоджию, еще разок покурила и, собравшись, наконец, с мыслями, взялась-таки за уборку. С учетом того обстоятельства, что Катя уже несколько месяцев не работала, порядок в квартире был практически идеальный: так, полы протереть да пару тарелок сполоснуть.

Мысли ее метались, как птички в клетке. Наконец, Катя решилась. «В конце концов, живя одна, я имею право не застилать постель, тем более, кровать стоит не в красном углу в гостиной, а в специально отведенной для сна комнате, – думала она. – Дверь прикрою. Наполовину. На всякий случай».

Снова выскочив на лоджию, – а, семь бед, один ответ, пусть Евгения Тимофеевна хоть на какашки изойдет, – Катя покурила еще разок и пошла, наконец, в ванную.

Вспомнив знаменитую гетеру Таис Афинскую и то, сколько времени ушло у них с подружкой Эгесихорой на подготовку к встрече с юным Александром Македонским и его верным Птолемеем, Катя испугалась, что до вечера не успеет. А еще с Малышкой надо выйти! Стрелки часов с кукушкой, висящих в проеме между гостиной и спальней, показывали два.

Ускорившись по максимуму, к шести часам Катя была, по ее собственному выражению, готова к употреблению. Чистые душистые волосы уложены на макушке высоким узлом, но несколько прядок выпущены наружу, словно Катя только что второпях заколола волосы наверх. Дилемма – заколоть их или оставить распущенными – длилась практически все четыре часа, которые Катя провела в улучшении себя. Она то распускала длинные локоны, то снова поднимала вверх, прихватив шпилькой с красивым, «под слоновую кость», наконечником.

«Заколю, – размышляла она, – подумает, что строгая какая-то и что вправду я его поболтать пригласила. Распущу – скажет: вот бесстыжая девка… Что ж такое!»

Потом догадалась все-таки, нашла компромисс в виде нескольких небрежных прядок, слегка подвила их плойкой – и вышло чудесно.

Кожа, подвергшаяся за эти почти четыре часа воздействию нескольких масок, сияла. На юном прекрасном теле не осталось ни единого лишнего волоска – совсем как у Таис Афинской, а ноготочки на руках и ногах сверкали свежим маникюром. Надев тот самый бело-розовый комплект – трусишки-стринги и кружевной бюстгалтер, – Катя засмотрелась на себя в зеркало:

– Хороша! – произнесла она вслух. – Чудо, как хороша!

Однако не в трусах же и лифчике его встречать: со вздохом Катя накинула шелковый халатик-кимоно и в который раз посмотрела на часы:

– Вот ду-у-у-ура! – ругнула она свое отражение. – А если он возьмет и не придет?

Распрощавшись с Катей, Саша пошел к своему подъезду, спинным мозгом ощущая на себе ее взгляд. Дыхание его сбилось, и, если бы он вздохнул в этот момент, Катя заметила бы это, поэтому он шел через двор, стараясь не дышать. Насчет походки не переживал, потому что знал, как его манера двигаться нравится женщинам: «Она смотрит на мою задницу, – думал Корольков. – Ну и хорошо, пусть смотрит, задница у меня что надо!»

В подъезде, выдохнув, наконец, он припустил через две ступеньки на третий этаж. У него тоже начались терзания по поводу предстоящего вечера, но они были несколько иного толка, нежели Катины.

По поводу личной гигиены он лишь вскользь подумал, что перед выходом примет душ и почистит зубы.

«А что еще мужику надо-то? – размышлял он, – Ногти у меня в порядке, слава богу, никакой дряни, вроде грибка, я в армии не подцепил… Голову я побрил только что, перед выходом на утреннюю пробежку и блистательную гимнастику на турнике во дворе. А вот что делать с бородой? Катя видела меня небритым. Побреюсь – скажет, вот придурок, готовился. Не побреюсь – исколю ее всю, бедную, у меня же щетина, как наждак номером двадцать! Опять же… Может, она ничего такого и не планирует? Ага, как не планирует! Смотрела меня, раскрыв рот… А бюст у нее – офигеть…»

Тут Корольков совершенно перестал себя контролировать и очнулся, когда услышал собственное прерывистое дыхание.

– Да что ж такое! – воскликнул он вслух, а про себя продолжил размышлять:

«Ладно, с бородой решу потом, есть проблема поважнее».

Прилетев домой неделю назад рейсом Минеральные Воды – Новосибирск и побыв первый день с отцом, который от радости все обнимал его и хлопал по плечу, Саша, конечно же, нырнул в общагу, где получил несколько порций простого и веселого студенческого секса. «Не очень-то и хотелось, конечно, – думал он. – Но вроде так положено… Считается, что из армии все возвращаются оголодавшими и дикими».

На самом деле у Королькова не было с этим проблем: полтора года из двух он прослужил в окружении довольно большого количества представительниц лучшей половины человечества. Медсестры и военврачи, поварихи и бухгалтерши, а еще библиотекарь – пожилая девушка с умопомрачительным именем Ярославна Богдановна, которая была влюблена в санинструктора Королькова не на шутку… В госпитале было очень много женщин!

И все они, за исключением, пожалуй, только нескольких, совсем уж преклонного – за сорок! – возраста, на стройного черноглазого сержанта заглядывались: выбирай любую. Собственно, он этим и пользовался – нечасто, но с большим удовольствием.

Словом, в общагу-то он нырнул, традицию, так сказать, поддержал, но вот теперь после этого нырянья презерватив остался всего лишь один.

В те благословенные годы, как известно, в страну хлынул поток импорта, в том числе средства контрацепции. Много лет спустя, когда Саша в курилке рассказывал эти байки молодым коллегам, те попросту не верили, однако говорил он чистую правду. В начале девяностых в продаже появились китайские презервативы. Они были отменного качества, в отличие от отечественных, но продавались в элегантных коробочках только наборами, по девять штук, а именно: три штуки были диаметром 31 миллиметр, три – 33 миллиметра и, наконец, еще три – диметром 35.

Про первый, так сказать, размер, говорить было просто смешно: Саша ни до появления их в продаже, ни много лет спустя после не видел и даже вообразить себе не мог ни единого представителя человечества мужского пола, которому бы могли прийтись впору эти… хм… напальчники.

Отец как-то на днях, вернувшись с дачи, где умудрился сильно поранить палец, загремел с порога:

– Санька! У тебя там, я видел, гондоны остались мелкие! Дай один, я палец порезал, мать его!

Саша, обработав отцу рану и воспользовавшись изделием из элегантной коробочки в качестве напальчника, чтобы закрепить повязку, осторожно поправил:

– Бать, не гондоны, а презервативы…

– Да какая разница! На кого их делают-то такие! – снова возмутился отец.

Второй вариант – 33 миллиметра – Саше тоже не подходил. Из двух комплектов, купленных в ближайшей аптеке на Гоголя, в наличии остались шесть штук второго «номера» и один нормальный, 35 миллиметров. Первый же «размер» Саша полностью презентовал отцу – тот отвез их на дачу в аптечку:

– Вдруг еще палец пораню, – со смехом провозгласил он, разглядывая диковинные пакетики.

«Н-да, – размышлял Корольков. – Один всего. А вдруг одного мало будет? Что тогда? В аптеку бежать? А если опять тетя Таня, мать Наташки из второго подъезда, будет дежурить? Хоть сейчас пойду, хоть вечером? Она на меня и так, как на маньяка, посмотрела, когда я два набора покупал неделю назад… Опять же, чего это я размечтался – одного мало… Она, может, вообще не собирается ничего такого? Ну как не собирается, – возразил он сам себе. – Смотрела-то она на меня… Тут меня не проведешь, я эти взгляды женские знаю! Что ж делать-то? Ехать в другую аптеку неохота, да и не факт, что они там есть! Поди, только советские лежат на витрине, те, на которые еще пацанами бегали смотреть, слюни пускали… А они же бронебойные, как резиновые перчатки, в которых сантехники работают.

И опять же, – продолжал терзаться Саша. – Куда я его положу? Карманов-то нет, только на трико. А в трико будет видно, там ткань тонкая. Вот классно: пришел, такой, к девушке в гости, она ни сном ни духом, а у самого из кармана гон… то есть презерватив торчит…»

У Королькова были еще джинсы – классные, но на «болтах». И это создало очередную дилемму: если Катя не собирается «ничего такого», то можно и джинсы на «болтах», там карманов куча, хотя в этом случае изделие китайских мастеров и не понадобится. А если собирается? Тогда джинсы создадут большое препятствие на его пути: Корольков живо представил себе, как в самый ответственный момент путается пальцами в «болтах»…

«Н-да, не вариант… – снова задумался он. – Придется идти в трениках – милое дело, скинул их вместе с трусами, и готово. Но что же делать с жестким пакетиком? Не брать его совсем? Нет, так дело не пойдет! Я иду к приличной девушке, и, как честный человек, должен предложить ей средство контрацепции! Ладно я чистый, но ведь от этого, как известно, еще и дети бывают… Может быть, конечно, у нее есть в запасе презервативы?»

От этой мысли ему почему-то сделалось противно: что же это, она, значит, еще с кем-то, кроме него, могла… быть?

Обозвав себя ревнивым козлом, Саша совсем приуныл. Однако к концу дня обе дилеммы исчезли – его мозг выдал решение. Посчитав, он вспомнил, что сегодня как раз пятый день с того момента, как он брился, и значит, к вечеру жесткая щетина превратится в мягкую пятидневную бородку, которая, к тому же, идет ему необыкновенно.

«А пакетик с презервативом, – обрадованно подумал он, – я положу внутрь свернутого носового платка, вот как я сделаю! А носовой платок в кармане – ничего такого!»

Настроение улучшилось, однако остался еще один вопрос: во сколько начинается вечер? И снова цепкая память напомнила: где-то далеко на антресолях должна быть книжка о хороших манерах. И в ней точно было что-то о том, когда надо говорить: «Доброе утро!», а когда: «Добрый вечер!»

«Точно! Сейчас достану!» – решил Корольков и полез на балкон за стремянкой.

Кое-как выудил он из залежей всякого барахла искомый фолиант, из которого и выяснил, что «вечер» начинается в семнадцать ноль-ноль.

«Нет, – подумал он. – В пять рано. Пойду к семи».

По Катиным же подсчетам, вечер начинался в шесть. К этому времени улучшать в себе было уже решительно нечего, и Катя, как на иголках, слонялась по квартире, поминутно посматривая на часы. Курить хотелось катастрофически, но выходить на балкон, который буквально упирался в окна Сашиной квартиры, она считала ниже своего достоинства. На лоджии же, в дальней комнате, могла не услышать звонок в дверь. Наконец Катя додумалась: открыв настежь окно в «детской», задернула его плотной шторой, оставив щель сантиметров в десять шириной. Через нее, если встать чуть боком, прекрасно обозревался участок двора, по которому Саша должен пойти. И курить в эту щель было очень удобно.

Однако Кате пришлось выкурить не одну сигарету и не один раз пройтись по квартире, проверяя, все ли в порядке, пока, уже потеряв всякую надежду и, обозвав себя дурой, она, наконец, не увидела Сашу, идущего через двор. На часах было без десяти семь.

Сердце подпрыгнуло к самому горлу, щеки залил румянец. Катя в который раз поразилась собственной реакции: она никогда в жизни никого не ждала так нетерпеливо и никогда в жизни не испытывала такого волнения!

Она увидела, как Корольков скрылся под козырьком ее подъезда, и подумала, что вот сейчас, через пару минут, он позвонит в дверь. Однако на лестничной площадке было тихо. Думать же о том, что все ее мечты о Саше были напрасными, не хотелось. Она метнулась к окну – нет, не видно… А может, он просто шел мимо ее дома и не планировал подниматься к ней? И, скрывшись под козырьком подъезда, завернул за угол, и идет себе сейчас своей сексуальной походкой в сторону улицы Гоголя?

От этой мысли ее бросило в жар, и она побежала на лоджию – проверить, не подтвердится ли эта страшная догадка, и не видно ли Сашу с другой стороны ее дома. Нет, тоже не видно, только если он преодолел открытый участок за углом бегом? Но эта версия показалась ей совсем уж фантастической, Катя зашла с лоджии обратно в спальню, и тут услышала звонок в дверь. Сердце опять прыгнуло вверх, и она, торопливо огибая кровать, стоящую поперек узкой, как кишка, спальни, конечно же, зацепилась мизинцем левой ноги за кроватную ножку…

Удар был такой силы, что Катя решила: перелом обеспечен! Шипя от боли, на одной ноге она подскочила к двери и, не забыв, однако, посмотреть в глазок – вдруг там вовсе не Саша, а бандит с топором, – повернула замок. Ушибленную ногу она, конечно, опустила, но, видимо, взгляд ее оставался еще диким, потому что Саша, посмотрев на нее с некоторым удивлением, произнес:

– Ты чего это?

Выдумывать что-то на ходу у Кати не получилось, поэтому она, смеясь и одновременно морщась от боли, ответила:

– Палец ударила… Заходи.

Корольков вошел в квартиру, закрыл за собой дверь и один об один снял кроссовки. Шагнув к Кате, он хотел было спросить, что там стряслось с ее пальцем, но увидел совсем близко зеленые смеющиеся глаза, смешно сморщенный красивый носик, глубокую ложбинку в вырезе короткого шелкового халатика и смог произнести только:

– Иди сюда, козочка!

Катя тоже сделала шаг ему навстречу и шепотом спросила:

– Почему козочка?

– Потом объясню, – ответил он и, обхватив ладонью ее хрупкий подбородок, поцеловал.

Его поцелуи оказались такими пряными и жаркими, нежными и развратными, что Катя, потрясенная его напором, только и могла что таращить свои зеленые глаза. Никто за ее двадцатидвухлетнюю жизнь не целовал ее так жадно и так бесстыдно.

Оказавшись в ванной, она поняла, что из одежды на ней только шпилька в волосах, и удивилась тому, что даже не заметила, как Саша ее раздел. В зеркало же на себя она посмотреть так и не смогла – было страшно и неудобно. «Неужели вот только что… там… прямо на пороге… это была я?» – думала она, а потом думать уже больше не могла, потому что, как только она вышла из ванной, Саша подхватил ее и унес в кровать.

На часах, стоящих в спальне на пианино («Почему инструмент в спальне?» – удивленно подумал он) было почти десять вечера, когда Корольков смог хоть что-то сказать:

– Ка-а-ать? – позвал он. – А чего ты меня не через неделю в гости позвала, а? А всего лишь вечером? Сначала мы без лифчика по улице разгуливаем, а потом мужика только вечером в гости…

Катя, улыбаясь, смотрела на него во все глаза.

– Чего смотришь? – продолжал он. – Лифчика лишнего нет, под маечку напентырить?

– Саш!

– М-м-м?

– А почему ты меня козочкой назвал?

– А потому, что ты козочка и есть! – засмеялся он.

– Как это? – Катя вскинула бровь.

– Так это. Ножки у тебя, как у козочки – тоненькие, длинные… Лодыжки стройные. Ты не потолстеешь никогда. Женщины, у которых такие лодыжки, не толстеют. Поняла?

– Откуда ты это знаешь? – немного ревниво спросила она.

– Из книг, птичка моя, из книг…

– Конечно! Из книг! Это где такое в книгах написано, интересно? – возмутилась Катя.

– Кать, правда… Когда много читаешь, все же остается в голове. Не помню, где мне это попадалось про женские лодыжки, но точно у кого-то из великих, – задумчиво произнес он.

– А ты много читаешь, Саша?

– Да, – серьезно ответил он. – Я вообще без книг не живу никогда. Всегда что-то читаю.

– Я тоже… Иногда две книги сразу, – призналась Катя. – Одну в спальне, другую – на кухне.

– А мне в армии трудно было без книг, – сказал Корольков. – Совершенно нечего было читать. В госпитале была библиотека, конечно, но там одни детективы…

– А я думала, – лукаво усмехнулась Катя, – что в армии без другого трудно.

– Без чего? – не понял он.

– Без женщин, вот без чего! – выпалила она.

– Глупенькая ты, девчонка еще совсем, – нежно проведя пальцем по ее щеке, медленно произнес Саша.

– Тоже мне, нашелся взрослый! – обиделась Катя. – Ты всего на год старше меня!

– Да дело не в возрасте…

– А разве я не права? – снова с обидой в голосе спросила Катя. – Ты хочешь сказать, что у тебя и в армии так же… было?

– Так же – нет, не было, – осторожно ответил Саша, почувствовавший, что от ревности она сейчас расплачется.

– А как было?

– Катюш, ну чего ты? – прошептал он. – Зачем этот гнилой разговор начала?

– Да ничего! – она и вправду чуть не плакала.

– Кать, ну я же мужчина. А в армии, каким бы странным тебе это ни показалось, очень много женщин, – неуклюже попытался оправдаться Корольков.

– Понятно! И со всеми ты, значит, все два года вот так?

– И вовсе не так, и не со всеми, – отбивался Саша. – Слушай, Кать! – вдруг спохватился он. – Ты не думай, пожалуйста, у меня… с моим здоровьем мужским все в порядке…

– Я заметила, – усмехнулась она в ответ.

– Да я не об этом, – Саша приподнялся на локте и посмотрел ей в лицо. – Я хотел сказать тебе, что никогда ничем таким… ну, не болел…

– А к чему это ты? – удивилась Катя.

– Да к тому, что мы с тобой даже не подумали воспользоваться резинкой, а я, между прочим, как порядочный человек, с собой принес, – ответил Корольков.

– Вот дурачок! – засмеялась она. – У меня есть!

Тут настала его очередь ревновать:

– Это еще зачем?! – с некоторой претензией в голосе, произнес Саша, в глубине души понимая, что ведет себя глупо, по-мальчишески, да и вообще не имеет права задавать подобные вопросы… Пока.

Катя внимательно посмотрела на него и с самым серьезным видом ответила:

– Да вот все думала: придет Саня Корольков из армии, а у меня ни одного презика в запасе нет!

«А она молодец! – подумал он. – Палец в рот не клади! Умная девочка, как технично меня на место поставила!» Вслух же произнес:

– Ладно, брейк, Кать… Один-один, согласна?

– Согласна, – улыбнулась она.

– Ты мне лучше покажи, что там с твоим пальцем случилось? Болит?

– Болит, – вздохнула Катя. – Об кровать ударила, вечно я за нее запинаюсь…

Она вытащила из-под одеяла стройную ножку с узкой ступней и протянула ему. Саша включил стоящий рядом с кроватью торшер и восхищенно произнес:

– Говорю же, козочка как есть! Какие ножки у тебя классные! Какой палец? А, вижу, мизинец, синий весь… – и он осторожно и, как подумалось Кате, профессионально начал ощупывать ее ступню.

– Может, лед приложить? – спросила она.

– Да поздно уже лед, – покачал он головой. – Трещина, Кать, скорее всего, причем вот тут, в стопе. Пальцы целые.

– И что теперь? – испугалась Катя. – Гипс?

– Да ну, – засмеялся Саша. – Какой гипс! Холод и покой. Но на покой можешь даже не рассчитывать… – он притянул девушку к себе и снова поцеловал.

– Саш, – она немного отодвинулась от него, отчего Королькову вмиг стало пусто и одиноко. – У тебя глаза такие черные… В кого?

– Говорят, – он провел ладонью по ее спутанным волосам. – В какого-то прадеда… По линии матери.

– Ты его видел? – с любопытством спросила Катя.

– Его никто не видел, – усмехнулся Саша в ответ. – Какой-то мифический персонаж! Зато у тебя… как у ведьмы глаза – зеленые-зеленые…

– Это комплимент или повод для драки? – возмутилась Катя.

– Иди сюда, козочка ты, козочка, – обнял он ее. – Комплимент, конечно…

За окном была совсем ночь – светлая, июньская, но все-таки ночь, когда Саша почувствовал, что Катя почти засыпает, выбившись, видимо, из сил.

– Ка-а-ать! – позвал он тихонько. – Не спи!

– Я не сплю, – промычала она в ответ.

– Не спи! Слышишь? Соловей поет!

– Это соловей? – удивилась она.

– Конечно, соловей, – ответил Корольков. – Ты что, не знаешь, как поет соловей?

– Не-а… – зевнула Катя. – Не задумывалась никогда… Не знаю, наверно.

Саше вдруг так захотелось, чтобы это оказалось правдой, и она действительно никогда и ни с кем раньше не слушала летней ночью пение соловья… Он настолько испугался этой мысли, что неожиданно даже для самого себя спросил:

– Кать, мне уйти?

– В смысле? – удивилась она. – Как это – уйти?

– Ну в том смысле, что, может, ты любишь спать одна? – снова невпопад объяснил он.

– Ну и вопросики у тебя, Сашечка! – возмутилась Катя. – Это из серии: вы перестали пить по утрам коньяк, отвечайте, да или нет? – рассмеялась Катя. – Если я скажу, что не люблю спать одна, ты сочтешь меня невесть кем. А если скажу, что люблю – бессовестно совру… Давай лучше я скажу честно: я не знаю, люблю ли я спать с тобой, но я очень этого хочу. Не уходи.

«Какая же она умница, – подумал он. – Я таких не знал девчонок, чтобы и умная, и красивая!»

Задохнувшись от внезапно нахлынувшей нежности к этой необыкновенной девушке, Саша прошептал:

– Ла-а-а-адно…

Помолчав, добавил, улыбнувшись в темноте:

– Только я иногда храплю…

– Ну ты прямо он же Гога, он же Гоша, – снова засмеялась Катя.

– Ага… Но утром все равно рано уйду, ладно, Кать?

– А почему рано-то обязательно? – опять удивилась она.

– По двум очень серьезным причинам, – он провел пальцем по ее разгоряченной щеке. – Во-первых, я как будущий врач могу тебе точно сказать, что все физиологические процессы в организме у нормальных людей начинают приходить в движение как раз с утра… А я не хочу смущать ни тебя, ни себя.

«Какой он молодец! – подумала Катя. – Ну какой мужик до этого бы додумался?»

– А во-вторых, – продолжал Саша. – Мне учить надо, Кать! Это для меня сейчас… – он хотел сказать: «самое главное», но язык не повернулся, и он произнес: – очень-очень важно, понимаешь?

– Понимаю, – задумчиво ответила она. – И поражаюсь твоей силе воли!

Саша молчал. Он ждал от нее вопроса про завтра, но Катя тоже замолчала.

«А я поражаюсь твоей выдержке, девочка, – думал он. – Ты же хочешь спросить меня об этом! Но, похоже, умрешь, но не спросишь! Как есть спартанка!»

Почувствовав себя каким-то садистом, он спохватился и торопливо произнес:

– А завтра, Кать? Завтра же я приду?

Она лежала, тесно прижавшись к нему, и он услышал, как ее сердце забилось часто-часто, а кожей почувствовал, что она выдохнула: совсем неслышно, но с явным облегчением.

– Да, Саша, – ответила она тихо. – Я буду ждать тебя. Учи скорей свои уроки…

– Уроки… – тихонько засмеялся он. – Вот ты дуня… Ну какие уроки, Кать? Они в школе остались.

– М-м-м… – согласилась Катя.

– Кать… – осторожно начал он. – А ты? Почему ты не стала учиться?

– Как это не стала? – вскинулась та. – Я учусь!

– Да-а-а? – удивился Саша. – А где? Я не знал!

– В Томском универе, на юридическом, Саш. Заочно, – ответила Катя. – Перешла на четвертый курс.

– Вот как? А я почему-то всегда считал, что ты работаешь…

– Я и работала, – подтвердила она. – До недавнего времени. В редакции газеты «Утренний город».

– В «Утряшке»? – снова удивился Корольков. – Надо же… А кем?

– Корректором, – зевнула Катя. – Но уже таковым не являюсь.

– Почему это? Уволилась?

– Сократили… – со вздохом призналась девушка и села в кровати. – Знаешь, так неприятно это… Да и работу сейчас не найдешь, сижу вот дома пока.

Саша замолчал.

«Как же она живет? – подумал он. – На что? Совсем одна… Может, ей мать как-то помогает?»

Однако развивать эту тему было неловко, особенно в первую их ночь.

«Потом узнаю», – решил он.

– Давай спать, козочка, – улыбнулся он. – Раз соловья слушать не хочешь…

– Я хочу-у-у-у… – она снова зевнула, да так сладко, что Корольков сам захотел спать. – Но не могу-у-у-у…

Через полминуты Катя спала так крепко, что, когда он, тихонько отодвинувшись от нее и откинув край одеяла, встал и вышел на балкон, даже не пошевелилась.

Саша долго стоял голышом на балконе, курил, смотрел на небо, хотя и затянутое облаками, но все же кое-где тускло проблескивающее звездами, и слушал того самого неугомонного соловья.

Здесь и начались его «страдания первой недели», как он мысленно много лет спустя называл этот короткий, но наполненный такими острыми и истинными эмоциями период своей жизни.

«Что же мне теперь делать? – думал Корольков, глубоко затянувшись. – Повелся на шикарную грудь, пришел на банальный перепихон, а что я имею в сухом остатке? Девочка-то оказалась ох как непроста…»

Ему вдруг захотелось спросить у Кати, из каких дальних и таинственных стран привезены висящие на стене гостиной диковинные маски. Почему в ее спальне стоит фортепьяно и откуда в этой необычной квартире такое невероятное количество книг. А еще ему стало вдруг безумно интересно, что это за работа – корректор в редакции газеты и почему эта красивая и, как оказалось, умная девчонка решила учиться на юриста…