Полная версия
Тюльпаны с Байконура. О романтической эпохе улетных достижений
Тюльпаны с Байконура
О романтической эпохе улетных достижений
Александр Алексеевич Кубасов
Корректор Сергей Барханов
Иллюстратор Ксенон
Дизайнер обложки Софья Мироедова
Дизайнер обложки Марина Протопопова
© Александр Алексеевич Кубасов, 2025
© Ксенон, иллюстрации, 2025
© Софья Мироедова, дизайн обложки, 2025
© Марина Протопопова, дизайн обложки, 2025
ISBN 978-5-0064-7991-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
Книга Александра Кубасова начинается с полета. И это очень символично: полеты будут везде, где бы герой ни оказался. И в деревенском детстве, когда вдруг попал в страшную метель, но смог найти дорогу домой, и в институте, когда, казалось бы, встретил ту единственную, и на Байконуре, где герой проживал самые волнующие, самые интересные рабочие дни. Но и позже, в Москве, куда его уговорили переехать, чтобы продолжить работать над космическими проектами. Все это – про полет. Полет чувств, полет мысли, полет науки… И конечно, в этой книге мы увидим завораживающий, оглушительный, мощный полет знаменитого «Бурана», советского орбитального многоразового корабля-ракетоплана. Единственный его полет. Я написала «герой», но на самом деле эта книга – в жанре автофикшн, то есть перед нами мемуарная литература с крошечной долей вымысла, и именно вымысел делает воспоминания Александра более драматичными и, как ни парадоксально, более достоверными. Так что герой здесь – сам автор. И путь героя – это путь талантливого инженера Александра Кубасова, который работал на самых значимых космических объектах в самое неспокойное время: перед перестройкой и после. Время, когда вся наша наука и вся космическая отрасль, достигнув своего апогея, оказалась в тяжелом кризисе. Кризисы переживает и Александр – вместе со своей страной, вместе с целым космосом. Но испытания не ломают его, он остается все тем же увлеченным инженером, исследователем, романтиком. Кстати, романтики в книге очень много: здесь и порывы, и поступки, и любовь… С огромным удовольствием прочитала эпизод, который дал название роману, – про тюльпаны, растущие на Байконуре. Переживала эти события вместе со всеми персонажами, думала, как теперь повернется судьба главного героя, что изменится в его жизни? И конечно, сравнивала его с нынешними героями, удивлялась, неужто великие романтики остались в прошлом, неужто теперь никто не способен на такое? И до сих пор, вспоминая прочитанное, спрашиваю себя: «А если бы все случилось иначе?..» Но, как сказал один писатель, история не знает слова «если».
Я уверена, что читатель оценит и живой язык книги, и ярких, увлеченных своим делом людей, о которых рассказывает Александр, и впечатляющие зарисовки о Центре управления полетами. А заодно и незабываемую атмосферу той эпохи, когда развивалась и крепла наша космическая отрасль. Благодаря простым людям, работавшим на нее. И вопреки всему. Обязательно читайте книгу Александра Кубасова. Она удивительная.
Светлана Богданова, писательЯ знаю, друзья, что пройдет много лет
И мир позабудет про наши труды.
На пыльных обломках упавших ракет
Останутся наши следы.
(На мотив популярной когда-то песни О. Б. Фельцмана)Перелет
Наш самолет высоко над облаками. Более полутора часов полета – половина пути. Мне как-то неуютно, зябко, тоскливо, в голову лезут грустные мысли.
А вот попутчикам моим, напротив, очень даже комфортно и забавно. Они удачно расположились. Между их креслами, повернутыми друг к другу, оборудован рабочий стол. Мужики не преминули этим воспользоваться. Постелили на него газетку, накромсали хлебушка, лучку, сальца, откупорили фляжку спирта и, азартно посмеиваясь, швыряют по столику картишки.
От полетных впечатлений и без спирта кружится голова, слегка подташнивает, и посему я вне игры. Кутаясь в расстеленный в кресле полушубок, вглядываюсь в сумрачную даль. Сижу, отвернувшись от игроков, уткнувшись лбом в круглый иллюминатор.
Спецборт Ту-134 на маршруте Раменский – Крайний.
За бортом плотная пелена облаков. Она тянется до горизонта, пушистым покрывалом своим укутывая землю. Как ни прищуривайся, земных пейзажей не разглядеть.
Со временем однообразная картина облачной пены утомляет взор. Отрываюсь от иллюминатора, поднимаю повыше воротник полушубка, откидываюсь в кресле. В этой расслабленной позе чувствую, как сами собой закрываются глаза. Постепенно проваливаюсь в дремотное небытие. Сиюминутные впечатления тают, растворяются, исчезают. Мысли уносятся в детство.
Я вырос там, где грязь в колен… Эти детские воспоминания замещают мои полетные впечатления. «Грязь в колен», – помнится, такими словами моя бабенька Надежда (мать моего отца) сокрушалась о том, какая же на улице непролазная слякоть.
– Куды ты в калошах-то собралси? Спаги вон отцовския одень. Грязь на улице в колен, а ты… – так, бывало, сопровождала она мой выход из чистой, ухоженной избы на раскисшую от непогоды улицу.
Совсем недавно все это было. Как там тепло, уютно и мило…
Теперь, коротая трехчасовой перелет, не нахожу ничего приятнее, как лететь с закрытыми глазами и в полудреме упаковывать всплывающие воспоминания в стихотворную форму.
Я вырос там, где грязь в колен.Там, где в распутицу не всякий трактор далеко уедет.А все ж тот неказистый край в душе моей не тленн,Хоть капитал годков прохладным ветром веет.Кручу в голове эти строчки, стараясь удержать душевный поэтический настрой, собираясь с мыслями и… вздрагиваю от неожиданного резкого возгласа одного из картежников:
– А у меня валет крестей!
Тут вся компания, видимо реагируя на оплошность одного из игроков, дружно громко загоготала.
– Ну что? Утер он тебе нос? Знай наших! Не зевай! – звучали реплики игроков.
Шумели, слава богу, недолго. Карты вновь были розданы. Начался следующий кон, и игроки, тяпнув по глоточку горячительного, затихарились, молчком продолжили свою игру. А я, припоминая ощущение того, как капитал годков прохладным ветром веет, вернулся к своим поэтическим развлечениям.
Но нет, не замести ему глубокие следы,Что с детства мне оставлены речушкой, лесом, полем.Как там красивы по весне сады…Ромашки на лугу… Родной мой край, он тих, приволен.Наполняя свои воспоминания ощущениями детства, я возвращался в ту не забытую мною действительность и ярко чувствовал:
Там все еще березовым дымком попахивает печь,Храня весь день в тепле чугун с похлебкой или кашей.И бабенька, усталая, прежде чем на ночь лечь,Перекрестится на угол пустой избенки нашей.Было время, жили мы в той избенке впятером, и теснота нас не томила. Но вот я вдалеке от родительского дома, да и сестра Надя не ближе. Отца схоронили. Сейчас там только бабенька и мать. Давненько я дома не был. Надо выбрать время, наведаться, матери помочь, а попутно и друзей детства повидать, подружек.
Там я любил, и не одною был любим,Но как-то не сыскал в любви особенной, большой удачи.В мечтах и мыслях – там, а, временем гоним,Опять лечу куда-то, странствую – и не могу иначе…В моей большой дорожной сумке есть ручка и блокнот. Записать бы стишок. Вроде складный случился. Сумка рядом, на соседнем кресле, но расстегивать ее, доставать что-либо, вообще шевелиться – лень. Так запомнится, а коль забудется – невелика потеря, взамен придет чего-нибудь еще, может, даже складнее и краше, много чудесного в жизни нашей.
Неожиданно из детских воспоминаний выдергивает меня металлический скрежет и лязг распахнувшейся двери пилотской кабины. К нам входит один из летчиков и, широко улыбаясь, бросает:
– Ну что, мужики, хорошо летим? – и, не дожидаясь ответа, продолжает: – Только не знаю, где сядем. Крайний не принимает, там испортилась погода. На Байконуре – буран.
В ответ кто-то из нашей инженерной команды пытается пошутить:
– Так здесь все «бурановцы», все летим на «Буран».
– «Буран» бурану рознь, прошу не путать божий дар с яичницей. Короче, спецы, я запрашиваю Актюбинск, там, кажется, метет потише. Дадут «добро» – сядем там, а дальше решайте сами. Кому не терпится поработать, может продолжить добираться поездом, кому не к спеху – подзаправимся и вернемся обратно в Москву. До завтра-послезавтра погода образумится, полетим повторно, даст бог, прямо к месту назначения. Вот такой расклад. Соображайте.
Выговорившись, пилот вернулся к штурвалу. В иллюминаторе все та же беспросветная пелена облаков. Куда летим?
Не привлекая внимания товарищей, шепотком обращаюсь к Создателю, моля его о том, чтобы буран утих. Сегодня, как когда-то в детстве, он опять крутит, мутит, встревает в намеченные планы, заставляет поволноваться.
Буран по воспоминаниям детства
Помнится, было мне тогда лет четырнадцать. Отец подрядился сторожить сенокосные угодья соседнего колхоза. Была у него постоянная работа электрика на местном сельском молокозаводе, а к этому дополнительному делу сторожа его подтолкнул страх оставить своих овец и корову в зиму без кормов. То лето оказалось жарким и засушливым, трава быстро пожухла, заготовка сена на зиму стала проблемной, отец согласился побыть сторожем. Платой за эту работу стала возможность заготовить сено для своей скотины.
Определенные под его присмотр луга находились в пойме речушки Сивинь и ее притока Кивчей, в местах низменных и даже кое-где заболоченных. Трава там выросла густая, сочная.
В сенокосную пору, погружаясь в болотную жижу по колено, а то и по пояс, отец косил высоченную камышину косою, мать жала серпом, я сгребал скошенную траву в охапку и перетаскивал для просушки на не залитые водой полянки. В знойный день, под палящим солнцем барахтаться в теплой воде было даже приятно, такая возня радостно забавила меня (как у нас на селе говорили) и вовсе не утомляла. В общем, сена для себя мы заготовили.
Тогда же на основных площадях трава колхозниками тоже была скошена, высушена и уложена в аккуратные стожки. Колхозную усадьбу и луга разделяла река. Перевозить сено зимой, когда речка скована прочным льдом, считалось сподручнее. А до той поры нужно было присматривать, не позарился ли кто на стожки, не пощипал ли сенцо, и это дело отец перепоручил мне.
От нашего дома до тех лугов около десятка километров. Летом, ранней осенью такое расстояние не было проблемным. Я заводил старенький, дребезжащий всем своим железом «Ковровец» и лихо мчался по пыльной грунтовке, высоко подпрыгивая на дорожных ухабах. «Доскакав» до места, оставлял свою технику у ближайшего стожка, трусцой перебегал от одного стога к другому, осматривал, пересчитывал их и с чувством исполненного долга возвращался с докладом к отцу.
Как правило, мою болтовню он выслушивал молча, однако при этом я подмечал его одобрительный взгляд, и это было чертовски приятно. Я не просто гонял на мотоцикле, что само по себе занятие для подростка желанное, душещипательное, – я катался по делу. И потому был весьма доволен собой.
Наступившая следом зима засыпала дороги толстым слоем снега. Мотоцикл пришлось загнать в сарай и достать лыжи.
Тогда-то, в одну из таких лыжных пробежек к стогам, на обратном пути меня и настиг буран. Мело так, что ничего приметного вокруг не проглядывало. Я оказался в чистом заснеженном поле, где нет и намека на хоть какой-либо ориентир. Первую половину обратного пути я ехал краем Мещанского леса, он заметно сдерживал порывы сильного ветра и сам по себе служил надежным ориентиром. Откатившись же от него, я выставился всем ветрам напоказ.
Остановился, осмотрелся. Открытое пространство заснеженного поля казалось мне чудовищно враждебным. Чтобы добраться до села, надо на авось преодолеть поле, а это почти пять километров пути.
Село наше не маленькое, более трех тысяч дворов тогда в нем было. Четыре улицы – Каверина, Дудоладская, Середка, Бутянский конец – разделяемые проулками, тянулись одной цепочкой, состоящей из изб, дворовых построек, амбаров и бань. Параллельно им на расстоянии полутора-двух километров шла ломаная линия улиц с не менее экзотическими названиями: Самсоновка, Малая Шишкановка (состоящая из двух половинок – Лягушовки и Грачевки), Поповка, Загробная. Большинство улиц получили свое название от фамилий семейств, там проживавших. Поповка – за то, что находилась рядом с сельской церковью, служители которой селились в ней. Загробная была расположена за погостом, то есть за гробами, отсюда и ее название.
Поименованные улицы, длинные, растянувшиеся двумя параллелями на добрый десяток километров, соединяли те, что шли поперек: Шабановка, Большая Шишкановка, Ледневка, Околоток. Поперечные улицы были гораздо короче, по километру каждая, не более.
Так вот, я двигаюсь по направлению вдоль длинных улиц. Мне предстоит отыскать и уткнуться в одну из коротких, а попасть в малую цель, как известно, гораздо труднее, и это сильно волновало. Получится – тогда я спасен.
Преодолевая нестихающие порывы ветра, волочусь наугад с мольбой – не промахнуться. Мой дом в самом центре села. Как его отыскать?
Обычно я совершал эти пробежки по выходным, выезжая в луга поутру, с рассветом, и к обеду, нагулявши здоровый аппетит, возвращался. Но в тот день к обеденному времени в доме я не появился, и там изрядно переполошились.
– Куды ж ты парня в таку непогодь погнал?! – со слезами на глазах упрекала отца бабенька.
– С утра тихо было, – виновато оправдывался тот.
– А сейчас вон чо разыгралось, откуда что и взялось, – сокрушалась мать. Сестренка растерянно хлопала глазами и помалкивала.
Отцу нестерпимо было выслушивать в одиночку заунывные бабские причитания, и он кликнул в помощь соседа Алексея и двоюродного брата Владимира (для меня – дядю Лешу и дядю Володю). С дядей Володей они были особенно близки и не единожды выручали друг друга в трудную минуту.
– Чо делать-то, мужики? – советовался с ними отец.
– Да, дело дрянь, – утвердительно рассуждал дядя Леша. – Той зимой аккурат на этом пути Кузьмич замерз, и так его замело, что лишь по весне, когда поля пахать стали, на его труп наткнулись.
– Кузьмич выпивал. Пьяный, небось, был, вот и сшибся с пути, ослабел, прилег и закоченел, – встряла в мужской разговор бабенька.
– Тут, тетя Надежа, дело не в пьянстве, в погоде, – возразил ей дядя Володя. – Я, было дело, как-то под вечер в такую же снежную пляску метров на сто отошел от своего двора – стожок осмотреть, не потрепало ли его ветром. Нисколько не выпимши, совсем тверезый был. Ищу, ищу стожок-то – и не нахожу. Не видно ни зги, лишь метель в глаза метет, слепит. Примечаю, смеркаться стало. Плюнул я на это дело, думаю, шут с ним, все одно при таком ветрище ничего не сделать, к утру буран утихомирится – засветло осмотрю, поправлю, ежель чо. Развернулся и пошмыгал обратно ко двору. Шлепаю, шлепаю, пора б уж в калитку уткнуться, ан нет. «Что-то не то, – думаю, – надо, пожалуй, правее взять, дом-то мой крайний в улице, как бы не промахнуться, в поля не угодить». Бормочу себе под нос и продолжаю итить. Чую, отмахал с полверсты, а то и поболее. Тут до меня доходит, что точно от дома далеко уж ушел, а куда, в какую сторону – не соображу. Стемнело, буран не утихает, испужался – жуть. Ну, себе думаю, пока в силе, не надо останавливаться, надо брести, шевелиться, куда ни того приткнусь. Брел я так наугад, местами проваливался в сугробы по пояс, брел, почитай, всю ночь. Совсем из сил выбился, до костей промерз, и лишь под утро уткнулся в незнакомую избу. Постучался, разбудил хозяев, через дверь объяснились, пустили они меня отогреться. И знашь, куды я приперся? В Шапкино!
– Иди ты… – удивился Алексей. – Это ж километров пятнадцать, а то и все двадцать от дому.
– Вот так-то оно. Вот те, дружище, буран…
– Будя страшилки-то пересказывать. Соображайте, как парню помочь, – опять встряла в мужской разговор бабенька.
– Чем тут поможешь? На его пути натоптанной тропинки нет. Где его искать? Где встречать? Молись, чтобы буран утих, – отвечал ей дядя Леша. И, обращаясь к матери, добавил: – Дуська, достань-ка нам грамм по сто, мы тоже за него переживам. До потемков еще далеко. Парнишка он смышленый, даст бог, выкрутится. Надо ждать. Налей.
– Отстань, – отмахнулась от него мать, – не за што пить-то. Не до того сейчас. – И, обращаясь к отцу, спросила: – Может, он говорил, каким путем ходит?
– Таких путей много, в том-то и загвоздка. Ждем, – рассудил отец.
А я меж тем совсем закоченел на ветру, особенно руки. Они превратились в ледышки, пальцы с трудом сжимались, уже не держали лыжных палок. Не опираясь на палки, я за тесемки волочил их за собой. Без всяких ориентиров, наудачу, наугад преодолевал я этот трудный путь. Брел, брел, пока не уткнулся в остожье, остатки большого соломенного овина. Овин не совсем чисто и аккуратно забрали. Скорее всего, сгребли волоком, и теперь здесь были настолько большие охапки соломы, что снегопад и ветер еще не замели их, не превратили в сугробы. Пучки соломы заметно выпирали, топорщились из-под снега.
В кармане у меня был коробок спичек. Вспомнив о нем, я решил развести костер и погреться. Непослушными руками отвязал лыжи, положил с ними рядом лыжные палки и стал выщипывать солому из-под снега, собирать ее покучнее. Достать закоченелыми пальцами спички, запалить на ветру костер оказалось совсем не просто. С этим изрядно пришлось повозиться, но в конце концов я справился, и как только языки пламени разгорающегося костра дружно заплясали, я готов был распластаться на огне, лишь бы поскорее согреться. Совал руки по локоть в костер. Отходя от холода, в пламени огня заледеневшие пальцы сильно ломило. Претерпевая эту боль, я постепенно отогревался, оттаивал, подбрасывал в костер новые охапки соломы, спиной прикрывая его от порывистого ветра.
И все бы хорошо, согрелся – и дальше в путь, но не тут-то было.
Оглядевшись, я вдруг заметил, что левое плечо моей фуфайки от попавших на него искр задымилось, ткань одежки от прогара расползлась, а ветер все больше раздувал тлеющую брешь.
Этого еще не хватало. Что делать?
Сбросил с себя фуфайку, распластал ее на снегу и стал набивать в прогоревшую дыру перемороженный рассыпчатый снег. Дым прекратился, но стоило мне ее надеть и повернуться лицом к ветру, как она вновь начинала дымиться. Ветер досадно, назойливо раздувал тлеющую вату одежки, а под ней толстый шерстяной, связанный матерью свитер. «А что, если и свитер займется? – промелькнула пугающая догадка. – Тогда совсем несдобровать. Вот те и погрелся…»
Снегом загасить тлеющую вату не удалось. Как же справиться с этой напастью? Ума не приложу. Меж тем соломенный костер быстро догорает, и нужно что-то делать дальше. Разочарование по поводу подпаленной фуфайки и накативший следом страх все же не заглушили во мне способности соображать. Хлопая себя по плечу в надежде остановить тленье ваты, я отошел от костра и стал внимательно осматривать остожье. Несколько раз обошел его кругом с мыслью о том, что «раз остатки соломы еще не замело, значит, овин свезли совсем недавно и наверняка должны остаться тракторные следы». Так оно и оказалось. Присмотревшись, я разглядел неглубокие, местами совсем переметенные снегом колеи, оставленные тракторными гусеницами. Это было большой удачей, теперь у меня появился какой-то ориентир.
Плечо фуфайки продолжало тлеть.
Не находя способа его загасить, остерегаясь, что тлеющая вата подпалит-таки свитер, я скинул с себя фуфайку, сгреб ее в охапку, сунул под мышку и, оставшись лишь в свитере, пошел по тракторному следу.
Боясь вновь заморозить пальцы, подвязывать лыжи не стал, оставил их валяться возле угасающего костра. Пошел пешком.
Скоро тракторная колея вывела меня на твердую, накатанную дорогу. Она была гладко вылизана ветром, и снег, не застревая, переметывал через нее. Понимание того, что она наверняка приведет меня к дому, заметно взбодрило, обрадовало, добавило решимости и сил. Я быстрым шагом, а местами трусцой или вприпрыжку, наперекор нестихающему ветру, поспешил по ней.
Идти пришлось довольно долго, и к тому моменту, как дорога привела меня в Коверину (крайнюю улицу нашего села, от которой она тянулась к Мещанскому лесу), я почувствовал, что опять изрядно закоченел, особенно руки. До дома было еще очень далеко, хотелось согреться.
Пригляделся. Средь первых встретившихся мне коверинских изб угадал знакомую мне низенькую избенку бабушки Кати. Подошел к покосившемуся крыльцу, отряхнулся от снега, постучал в дверь. Мне никто не ответил, но дверь была не заперта, и я вошел в светлое, чистое, хорошо протопленное помещение. Сбросил у порога варежки и валенки, развернул фуфайку – она по-прежнему продолжала тлеть и дымиться. Хотелось побыстрей отогреться, а эта беда назойливо отвлекала, заставляла с ней возиться.
Оглядевшись, возле шестка русской печи примечаю короткую лавочку, на ней – два железных, наполненных водою ведра, а под ней – деревянную лоханку. В таких обычно готовят и выносят пойло домашней скотине, но сейчас она была пуста. Я засовал продолжающую тлеть фуфайку в эту лохань и облил ее водой. Воды не пожалел, вылил целое ведро. Вата быстро впитала воду, отчего фуфайка стала неподъемно тяжелой. Пальцы рук от холода еще не отошли, были непослушными, и я с большим трудом вытащил ее из лоханки, едва удерживая, дал воде немного стечь, а потом закинул ее на печь и сам запрыгнул следом.
Примостился поудобнее, глажу ладонями теплые печные кирпичи, промерзшие до костей пальцы рук начинает ломить так, что от боли на глазах проступают слезы. Терплю эту острую боль, отогреваюсь.
Тут, как в сказке, скрипнула дверь, в избу шустро вбежал пушистый кот, а следом неуклюже, с охапкой дров в руках, бочком вползла бабка. Прикрыв за собою дверь, повернулась в сторону печи и тут, заметив меня, от неожиданности так сильно перепугалась, что выронила дрова. Поленья с шумом повалились ей под ноги, рассыпались по полу. Качнувшись всем телом, плечом она подперла дверной косяк (что удержало ее от падения), а освободившейся от груза рукой мелко, часто начала креститься и пришептывать:
– Свят, свят, свят…
– Баба Катя, – окликнул я ее, – баба Катя, это я, Сашка, ты меня не признала? А помнишь, запрошлым летом я котенка тебе приносил?
– Свят, свят, свят. Напужал-то как, Сашка… Чо это тя в таку непогодь принесло? Из дома, что ль, турнули? Отец-то у тя вроде как не из буйных. А че ревешь?
– Да руки шибко обморозил, баба Катя, больно, ломят…
– Хто ш тя на печь-то с отмороженными руками загнал? Бестолочь, слазь сейчас же.
Я нехотя подчинился ее приказу, не спеша сполз с печи. Она взяла меня за руку и, перешагивая через рассыпанные поленья, потащила к печному шестку, возле которого на лавке стояло ведро, наполненное водой. Подтащив к нему, бабка окунула мои ладони в ледяную воду и, удерживая их, приговаривала:
– Вот так надо, а то на горячу печь… Хто ш так делат? Сображать надо, руки, што ль, захотел потерять.
Рукам в воде очень холодно, но ломота проходит.
– Полехше? То-то… – не отпуская моих рук, ворчит бабка.
Еще малость погодя, она разрешила мне наконец вытащить руки из холодной воды, накинула на них грубое вафельное полотенце и долго, усердно растирала им мои оттаивающие ладони и пальцы.
– Отошли? – любопытствовала она. – А ноги как?
– Ноги в валенках, не так замерзли.
– Вот теперь, ежиль хошь, полезай на печь, грейся. А я кипяточку поставлю.
Я вернулся на печку, и, пока, окончательно отогреваясь, молча посиживал там, баба Катя перетаскала рассыпавшиеся дрова от порога к шестку, косырем с одного из поленьев настругала лучин, затолкала их в самовар, запалила его. Самовар запыхтел на шестке, разогреваясь. Баба Катя на время оставила его, спустилась в подпол, достала оттуда банку варенья, с полки – пряников, чайные чашки и блюдца, словом, заботливо накрыла для чаепития стол.
Наблюдая за ней, я отогрелся и, не дожидаясь приглашения, слез с печи, присел на табуретку к краю стола.
Она разлила по чашкам чай.
– Угощайся.
Я молча принимал ее заботу.
Чайную церемонию разделил с нами пушистый, крупный, довольно упитанный рыжий кот, совсем не похожий на того щупленького котенка, которого я позапрошлым летом сюда принес. Ему достался кусочек пряника, и он, непрерывно ворочая мордочкой, с аппетитом, как мне показалось, долго мусолил его, не торопясь проглотить.