Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Книга Первая

Перед сиденьями громоздил один свой неподъемный сустав на другой агрегат, напоминавший опорную установку крупнокалиберного пулемета. Пулемет нависал тут, должно быть, черный, масляно поблескивавший, уверенно отсвечивавший, невероятно тяжелый и неповоротливый, с полным боекомплектом увесистых округлозубых патронов, с удобной грифленой рукоятью, его с большим трудом втиснутый в отсек ствол все время упирался ребристым бубликом дульного тормоза в створки бортового люка, предназначенного с натугой распахивать и строчить на полном скаку. С тем же успехом, впрочем, это могло быть опорной установкой телескопа для ближайшей обсерватории.

Было холодно. Пыльный клепаный пол то и дело куда-то проваливался, сердце, обрываясь, проваливалось вслед за ним, и в животе сразу начинало знакомо и противно сквозить. На каждой встречной яме плоское до икоты холодное гладкое седалище било по заду, перед носом, нагнетая атмосферу, беспокойно прыгал ремень карабина. Он вздрагивал под потолком на стальном тросике, и в такт ему вздрагивал весь коридор. За стоявшим в ушах нескончаемым ревущим монотонным гулом все время казалось, что кто-то рядом, еще неразличимый, срывая голос, дергаясь лицом и теряя последние остатки самообладания, пытается докричаться, а где-то тянет и тянет жилы надрывная симфоническая партия. Из-за спинки кресла впереди дальше в приоткрытую дверцу высунулся незнакомый шеф и показал растопыренную пятерню. Ноги отяжелели сразу, от пяток до поясницы. Полусонно помигивавший до того всю дорогу Гонгора напрягся, сделав хороший вдох. Он сидел, прижав затылок к стене, заставляя себя дышать глубоко и спокойно, потом поднялся и осторожно, придерживаясь рукой за выступавшие ребра ближайшей стенки, прошел по клепаному полу к люку. Пол качался из стороны в сторону, всё, что висело в коридоре, качалось вместе с ним. Тяжелый люк с натугой ушел в сторону, оставляя после себя ничем не прикрытую пустоту, и в провонявший химией сумрак ворвался ослепительный поток света и ледяного воздуха.

Едва прикрытый снегом, мимо медленно проплывал широкий отвес скалистого выступа. Под ногами, на самом дне бездны далеко внизу за легкой дымкой двигались неровные тревожные тени. Они прыгали через завалы камней, проскальзывали сквозь горные трещины и исчезали в подшерстке леса. От этого воображение приходило в отчаянье. Оно билось в истерике, начиная с момента первого щелчка карабина.

Стывшее перед глазами безмолвное видение опасного дикого зверя, настигнутого грохочущей тенью, исчезло. Его задернула завеса из слепящих небес, камней и грохота, в последний раз дрогнув, оно ушло, тускнея неясным силуэтом бесполезного сожаления. Чужая закоченевшая боль лежала на снегу пятнами черных раздавленных ягод, и смертельно раненному волку оставалось только молча стоять и смотреть, как весь сияющий мир вокруг неторопливо накрывает собой одна огромная тень. Он больше не делал попыток спрятаться, укрыться от нее на ровном почти бесконечном белом пространстве, вспарывая собой гребни девственно чистых барханов, скачками по прямой уходя по синим сугробам к далекому остывшему пятнышку солнца, роняя на снег черные капли и все чаще заваливаясь на один бок, запрокидывая голову и пытаясь дотянуться, клыками достать залитое кровью бедро. Но сил на это уже не было…

Наверное, он тоже был в чем-то жесток. Опасен и по-своему умен. Таковы правила игры. Наверное, в нем тоже жили свои представления о том, что будет после него, – о том холодном, диком, живом, что теперь покидало его, неуловимо, не оглядываясь, уходило вперед без него и которое ему никогда уже не догнать. Он тоже, наверное, остро и по-своему, очень по-своему понимал добро, этот умный и дикий зверь, которого здесь никто никогда не сможет понять до конца. Возможно даже, что ничего этого не было, ничего он там не старался понимать, а просто действовал так, потому что жил, но помимо непереносимой боли – теперь у него была возможность это почувствовать – его касалось что-то еще. То, с чем он не смог бы совместить себя и свое представление о том, что будет после него, ни при каких обстоятельствах. День для пилотов выдался удачный. Удовольствие, правда, было неполным, застреленного волка – или не застреленного, может, раненного только – так и не нашли. Со стороны взгорья имелось множество прикрытых снегом глубоких трещин.

Гонгора хорошо помнил, как это смотрелось со стороны. Некогда в памятные не слишком ласковые времена на парашютных прыжках он пару раз замыкал группу по расстановке «корабля», и сзади во всех подробностях был знаком с тем, что делало это пустое пространство со здоровыми и наглыми парнями у рампы, такими уверенными в себе внизу и суетливыми и мертвенно бледными здесь. Этот вид иссеченной порогами и трещинами затуманенной пропасти прямо под ногами производил на новичков такое впечатление, что протокол предписывал автоматическое срабатывание прибора, срывающего блокировку с основного купола.

Рассказывали, на сборах особо восприимчивый новичок под непосильным грузом новых впечатлений так и свистел прямо до самой земли, забыв и свое имя, и про кольцо запасного парашюта и вообще про существование «запаски», когда прибор не срабатывал. Говорили, это случалось. Если сложили неверно, мероприятие висло колбасой.

Еще песчинкой могло заклинить замок или забыли пристегнуть карабин. (…Гонгора выпрямился, стал ровнее, упираясь рукой в косяк, поднял глаза к потолку и еще раз подергал за ремешок карабина.) Потом шли сюжеты. Если бы их не зачитывали официально, на них можно было бы строить историю болезни.

Пытаясь распечатать у себя на животе парашют, кто-то голыми руками разрывает корпус аварийной части. Кто не видел, как этот корпус выглядит и из чего сделан, замысел не оценит. О том, что всё работает одним движением кольца, успевают вспомнить далеко не все. Точнее сказать, никто не объяснял, как такое возможно. Впрочем, смысл сюжетов понимал даже бестолковый. Гоногору уж точно обмануть было трудно. Если послушать, что рассказывали и зачитывали, можно было подумать, что прыжки устраивали исключительно в целях сокращения численного состава боеспособных сил. Тыча вилкой в разобранный на «столе» пучок строп, Гонгора не верил ни одному слову.

Прыжок при повышенном ветре. Приземление более или менее удачно, но подняться на ноги не дал ветер. Он вел купол в сторону, тот, надутый, как парус, делал всё, чтобы бульдозером утащить к воде с камышом и тиной. Парень упирался, пока были силы, проскакал на четырех ногах через поле, так и не сумев подняться и погасить купол. Говорили про погодные условия, про бдительность, еще про что-то, а у Гонгоры перед глазами стоял купол, скачущий в камышах, и широкие лямки обстоятельств, не дающие поднять голову и вытащить ее из воды и тины…

Гонгора попробовал носком железку, валявшуюся под ногами, пытаясь затолкать под сиденье, чтобы не мешала; салон бы стоило прибрать. Он еще раз проверил рукой лямку грузового ранца у себя на заднице. Тот неудобно болтался под сложенным парашютом, но тут выбора не было. Он проверил контейнер на груди, стандартные замки, к которым обычно крепились зажимы «запаски», уперся ладонями в обшарпанные ледяные края люка и, заранее прищурившись, осторожно выглянул за порог.

…Нужно сказать, присутствие девушек-спортсменок помогало не очень. Они были наглядно спокойными, уверенными и немногословными, сидели на краю пропасти и беспечно покачивали стройными ножками в пустоте, глядя на которую отключалось сознание. Их подсаживали к новичкам, и не трудно было догадаться, зачем. Когда приходила очередь мужчин, всё выглядело не так здорово. Кто-то мешком вываливался за порог, когда подкашивались ноги, кто-то выдергивал кольцо прямо в салоне, но в транспорте не оставалось никого. Протокол предписывал сильный толчок ногой от порога. Если на выходе что-то цеплялось к транспорту, помочь уже было сложно. Про протокол забывали с началом движения винтов.

Но Гонгора не был бы самим собой, если бы в самый неподходящий момент в нем не проснулся великий экспериментатор. Он тогда впервые уложил купол и не допускал мысли вернуться назад, не выяснив, как это работает. Он смотрел, как топтался у порога с видом на синюю пропасть сосед, приседая и не попадая, не в силах установить ногу на край парапета; он смотрел, как ветер рвал одежду с рукава инструктора и как его рука нетерпеливо отправляла за порог одного за другим всех, кто остался. Тряся расстегнутыми замками спортивного «рюкзачка», небрежно накинутого на плечи, с утра озлобленный инструктор стремился побыстрей вытолкать всех за дверь, он был как хирург, спешащий закончить норматив ампутаций на день. Гонгора видел его и видел себя, свое будущее положение, ничем не блиставшее, может быть, даже такое же эпически бестолковое. И решил подойти к делу иначе. Хороший разбег обещал хороший прыжок. В пропасть лучше шагать сразу.

Отступив и уйдя в самый конец салона, он подобрался, как стайер на стартовой линии, когда время останавливается, всё замирает в ожидании выстрела и мир сжимается до размеров главного смысла жизни. Все были так заняты, что, когда это случилось, было уже поздно. Сохранить координацию движений. Все, что требуется. Так он это видел.

Сохранить координацию движений на практике оказалось сложно. Пол качался, выход менял положение, порог ушел из-под ног совсем не там, где должен был, и плечо задело край люка. Гонгора не раз и не два пытался восстановить в памяти, что следовало сразу за порогом, но память каждый раз подсовывала засвеченные кадры. Его развернуло так, что он тут же потерял верх и низ. Как выдернул кольцо, он не помнил, но после рывка обнаружил себя в крайне неудобной позе мухи в паутине. Приземление в таком виде гарантировало не только ушибы. Он смотрел, как приближается земля и трава, добела выгоревшая под солнцем, ожидая, когда реальность вернется на место, с ней на место вернется зрение и он сможет всё обдумать еще раз в более спокойной обстановке. Он не разбился тогда только потому, что сумел выбраться из паутины строп как раз когда нужно было собрать ноги вместе, чтобы встретить удар о землю. Если бы стропы не вернулись на место, уже совсем близко от дикой травы, тот прыжок, скорее всего, и был бы последним.

Из-за спинки кресла вновь выплыло гладко выбритое лицо. Наушники на голове пилота и большой палец, показывавший направление ветра, двигались нарочито медленно. Они словно ставили на вид за попытку выйти за пределы разрешенного. Они словно делали упрек за выход за границы установленных рамок. Они словно говорили, что его присутствие терпели в салоне лишь по одной причине, что этим наушникам хорошо заплатили. Они выражали свое презрение. Скучающее лицо пилота не выражало ничего. Всю предполетную подготовку и весь полет Гонгора хранил невозмутимый вид, но знал, что никому не стал бы жать руку ни при каких обстоятельствах. Он знал, что при других обстоятельствах для кого-то дело могло закончиться больницей. Сейчас лучше было сосредоточить себя на главном.

На пороге в совсем другой мир.

Сердце медленно бухало где-то на уровне ключиц. Будет славная охота, сказал он себе. Это первый случай в практике нашей стаи…

Он подумал, что камней слишком много. Слишком опасно.

Щурясь в яростно свистящем воздушном потоке, он в десятый раз бросил взгляд на локоть, где горели красные бусинки высоты, на лямки парашюта с подвешенным контейнером, на прижимной механизм зажимов уже давно устаревшей системы, проверил, как сидела на бедре тяжелая рукоять ножа (рукоять на всякий случай прижата к ножнам мягким кольцом), резко выдохнул и обеими руками выбросил себя за порог, уже задохнувшийся, раздавленный ударом о мокрую стену потока света.

Он не переставал думать над тем, что чем выше забираешься, тем больше шансов остаться там навсегда. Но человек словно другого не ищет. Говорили, наибольший бум заявок на право восхождения на Эверест, весьма дорогостоящих самих по себе (что-то около восьми-девяти грандов), устойчиво приходился как раз на сообщения о гибели на его склонах других альпинистов. Здесь было над чем подумать. Сидя у костра с горячей кружкой в руках, мысли лезли размером с книгу.

Но вот тебе вересковое поле, то есть взгорье, весь цвет редких случайностей и исключительно редких обстоятельств. Веер совпадений Они делали черно-зелено-голубой антураж еще более черным, зеленым и голубым – теплым… Теплый локоть судьбы.

Сошедшее с нарезки воображение рисовало один сюжет исхода за другим. Оно мало было приспособлено к переходам подобного рода, и теперь рисовало трагедию за трагедией. Предстояло, промахнувшись мимо берега, то ли погрузиться в жутко глубокие и чудовищно холодные горные воды, утопить парашют и утонуть в конце концов самому, то ли каким-то образом удастся выпутаться, едва не захлебнувшись, из намокшей одежды и паутины купола, гигантским блеклым мегатойтисом идущего ко дну, в полуобморочном состоянии достичь пустого скалистого берега, по дороге все же очень удачно утопив грузовой контейнер, чтобы после страдать от голода и сильного насморка, одиноко слоняясь меж космических рыжих сосен. Но все равно по-настоящему проголодаться здесь не дадут. Не в этой реальности. Его будут ждать в высокой траве у озера, кто-то не добрый, раздраженный длительным ожиданием, похожий разом и на пятнистую гиену, и на серебристый одуванчик, и вначале он будет искать сук потяжелее и покрепче, а потом утомительно долго искать подходящее дерево…

Голубая глазница ложбины с озером на дне была стиснута меж камней и стены леса. С высоты птичьего полета она выглядела фрагментом черепа. Она словно делала сноску. Сверху все выглядело нарисованным.

Безжизненное озеро тихо играло изумрудными бликами, на зеркале воды лежали облака, нужно было подготовить ноги к удару, но он никак не мог угадать, где сядет. Промахнуться было нельзя. Здесь всего было слишком много, пространства и пропастей, – неприступное злое ущелье надвигалось, обещая катастрофу. Далекие пятна прозрачных горных хребтов рухнули за горизонт.

Со стропоуправлением удалось разобраться, и теперь озеро летело навстречу, как паровоз. Что-то не все в порядке здесь было с рефракцией. Нереальное озеро горело синим, лес тонул в черном, тянуло крепким сквозняком, все ближе снося к голому гранитному отвесу. Не без усилий разминувшись с лысым утесом, Гонгора поддернул неповоротливую стропу и направил сомкнутые стопы прямо к песчаной озерной отмели. До короткой извилистой косы оставалось совсем немного.

Просочились в игольное ушко, подумал он, выбирая момент, чтобы поддернуть стропы. Наклон купола смягчал посадку и давал шанс устоять на ногах. Прямо под ним из шапки листьев торчали иссохшие пальцы сучьев, за ними начиналась вода. Даже если все делать вовремя, места может не хватить. Он бросил взгляд вниз, постучал краями горной шнурованной обувки друг о дружку и напрягся, готовясь к сильному удару по ногам.

Он провалился мокасинами в податливую серую крупу песка, поднялся, сделав несколько шагов, натянул лямки, гася надутый парусом купол. Это был его эверест. Повод качать подбородком и заносить в анналы. Он улыбался. Если бы не груз, он бы даже устоял на ногах.

Раздевшись по пояс и разложив все на песке сохнуть, Гонгора с некоторым недоумением огляделся. Было не просто объяснить тут присутствие неких плоских клепаных частей, то ли обломков вертолета, то ли не до конца сгоревших в слоях атмосферы деталей орбитальных модулей. Они проглядывали местами из травы оплавленными краями и лежали явно давно. Он собрал стропы косой, затолкал в отдельный чехол и огляделся еще раз.

Пахло здесь удивительно хорошо.

Воздух гудел. Мимо куда-то сорвался, зигзагами понесся сам себя напугавший полосатый комар. Шмели тяжелыми геликоптерами перебирались с цветка на цветок, далеко на пределе слышимости что-то монотонно гукало. Птицы звенели, мотыльки слонялись. Мух пока не было. Пахло хвойным лесом.

Кедровый лес нависал над неподвижной водой, за отмелью начиналась отвесная стена. Она тоже нависала над водой и нигде не кончалась. Настроение гуляло по макушкам далеких хребтов. Он бы сплясал, широко раскинув в стороны руки, на костях мира и его бесполезных ценностях, было странное предчувствие и было немного не по себе. Словно ничего еще здесь, в этой жизни по-настоящему не происходило и что-то начнется прямо сейчас, вот с этой минуты, с его появлением. Выбор сделан. Так далеко он еще не заходил. Здесь пахло смолой и сумерками древнего леса. Тишиной. Здесь все следовало видеть иначе. Было удивительно хорошо.

Было необыкновенно уютно еще oт мысли, что станет совсем хорошо, когда начнет трещать сухими сучьями костер и булькать вода. Это стоило отметить. По большому счету, жизнь содержала совсем немного таких переходов в иное состояние, которые можно было отнести к числу личных эверестов, и к каждому из них Гонгора относился, как к мечу самурая. Он собирал их по одному всю жизнь и всю жизнь видел смысл только в них. Их начало обещало незнакомый конец.

Задрав голову, Гонгора окинул взглядом стены, подпиравшие небо. Следов огня не будет, сказал он лесу. Пара снежных вершин дальше, как бы совсем близких, подчеркивали утро нового дня. Заповедник теней радовал глаз. Надо было остыть.

Расшнуровав, он выгреб из контейнера упакованный горный рюкзак, из рюкзака достал спальник, чтобы было на чем сидеть, это было главное. Сегодня особый случай в практике нашей стаи, подумал он. Все-таки я вырвался. Потом сел лицом к единственному выходу из ущелья, достал с бедра нож и принялся за работу.

Не покидало не очень внятное ощущение.

Так бывает, когда тело уже проснулось, но мозг еще спит, и ты знаешь, что рядом никого нет, это только игра валяющего бревно подсознания, но ты оттягиваешь момент, когда сюрреализм растает и ничего уже будет не вспомнить. Все так странно, что ты не хочешь никуда всплывать, поверхность сознания рядом, но ты оттягиваешь этот момент, прежде чем все станет тем, чем было всегда, и от той игры останется только тень сожаления.

Не до конца осознанное неудовольствие вызывал некий дискомфорт. Элемент несуразности. Несуразность вкралась на цыпочках, как напоминание, она была, как взгляд другого мира, словно злая усмешка жестокого художника. Будто что-то легкой соринкой начинало беспокоить глаз, и всё оставалось прежним, всё сохраняло статику полубессознательной поступи, но чего-то уже не хватало. Как тень, которая смотрит не туда, куда нужно. И то, что воспринималось как наклон шеи юной девицы, на деле было крупным профилем безгубого рта старухи. Сознание еще топталось, но спина уже тихо ныла. Она чувствовала не запертую дверь.

Гонгора больше не сидел, управляя костром и слушая тишину. Он оделся, вернул свой элитный кукри на бедро и снял закипевший котелок. Птицы молчали.

Ветра не было вовсе.

За пустой каменистой отмелью под прикрытием леса стоял сильный лохматый зверь, седой кербер, могучий и угрюмый, с пепельной шкурой, развитой грудью, плотно сомкнутыми губами, сосредоточенной угольно-черной мордой и налипшими к пушистой щеке опилками. Высокая трава скрывала его почти целиком, и широко расставленные мощные лапы выдавали спокойное ожидание и готовность к эффективной атаке. Глаза горели холодным зеленым огнем, и те, кто знал, что это значит, в этот момент обратились бы с советом всем выбрать другой берег. Он приходил в состояние раздражения без перехода и без перехода нападал, минуя все предписанные для других языки жестов. Зверь смотрел, медленно размахивая пушистым лисьим хвостом, в одном направлении, наблюдая за сидевшим у огня силуэтом. Он не отреагировал никак, когда, вынырнув из зарослей папоротника, на отмели показались два других.

Один, пониже, постарше и почти совсем седой, шагал, держась у самой воды, гремя прибрежной галькой. Он шел, обратив лицо к другому берегу и никуда не спешил.

За ним, сильно отстав, шагал, размахивая рукой, интеллигентного вида мрачный парень с мокрым лицом. На прямом носу сидели солнцезащитные очки и которые, видимо, сидели у него на переносице не так, чтобы очень охотно, так что время от времени он с размаху хватал их большим и указательным пальцами за грань и возвращал на место. Этот выглядел гораздо менее свежим и гораздо более встрепанным. От него почти валил дым.

– А чего на этой стороне? – громко произнес, ни к кому не обращаясь, пожилой мужчина.

Шагов за десять еще стало слышно, как берег настигает, надрывается тонкими голосами и плещет железками некий блюзовый мотив. Фон был абсолютно неуместным. Мужчина ступал в его ареоле, как Сальвадор Дали у врат чужих снов.

– А чего не там?

Мужчина шел, словно дышал свежим воздухом, его спутник откровенно отплевывался, расстегиваясь и дыша, как загнанная лошадь.

– Я же говорю, не умоем, так зачешем, – сказал пожилой мужчина. Он смотрел на чехол авиаконтейнера в траве и собирал морщинки в уголках глумливых глаз. – Всех зачесал верблюдом?

– О да, – ответил Гонгора. – Насмерть.

– Твое упрямство и на мирные цели. Мы по дыму увидели.

С удовольствием глядя на покрытое морщинами лицо, тоже улыбаясь в ответ, Гонгора крепко стиснул, точнее, попытался крепко стиснуть тяжелую каменную ладонь. Это лицо было одним из немногих, которое стоило видеть, когда сверху падала точка бифуркации и ты не знал, как будешь выглядеть в глазах вечности. Это была реинкарнация Зено Китийского, которая только пыталась морочить голову, прикидываясь лесником, но Гонгору ей было не обмануть.

Его всегда удивляло, как местные ковбои от коренного населения, делавшие все голыми руками, умудрялись еще грамотно трогать струны гитары и при этом ничего не ломать.

– Вы рано. А бандит где?

– Заповедник же, – объяснил дед. – Говорю: надо забрать. Пока не съели.

– Ну, и как успехи? – спросил парень, сжимая ладонь Гонгоры. Он пристально всматривался в глаза, словно видя за ними пересеченную местность и превосходящего числом противника. Это была его манера – пялиться в глаза и цитировать мыслителей времен и народов.

– Хороший пилот.

Парень кивнул, соглашаясь.

– Хороший. Только не стой к нему спиной.

Он нажал на кнопку диктофона в кармашке у себя на поясе, и сразу стало тихо.

– УЛИ-ИСС!.. – заорал вдруг дед так, что у обоих заложило в ухе. – Тебя все уже видели!

После некоторой задержки из-за кустов рядом – за спиной и совсем не оттуда, куда глядел дед – скучая выбралась, махнув пару раз для вежливости пушистым хвостом, матерая особь кавказской овчарки чересчур крупных размеров даже для этих зверовидных созданий. Серый зверь остановился, мощно встряхнулся, гремя железом зубастых ошейников, разъезжаясь лапами в стороны, и неторопливо направился, раскачивая загривок, к людям.

– Не слушает ни Черта, – сообщил дед. – Помнит, но ни Черта не слушает.

Какое-то время все с одинаковым выражением смотрели на зверя, который никого не слушал, потом стали говорить о погоде. Присаживаясь ближе к воде и полоща руки, дед подробно перечислял соломенные плетеные циновки, до которых «Лисенок» успел добраться и распотрошить, потом названия книг из своего собрания, до которого добраться давно хотел Гонгора. При этом дед давал ценные рекомендация и сообщал последние новости. Болтун дед был тоже редкий. Переспорить его было подвигом, достойным народного эпоса. Всё тщательно взвесив, небольшой привал решили сделать здесь.

Улисс, приветственно задев Гонгору тяжелым боком и одарив его взглядом темных, уже без зеленого флюоресцирования, глаз, уселся было по старой привычке у ноги, но, посидев и послушав, поднялся и со скучающим видом удалился к ближайшим кустам в тень. Полузакрытые злые глазки его при этом продолжали внимательно следить за Гонгорой.

Гонгора, вспомнив о деле, принял соответствующее моменту выражение лица. «Прошу к столу». На полусогнутой руке у него висело полотенце.

– Я что хотел спросить, – сказал дед, располагаясь у огня, когда напарник отправился к озеру мыть руки. – Все забываю. Я имя его хотел спросить. Все время из головы вылетает. Уже два раза спрашивал.

– Просто – Штиис, – ответил Гонгора, наблюдая, как дед освобождает от промасленной бумаги ломоть отварного мяса и аккуратно разливает по кружкам из котелка чай. – Зовите его так. Кажется, он это любит.

Дед кивнул, словно оправдывались его самые мрачные прогнозы.

– Куда это ты, говорю, с таким лицом собрался, радость моя? Что же это вы меня, говорит, обижаете. Я, говорит, заявку на Эверест подаю, а вы меня обижаете. Обиделся он, понимаешь? Он что – музыкант? – спросил дед, глядя, как Лис с крайне рассеянным видом, стараясь ни с кем не встречаться глазами, пристраивается возле развороченной голландской банки тушеного мяса.

– Конечно, – кивнул Гонгора. – В сравнении с вами все музыканты. – Он смотрел, словно вспоминая, что искал. – Гитарист и скрипач. Не обращайте внимания. Он уже третий год всем про Эверест рассказывает. Это не так просто сделать.

– А он что же?.. – Дед показал глазами на небо.

– А он никогда не прыгал, – ответил Гонгора, помолчав. Он представил себе, как бы все это могло выглядеть.