Одна маленькая ошибка

– Не знаю.

– А нельзя совмещать маркетинг и писательство?

– Не выйдет. Карьера отнимала у меня и силы, и время. Попросту не хватало часов в сутках. К тому же эта работа постепенно высасывала из меня все соки, – добавляю я, бросив короткий взгляд на зеленую вазу, стоящую на комоде. – Я не хочу умереть, ни дня не посвятив любимому делу. Да и потом, писатель – это одна из тех редких профессий, где ты наверняка оставишь в мире хоть какой‐то след.

– Значит, придется выбирать. Жизнь слишком…

– Коротка, – заканчиваю я. – Да, я знаю. Жизнь слишком коротка, чтобы тосковать.

– Вообще‐то я хотел сказать, что жизнь слишком длинна, чтобы тосковать, – улыбается Джек.

– Слишком длинна?

– Именно. Если бы мне сказали, что меня ждет тоскливый год, а потом все будет хорошо, я бы спокойно выдержал. Но если бы впереди были несчастные пятьдесят лет, пришлось бы предпринимать какие‐то меры.

– Такая мысль только у тебя могла появиться. – Иногда мне кажется, что разум Джека функционирует каким‐то иным образом, недоступным простым смертным.

– А разве я неправ?

– Прав, – улыбаюсь я.

– Ну вот и выбери то, что делает счастливой тебя. А не кого‐то еще.

– Мне нравится писать, но отказы просто убивают. Тебе не понять. Ты никогда не хотел чего‐то с такой силой, что аж сердце болит.

Джек отвечает не сразу – а затем нависает надо мной, опуская голову так низко, что я буквально тону в синеве его глаз.

– Да неужели?

От этих его слов, от пристального взгляда, пронзающего насквозь, воздух будто электризуется. Я ловлю себя на том, что невольно запрокидываю голову, и наши губы едва не соприкасаются. Шельма с громким мяуканьем спрыгивает с кровати, и я оборачиваюсь, провожая ее взглядом до двери. Кошка не особо любит Джека: стоит ему зайти, и она старается побыстрее улизнуть.

Я снова перевожу взгляд на Джека, но странное электричество в воздухе уже рассеялось. Момент – для чего бы он там ни годился – упущен.

– В любом случае, – продолжаю я как можно спокойнее, – ты получаешь все, чего захочешь. Захотел купить собственный дом еще до тридцати – купил. Захотел стать архитектором – стал. Хочешь секса – идешь в бар.

– Ты фантазируешь о том, как я трахаюсь, Фрей? – Джек поднимает бровь, и я краснею, как школьница.

– Нет. Не пори чушь. Я имею в виду, что если бы ты позволил одной из своих девчонок задержаться хотя бы до утра и выпить кофе, то давно бы обзавелся серьезными отношениями.

– Если бы захотел отношений, то да, возможно. – Джек пожимает плечами и вытаскивает из пакета второй круассан. – Ты слишком серьезно воспринимаешь отказы издательств. Им же сюжеты не нравятся, а не твой стиль письма. И не ты сама.

– Все равно такое ощущение, словно им не понравилась я сама.

– Почему?

– Потому что рукопись – это часть меня. Весь мой жизненный опыт, позволивший выработать собственный стиль.

– Значит, стоит подумать, зачем ты это делаешь. И ради чего вообще начала писать. Если причина по-прежнему кажется тебе стоящей, то не стоит опускать руки. А если причина потеряла смысл, то вот тебе и ответ.

Джек не спрашивает, а утверждает – но все равно замолкает, дожидаясь моей реакции.

– Причина‐то дурацкая.

– Быть такого не может. Ну же, Элоди, – он пихает меня локтем в ногу, – для чего ты пишешь?

Я снова оглядываюсь на вазу и думаю о Ноа. С тех пор, как его не стало, единственное, что вызывает у меня хоть какие‐то положительные эмоции, – это писательство. И, может быть, если редактор примет мою рукопись и превратит ее в книгу – настоящую, бумажную, с переплетом и тем самым запахом, – из искорок радости, больше напоминающих огонек дешевой зажигалки, разгорится огромный костер счастья. Пока жива мечта, для меня жив и Ноа. Но Джеку об этом точно знать не стоит.

– Дело в отце, – отвечаю я. – В смысле, с ним особо не поболтаешь, он не больно‐то разговорчивый. Хотя с Адой они частенько находили поводы посмеяться. И оба обожали поезда. Папа постоянно брал ее на тематические выставки и шоу.

– Поезда? Ада обожала поезда?

– Еще как. Я тоже пыталась ими увлечься, но, по-моему, папа сразу понял, что интерес у меня не искренний. А потом, в начальной школе, я первый раз выиграла в литературном конкурсе с историей про вишневое дерево, которое пожирало маленьких детей. Я похвасталась родителям, но те не особенно заинтересовались, и я оставила сочинение на обеденном столе. А когда утром спустилась в столовую, то обнаружила, что все поля моей работы пестрят пометками.

– Их сделал твой папа?

– Ага. Когда он прочитал мой текст, я почувствовала нечто… совершенно особенное. Папа даже не поленился достать старенькую шариковую ручку и вписать похвалы и замечания. Вот так я нашла занятие, которое помогло нам сблизиться, особую связующую нить, видимую только нам двоим. И дальше я каждую неделю писала новую историю, оставляла на столе, а на следующее утро, как по волшебству, лист покрывался папиными заметками.

Что‐то такое мелькает в глазах Джека, но он тут же отводит взгляд. Кажется, мои слова его расстроили. Отношения с отцом – тема болезненная. Кэтрин изо всех сил старалась помочь Джеку и Джеффри наладить отношения и на каждую Пасху отвозила их обоих в «Глицинию», чтобы они смогли провести друг с другом побольше времени, но все тщетно: они продолжали грызться до того самого момента, пока Джеффри не покончил с собой. Отец часто бил Джека, Джек, в свою очередь, чудил ему назло, стараясь привлечь внимание и всякий раз надеясь, что папа решится поговорить с ним по душам, вместо того чтобы отвесить очередную затрещину.

Джеку было восемнадцать, когда мы обнаружили тело его отца. И, несмотря на все случившееся, мой друг сумел взять себя в руки и начать жизнь с чистого листа. Нелегко это признавать, но после смерти отца общаться с Джеком стало куда легче.

Каждое лето с тех пор, как мне минуло шесть лет, наши семьи приезжали на две недели в Корнуолл, в коттедж «Глициния» – сложенный из песчаника дом на пять спален, с круговой верандой, увитой зарослями сиреневых глициний, и видом на море с двух сторон. Обычно мы загружались в две машины и ехали в коттедж все вместе. Однако в тот год Кэтрин вместе с Чарли, старшим братом Джека, отправилась чуть раньше, собираясь пару дней погостить у своей сестры в Таунтоне. Джеффри и Джек должны были ехать с нами, но за день до отъезда мои родители получили электронное письмо: Джеффри сообщил, что из-за рабочих проволочек не сможет приехать в «Глицинию», и попросил нас взять Джека с собой. Тогда мы не знали, что никаких проволочек у него не было – он собирался покончить с собой сразу же после нашего отъезда и в верхнем ящике рабочего стола у него уже был припрятан пистолет. Спустя две недели мы с Джеком и нашли тело Джеффри. И, честно говоря, мне до сих пор иногда кажется, что я чую запах мистера Вествуда, густую удушливую вонь разлагающейся плоти, которая мерещилась мне еще несколько месяцев после его похорон. Лето было в самом разгаре, и от жары труп испортился очень быстро. Настолько быстро, что судмедэксперты даже не смогли определить, сколько он пролежал. Зато причину смерти удалось выяснить сразу: в руке у Джеффри обнаружился пистолет, а на компьютере – прощальное письмо. Тут даже гадать не пришлось. Меня куда больше огорошил выбранный им способ, слишком жуткий и грязный: разлетевшиеся во все стороны мозги, кровь… Не знаю, о чем именно говорилось в предсмертной записке, но Джек обмолвился, что отец уже давно страдал психическим расстройством. К тому же за пару месяцев до того старший брат Джеффри неожиданно скончался от инфаркта, и, видимо, это тоже повлияло на его состояние.

– Нельзя просто взять и бросить писательство, Элоди. Я тебе не позволю, – заявляет Джек. – Слушай, мне надо отправить пару писем, так что я спущусь вниз и поработаю. А ты оставайся здесь и занимайся планом новой книги.

– Вообще‐то, мне уже через час надо быть в «Кружке»… – начинаю я, но умолкаю на полуслове. От одной мысли о том, чтобы торчать полдня в душном кафе, у меня начинается клаустрофобия.

– Возьми отгул по болезни.

Я колеблюсь – за год работы я еще ни разу не брала отгулов.

– Ты должна писать, – повторяет Джек. – Вот это – съесть, – тыкает он пальцем в круассан, затем передает мне воду: – Вот это – выпить, а вот это, – он забирает с тумбочки таблетки и ссыпает мне их в ладонь, – проглотить.

Я закидываю таблетки в рот и беру под козырек:

– Так точно, сэр.

Джек направляется к двери, но у самого выхода оглядывается:

– Мы добьемся выхода твоей книги. Обещаю.

– Даже если это будет стоить тебе жизни?

Мой друг улыбается.

– Даже если это будет стоить жизни нам обоим.

Я трусцой бегу по дорожке к парку, подошвы кроссовок шлепают по тротуару. Пробежка помогает отвлечься: ровно один час и двадцать восемь минут назад я отправила Ларе аж три сюжета «помрачнее», чтобы она переслала их в «Харриерс». Чтобы не изводиться в ожидании, постоянно обновляя страницу браузера, я отправилась бегать – любимым маршрутом, через парк напротив дома. Здесь меньше подъемов и спусков, чем в других районах, и обстановка поприятнее.

Лавочки и пышные заросли полевых цветов на бегу сливаются в одно красно-фиолетово-желтое пятно. Чуть подальше, на зеленых лужайках, собачники играют в мячик с питомцами, а парочки, выбравшиеся на пикник, наслаждаются погожим летним деньком.

Перед внутренним взором всплывает картина, как мы с Ноа сидели в сумерках на покрывале нежного сине-зеленого цвета, окруженные десятками чайных свечек. Мы тогда приехали на выходные к моим родителям, и Ноа разбудил меня посреди ночи и увел из родной спальни прямиком на улицу. Пока мы тихонько шли в парк, меня потряхивало, как подростка, впервые ускользнувшего из-под родительского надзора.

– Полуночный пикник, – объявил Ноа. – Только для нас двоих.

– Прямо как в кино, – прошептала я.

– Не в кино, а в книге. В твоей книге.

Я уставилась на него, пытаясь разглядеть в полумраке.

– Ты начал ее читать?

– Она восхитительна. Не вздумай отступать, пока не добьешься издания.

Бывают в жизни такие моменты, которые хочется сохранить навеки, прокручивая в памяти снова и снова. Тогда был как раз такой момент. Я до сих пор чувствую сильные руки Ноа, обнимающие меня за талию, как виолончель, и приятную тяжесть его подбородка, который он пристроил мне на плечо, пока мы болтали обо всем на свете.

На меня накатывает волна невыносимой тоски. Отогнав воспоминания подальше, я принимаюсь считать придорожные столбики. Восстановить ритм бега удается лишь через несколько минут, но, поймав его снова, я приободряюсь.

Шаг правой.

Вдох.

Шаг левой.

Выдох.

Заметив беседку, я вспоминаю, как той ночью хляби небесные совершенно неожиданно разверзлись шквальным ливнем прямо нам на голову. Побросав все, мы с хохотом ринулись под ближайший навес, а ледяная вода хлестала нам за шиворот. Устроившись на террасе, мы обнялись покрепче, мокрые и продрогшие, а затем Ноа привлек меня поближе, и его горячее дыхание обожгло мне шею, а потом…

Теперь я невольно улыбаюсь, вспомнив, как он героически бросился обратно по мокрой траве спасать мой телефон, оставшийся в луже посередине одеяла.

Спасительная тень деревьев остается за спиной, и солнце начинает слепить, а жар, исходящий с небес, давит на макушку, как чужая ладонь. Я нарезаю уже третий круг и начинаю уставать, да и похмелье до сих пор напоминает о себе. Включаю музыку погромче и бегу вперед, стараясь не обращать внимания на боль в боку.

Я так глубоко погружаюсь в воспоминания о той ночи, о том, как мы с Ноа занимались любовью, пристроившись на перилах беседки, о том, как ярко светила луна над нашими головами, о поцелуях со вкусом клубники в шоколаде…

…что, свернув за угол, не успеваю среагировать и врезаюсь в человека, оказавшегося на дороге.

– Извините. – Я тут же вытаскиваю из ушей наушники и поднимаю взгляд.

И кровь стынет у меня в жилах.

Это он. Тот мужик в очках серийного убийцы.

Сердце в груди колотится, как у зайца, угодившего в капкан.

Я замираю в ожидании его действий: заговорит или бросится на меня? Но он молчит и не двигается с места. Просто смотрит.

– Извините, – повторяю я, аккуратно отступая на шаг.

А затем разворачиваюсь и бросаюсь прочь.

Если к парку я бежала трусцой, то обратно неслась со всех ног. И тысячу раз оглянулась по дороге, но никто не стал меня преследовать. Не видела ли я преследователя по дороге в парк? Не стоял ли он возле моего дома, дожидаясь, пока я выйду? А может, я так часто стала его замечать, потому что постоянно высматриваю именно его. Проще заговорить с ним и спросить, чего он за мной хвостом ходит. Впрочем, я и сама понимаю, что на это мне не хватит духу.

К тому моменту, когда я добираюсь до двери, пот течет по спине ручьем.

И тут я замечаю кое-что.

И останавливаюсь.

Страх сменяется недоумением: на лестнице возле квартиры дожидается такой большой букет, какого мне в жизни не дарили. Разноцветная бумага пастельных оттенков перевязана бежевой ленточкой, украшенной затейливыми позолоченными буквами: «Поздравляю с контрактом на издание книги, Эл!»

Я бросаюсь к двери и подбираю букет в надежде, что его еще никто не успел заметить. Цветы тяжелее, чем казалось на первый взгляд. С трудом нашарив ключ, я открываю дверь и вваливаюсь в квартиру на ватных ногах, едва не споткнувшись о метнувшуюся вперед Шельму. Отложив букет на кухонный стол, я вытаскиваю бежевую открыточку из плотной бумаги, припрятанную между роз, хотя и так уже понятно, кто мог их прислать.

«Я тобой очень горжусь, Элоди. Целую-обнимаю, вечно твоя Марго».

Дышать тяжело, и не только после вынужденного спринта, но и от стыда. Я не заслуживаю такой подруги. Это все моя вина. Не надо было вообще давать Марго повод думать, будто издательство готово что‐то там подписать.

Вынув из шкафчика миску, я щедро наваливаю туда вонючего корма для Шельмы. А потом устраиваюсь за ноутбуком и заказываю для Марго букет побольше, добавив к нему бутылку шампанского и шоколадные конфеты. Возможно, разумнее было бы поберечь оставшиеся деньги, но из нас двоих именно Марго по-настоящему заслуживает похвалы и подарков.

А потом я срезаю с букета ленточку и выбрасываю ее в мусорное ведро вместе с открыткой.

Глава шестая

Двадцатью четырьмя днями раньше

Элоди Фрей

Я сижу в гостиной у Джека, на том самом диване глубокого зеленого цвета, который сама же и помогала выбрать в прошлом году. Вся остальная мебель здесь в чуть более индустриальном стиле, из дуба и стали. В целом дом безупречен: все разложено по полочкам, поверхности надраены до такого блеска, как будто Джек лично прошелся по углам с зубной щеткой и бутылкой чистящего средства.

Может, и впрямь прошелся – у него всегда при себе маленький дорожный набор с зубной щеткой и бутылочка антибактериального геля для рук.

Но жилище Джека можно выставлять для публики не только как образец абсолютной чистоты, но и как произведение архитектурного искусства с окнами от пола до потолка и балконом, примыкающим к основной спальне. Джек сам разрабатывал проект и выстроил дом на деньги, доставшиеся в наследство от отца.

– Точно не хочешь вина? – окликает меня друг из кухни.

– Нет, спасибо, бузинного лимонада [3] достаточно.

Сегодня я «нормальная Элоди». Сменившая пижаму на голубое летнее платье. Замазавшая синяки под глазами консилером, подкрасившая губы нежно-розовым блеском. Я Элоди, верящая в свою удачу. Элоди, радостно вышедшая из дома навстречу новому дню. Пьющая только безалкогольные напитки, чтобы потом не блевать и не рыдать всю ночь. Получившая вчера после пробежки весточку от агента, что в «Харриерс» приняли на рассмотрение ее новые, «более мрачные» сюжеты. Элоди, которая повторяет себе, что еще ничто не потеряно, и благодаря этому находящая силы вылезти из кровати.

От запаха помидоров, базилика и чеснока, доносящихся с кухни, слюнки текут.

– Тебе помочь?

Джек выглядывает из арки, разделяющей кухню и столовую.

– Если понадобится что‐нибудь сжечь, непременно тебя позову.

– Я сожгла лапшу один раз. Только один раз. Откуда мне было знать, что туда воду добавлять надо?

– На упаковку смотри, Фрей, – наставляет он. – Там обычно инструкции пишут.

Пока мы едим домашнюю пиццу, я просматриваю на «Нетфликсе» список документальных фильмов о преступлениях.

– Бо́льшую часть мы уже смотрели: Джейси Ли Дьюгард, Элизабет Смарт, Наташа Кампуш…

– Кампуш? Кто такая? – спрашивает Джек. – Я этот фильм не видел.

– Девушка из Австрии, пропавшая в десятилетнем возрасте. Ее восемь лет держал в тесном подвале один чокнутый холостяк средних лет со сросшимися бровями и обсессивно-компульсивным расстройством. Вольфганг… какой‐то там.

– Вольфганг? – Джек усмехается. – Ты на ходу выдумываешь, что ли?

– Австрийское имя, судя по всему.

– И как ей удалось вырваться?

– Он сделал из Кампуш рабыню, заставлял готовить и убирать. Однажды, пока она пылесосила его машину, ему позвонили. Вольфганг отошел подальше, чтобы шум пылесоса не мешал разговаривать, и пленница, как только он повернулся спиной, бросилась бежать.

– Жуть какая.

– Да не говори. Ужас.

– А зачем же он позволил ей выйти на улицу? Я бы на его месте держал девчонку взаперти, – замечает Джек.

– Наверное, начал считать, что она никуда не денется. Восемь лет – срок немалый. Некоторые даже думали, что у нее развился стокгольмский синдром, потому что девушка плакала, когда ее мучитель покончил с собой. Но она сама так не думает. Кампуш про это потом книгу написала, очень толстую. Фильм, судя по всему, тоже длинный.

Джек набирает имя Наташи Кампуш в поисковике и просматривает найденные ссылки одну за другой.

– Джейси Ли Дьюгард, Элизабет Смарт, Наташа Кампуш, – повторяет он. – А знаешь, что у них общего?

– Чудовищные истории похищений?

– Они симпатичные блондинки с контрактами на издание книги. Все три.

– Ну, и это тоже, – пожимаю плечами я.

– И с лицензиями на съемки фильмов. – Джек поднимает взгляд. – А ты могла бы стать четвертой.

– Что-что?

– Именно то. Это твой шанс на публикацию: угодить в плен, сбежать и написать об этом. За тобой тогда не только «Харриерс» будут бегать, теряя тапки. Твоя Лара говорила, что истории о реальных преступлениях хорошо продаются в наши дни? Похоже, в другие дни они тоже продаются неплохо.

Я таращусь на Джека, пытаясь понять, шутит он или нет, но лицо у него абсолютно непроницаемое. Надо сказать, мой друг прав. Все три жертвы выпустили книги. И я читала их, все три. Интересные – не оторваться. Заслуженные бестселлеры.

– Ты же не серьезно…

Джек смотрит на меня – как тогда в спальне, в упор, в самую душу, и сердце невольно стучит быстрее. На меня как будто надвигается ураган – в воздухе разливается звенящее, искрящееся напряжение, и кажется, что вот-вот случится нечто жуткое. А затем Джек смеется – и буря, летевшая прямо на меня, проходит стороной.

Он берет с тарелки кусочек чесночного хлебца и протягивает мне:

– Будешь?

Я отрицательно качаю головой – сердце все еще колотится.

– Ты похудела, между прочим, – замечает Джек.

– Совсем чуть-чуть, – возражаю я и плаксиво скулю: – Подай убогой на пропитание, а? – Похоже, попытки надавить на жалость ни к чему не приводят, и я пожимаю плечами. – У меня стресс. Понятия не имею, как другие могут жрать, когда у них стресс.

А еще, помимо стресса, я опять перешла на студенческую диету из бобов и лапши, потому что они дешевые. И как так вышло, что с учебой я распрощалась семь лет назад, а питаюсь все так же?

– Конечно, у тебя стресс, если за тобой какой‐то псих хвостом ходит. Можешь остаться сегодня здесь. И не только сегодня. Живи, сколько потребуется, хоть насовсем переезжай.

Ошеломленная такой искренностью и щедростью, я отвожу взгляд. Сказать по правде, я не могу переехать сюда, потому что нас с Джеком будет разделять всего одна кирпичная стена, а значит, мне каждые выходные придется слушать стоны очередной девицы. К тому же если я перееду к Джеку, то придется объяснять моим родителям и образцово-показательной сестрице, что я потерпела неудачу и нуждаюсь в помощи.

– Джек, спасибо тебе огромное, но, может, не будем обсуждать моего сталкера?

– Сталкера… – повторяет он, и я морщусь, жалея, что не подобрала иного слова.

Признав, что этот человек – сталкер, я в очередной раз заставила Джека тревожиться. Он всегда защищает меня, и я, конечно, чувствую себя драгоценной и любимой, но одновременно мне стыдно, что друг постоянно тревожится из-за меня. Выходит, что я всякий раз тяну его в то же болото, в котором вязну сама.

– Увижу его – убью на месте. – Глаза Джека на мгновение вспыхивают так зловеще, что мне становится не по себе, но затем друг улыбается, и я успокаиваюсь. – Ты точно не хочешь винца?

Глава седьмая

Двадцатью тремя днями раньше

Элоди Фрей

– В смысле – уволена? – спрашиваю я, глядя через прилавок «Кружки» на самодовольную физиономию Ричарда.

– В смысле, два дня назад ты взяла отгул по болезни, а через пару часов Ханна видела, как ты весело бегаешь по Виктория-парку.

Кошусь на напарницу – та отсчитывает сдачу посетителю, не забывая драматически утирать лоб ладонью, чтобы все видели, как она героически трудится в поте лица.

– Я проработала здесь год и ни разу не брала больничный. Ни разу. И ни одной смены не пропустила. Я отпросилась на полдня, потому что мне было очень паршиво с утра, и вышла на пробежку, когда почувствовала себя лучше.

В моих словах ни грамма лжи, но Ричарду плевать. Он поворачивается ко мне спиной и наливает себе эспрессо.

– Мне надо платить за квартиру, – продолжаю я, надеясь разбудить в душе босса хоть что‐нибудь человеческое. Если оно там вообще есть.

– Это не моя проблема.

– Ханна берет выходной практически каждую неделю с тех пор, как пришла сюда, – напоминаю я, хотя сама понимаю, как по-детски выглядит такое оправдание.

Ричард упреждающе поднимает руку, указывая глазами на посетителя – тот старательно делает вид, что изучает меню, хотя при этом явно прислушивается к нашей перебранке. Повернувшись, Ричард жестом велит мне следовать за ним, и направляется к себе в кабинет. Когда я прохожу мимо Ханны, то отчетливо слышу тихое: «Вот сучка…»

В тесном кабинете Ричарда едва хватает места для письменного стола и обшарпанного шкафа для документов, от которого, небось, и ключа‐то нет. И все же шеф усаживается в синее офисное кресло, обитое дерматином, с таким видом, словно это золотой трон принца, мне же достается место нищего: металлический складной стул напротив. Я знаю, что должна изображать смирение и раскаяние, трепетать ресницами, как Ханна, попытаться завоевать расположение Ричарда, предложив трахнуть меня, лишь бы остаться на работе.

Но не могу.

И дело даже не в том, что на башке у Ричарда залысины и что он носит рубашки в пастельную клеточку, а шлепанцы сочетает с шерстяными носками, через которые вылезают нестриженные ногти. Дело в том, что он сам по себе паршивый человек: грубит клиентам, у которых, на его взгляд, недостаточно денег, пригоршнями таскает мелочь из банки с чаевыми и таращится мне в декольте, когда думает, что я не вижу.

А сейчас он сидит, развалившись в кресле и закинув руки за голову, и мне прекрасно видны влажные пятна у него под мышками.

– Понимаешь, Элоди, есть ситуации, в которых я бессилен. – Ричард пожимает плечами в стиле: «Я не устанавливаю правила, я просто их придумываю и записываю» [4].

Стараясь не скрипеть зубами, пробую его уговорить:

– Но ведь это же вы мой менеджер. Послушайте, мне надо платить за квартиру. Я живу одна. Эта работа – мой единственный источник дохода на нынешний день. Я и правда плохо себя чувствовала в тот день, когда отпросилась. Меня тошнило, голова болела. – Сказать по правде, я сама себе устроила такое утро, но Ричарду об этом знать не обязательно. – Мне очень нужна работа, – добавляю я, и внутри все сжимается от осознания, насколько все паршиво в моей жизни, ведь мне и правда очень нужна эта работа. За жилье надо платить, а плачу я именно из денег, заработанных в «Кружке». И как прикажете выкручиваться, если я сейчас отсюда вылечу?

Начальник внимательно смотрит на меня.

– Ричард, пожалуйста, – умоляю я, потому что в некоторые моменты гордостью можно и поступиться, – это на самом деле мой единственный источник дохода.

Все, что у меня осталось на данный момент, – моя независимость. Если я не смогу платить за жилье, не будет и ее. Не хватало еще добавить пункт «бездомная» в перечень моих провалов.

– Вероятно, стоило подумать об этом до того, как брать отгул, – изрекает Ричард тоном типичного менеджера среднего звена. – А теперь, если тебе все еще нужны деньги за сегодняшнюю смену, советую покинуть мой кабинет и приступить к работе.