Верни мои крылья!

И Ника перебросила проклятое яблоко прямо в руки Афродиты. Та сцапала его ловко, по-змеиному резко, звякнув браслетами, и тут же ослепительно улыбнулась. Все захлопали и заговорили разом. Поздравляли Афродиту, поднимали тосты, снова спорили, хохотали, обсуждали награды, обещанные каждой из богинь Парису, и история уже начинала обрастать домыслами, слухами и сплетнями. Все это отчаянно веселило каждого из присутствующих, и даже Гера, кажется, не выглядела оскорбленной. Положив унизанную массивными перстнями руку на плечо супругу, она что-то обстоятельно ему рассказывала вполголоса.

Даже слугам, обязанным быть незаметными, передалось всеобщее облегчение и ликование. Только не Нике. Она сидела за столом, и кусок не лез ей в горло. Всем на Олимпе – и она не исключение – доподлинно известно, кто из смертных прекраснейшая. Елена, жена спартанского царя Менелая. И чутье подсказывало, что добром тут не кончится, Менелай не из тех, кто спускает такое с рук, тем более принцу Трои. Да и жену он любит.

Наконец, Ника не выдержала.

– Меня одну смущает исход дела? – громко и рассерженно спросила она, вскакивая. Гермес предостерегающе зашипел на нее, но она жестом заставила его замолчать. Звяканье вилок и ложек, звон бокалов прекратились. Олимпийцы притихли, глядя на Нику с неудовольствием и недоумением. Нарушать правила небесного приличия, прерывать праздник, вот так просто, да и было бы из-за чего! А то всего-навсего какой-то смертный… Это казалось неслыханной наглостью. Но, поскольку Зевс молчал, никто не посмел одернуть Нику.

Ножки отодвигаемого Зевсом кресла скрипнули, и этот звук был единственным в нависшей тишине. Все взгляды обратились к нему, и Ника тоже посмотрела на отца.

Зевс добродушно улыбнулся:

– Я оставлю вас на некоторое время. Надо дать несколько распоряжений. Веселитесь, не скучайте.

Ника догнала Зевса уже в дверях. Правда, поймать его за рукав рубашки, как обычно ловила Гермеса, она не осмелилась.

– Отец, подожди. Неужели… неужели ты думаешь, что это справедливо? Вся эта история? Очень похоже на повод к войне между Спартой и Троей. Ведь цари не поделят женщину. Не рубить же ее напополам! Люди будут сражаться и погибать из-за того, что три богини поспорили, какая красивее? Или что Эриду не пригласили на попойку?

– Выбирай выражения, Ника, – нахмурился Зевс, пропуская ее в дверях и легонько подталкивая в спину. Серебряные створки захлопнулись позади них, и гул застолья вновь начал нарастать. – Нет, люди будут сражаться, потому что троянский принц уведет жену у царя Спарты.

– Ой, да ладно! – поморщилась Ника. – Еще бы, это ведь Афродита внушит ему и чужой жене божественную любовь друг к другу! Куда ему устоять!

– Что поделать, – картинно вздохнул Зевс, поглаживая подбородок. – Так предопределено.

– Кем?

– А вот тут ты обозначила серьезную философскую проблему, – усмехнулся Зевс. – Ника, девочка моя, не забивай голову пустяками. Возвращайся за стол, пей, ешь и веселись. Все будет как будет.

– И как же будет? – не сдалась Ника.

Зевс прищурился, и взгляд у него стал отсутствующий, странствующий в бесплотных дебрях грядущего, сокрытого от глаз всех иных существ:

– Будет большая война. Многие погибнут, наши мальчики и девочки передерутся, я имею в виду Афину, Артемиду, Ареса, Аполлона. Что с них взять, дети неразумные. Хоть Гера не станет ввязываться, и то славно.

– А люди, люди? – нетерпеливо воскликнула Ника: божественные разборки давно стояли ей поперек горла. Зевс пожал плечами:

– А что люди? Троя падет. Победят ахейцы. Ты сама возвестишь их победу.

– Но, отец, – попробовала возразить Ника. Она нервно кусала губы. – Разве у них нет права самим решать, воевать или нет? Какой смысл в войне, если все заранее решено? А как же свобода воли?

Зевс смерил ее веселым, хмельным взглядом:

– Опять упрямишься… Наивная девочка ты, Ника, даром что богиня. И строптива не в меру. Какая свобода, о чем ты? Они всего лишь люди. И над ними, как надо всем на Земле, – он кивнул на распростертый за окном, на самом дне пропасти, искрящийся город – рок. Судьба. Предопределение. Называй как хочешь, сути это не меняет. Истории обречены разыгрываться снова и снова, на небе и на земле. Даже у богов есть судьба, и от нее не отделаться. Все будет так, как предначертано, ничего не переломить. Если уж мы от этого не свободны, то что говорить о каких-то букашках, что ползают по земле. Они ведь даже не знают, как обстоят дела в действительности. Они даже не могут представить себе наше жилище таким, какое оно есть на самом деле. Скажешь, это настоящий Олимп? Как он есть? Этот небоскреб из стекла и бетона, который ты видишь, что – Олимп? Действительно?

Он громогласно расхохотался. Ника растерянно оглядела холл с глянцевитыми полами, залитое дождем окно в отблесках нижней грозы, раскидистую пальму в кадке в дальнем углу, черно-белую передовицу свернутой газеты на столике.

– Что ты имеешь в виду? – помедлив, решила прояснить она, но он все смеялся, чуть не до слез. Ника чувствовала, как внутри ее поднимающаяся волной злость смешивается с вязкой безнадежностью. Мысли путались и мельтешили.

Наконец Зевс перевел дух и покачал головой:

– Откуда тебе знать, как все устроено на самом деле? Ведь даже тебе все это только чудится.

Он протянул руку и коснулся ладонью ее лба, стремясь то ли погладить, то ли потрепать.

Ника проснулась.

Она сразу поняла, что проспала. В голове царила сумятица. Роились какие-то ощущения от прервавшегося сна, беспорядочные, подобно березовой бело-черной ряби за окном поезда, они проносились быстрее, чем превращались в осознанный образ или воспоминание. Думать об этом было некогда, Ника не успела даже позавтракать и, быстро почистив зубы, напялила на себя свитер под горло, джинсы и пуховик и выскочила на улицу. У метро она купила слойку с сыром и всухомятку сжевала на эскалаторе, обсыпав грудь пластинчатыми крошками.

Вприпрыжку добежав до здания театра, вся взмыленная, с противным зудом от шерстяной вязки, натирающей потную кожу на груди, и еще большим, чем после пробуждения, сумбуром в голове, она впустила в театр уже переминающуюся у входа уборщицу и рухнула на свое рабочее место. Как раз вовремя – через минуту на пороге появилась Липатова, чернее тучи. Царским движением сбросив с плеч шубу (обычно Стародумов успевал подхватить, но сегодня он где-то запропастился, и эффект был уже не тот), Липатова сразу прошла в Никину каморку.

– Где новые роли? Распечатала? – вместо приветствия.

– Да, – девушка торопливо подала начальнице стопку бумаг. Та принялась сердито перебирать их. Наткнулась на экземпляр для Валеры Зуева, схватила из стаканчика возле клавиатуры простой карандаш и стала зачеркивать его имя на верхнем крае страницы. Она штриховала буквы, взяв их в рамочку, настолько усердно, что грифель не выдержал и щелкнул, как раздавленная ногтем блоха.

– Черт… Замазка есть?

Ника молча подала жидкий корректор. Она догадалась, что произошло за вчерашний выходной.

– Зуев ушел, – отозвалась на ее мысли Лариса Юрьевна и не сдержалась: – Сволочь. Посреди сезона…

Закрасив белым имя незадачливого подчиненного и, вероятнее всего, уже бывшего возлюбленного, Липатова долго дула на лист, периодически трогая краску подушечкой указательного пальца, украшенного увесистым перстнем с бирюзой. Перстни и кольца Лариса Юрьевна любила и на каждый день подбирала разные. От взгляда на руки худрука Нику вдруг пронзило назойливое, до холодинки в солнечном сплетении, ощущение дежавю. Тревожное чувство, льнущее и ускользающее, которое никак не ухватить крепче.

Постучав по листу еще раз, Липатова размашисто вписала поверх белого слоя: «Мечников». Кто такой этот Мечников, Ника понятия не имела.

Липатова задержалась. Она посмотрела, сколько билетов продано на ближайшие спектакли, проверила с Никиного компьютера почту, подолгу отвлекаясь на выскакивающие ссылки и баннеры, и девушка поняла, что Лариса Юрьевна кого-то поджидает. Ей не к лицу торчать в фойе, а так вид вполне пристойный, и вход отсюда видно.

Ровно в десять дверь скрипнула и впустила в театр молодого мужчину. Липатова встрепенулась, буркнула: «Наконец-то!» – и вышла из каморки. Ника из-за стекла с интересом оглядела байронического незнакомца.

Мужчина был довольно высокий, в дорогом черном пальто, распахнутом, но с поднятым до подбородка воротником. Он сделал всего четыре или пять шагов, а Ника уже ощутила, насколько он спокоен и уверен в себе: ни бестолкового озирания по сторонам, ни сутулости в осанке. Войдя в помещение, длиннопалой рукой он машинально отбросил с лица растрепанные волнистые волосы, обнажая высоченный умный лоб. Орлиный нос, крупные четко очерченные губы и вздернутые скулы довершали бритвенно-резкое впечатление, которое производило его лицо. Оно совершенно очевидно не был красивым в общепринятом смысле, но с первого взгляда вцеплялось в память всеми шипами своей неудобной уникальности. А вот на Нику гость даже не взглянул, тем более что к нему уже приблизилась Липатова.

– День добрый! – она протянула ему руку, и мужчина, с готовностью пожав, задержал ее ладонь в своей чуть дольше, чем полагалось.

– Лариса Юрьевна, очень рад. Кирилл.

Первым делом Ника оцепенела. Потом решила, что – показалось. И лишь после этого вгляделась в Кирилла по-настоящему. Это без сомнения был он. Совсем не такой, каким она его себе представляла, но голос, голос был прежний, незабываемый и ни с чем не спутываемый. И внутри все тут же всколыхнулось и заколотилось.

«Как он меня отыскал?» – кольнуло в мозгу. Кирилл и Липатова уже двинулись в сторону кабинета, и Ника, не в силах усидеть на месте, выскользнула из своей каморки. Она следовала за ними на почтительном расстоянии, совершенно не задумываясь, как объяснит это, если спросят. И когда за Кириллом закрылась кабинетная дверь, Ника знала: он ее вовсе не нашел. Он оказался актером и пришел устраиваться к ним в театр. Что за немыслимое, противоестественное совпадение! Или все-таки он знает о ней и скоро обозначит это? Нику трясло от волнения. Больше всего на свете она не любила, когда чего-то не понимала.

Разговор затягивался. Вернувшись в кассу, она видела, почти не осознавая, как собирается труппа: сегодня актеры напоминали ей бестелесные тени, а речь их звучала откуда-то издалека, журчание родника под сочным лопухом в овраге, не более. «Кирилл, Кирилл здесь!» – настукивала кровь свою бесконечную морзянку. А ведь вчера по телефону он упоминал, что наутро ему рано вставать… Ника ни с того ни с сего улыбнулась, счастливо и широко.

Через полчаса актеры расположились в танцевальном классе. Всеми владело оживление: слух о новом спектакле уже родился и витал в воздухе.

Обычно у Ники всегда екало сердце, когда она оказывалась здесь. Танцклассы, такие одинаковые, во всем мире одни и те же, и лишь пейзаж за окном разнится. Из города в город, из страны в страну, те же прямоугольные амальгамные озера зеркал, холодные, если коснуться голым локтем, те же узкие трубы балетного станка, вмонтированные в стены по периметру. Несть числа минутам, проведенным Никой в таких классах, ученицей, учительницей. Но сейчас она с ходу отмела привычную ностальгию – сегодня все было иначе. Присутствие Кирилла перекраивало реальность на другой лад. Танцкласс превратился в репетиционную комнату, посередине стояло несколько столов, десятка два стульев, актеры болтали, переглядывались, пересмеивались и лопотали, бубнили и шептались. С озабоченным видом сновал Ребров.

Кирилл, еще до официального представления, уже успел кое с кем познакомиться, подсев в кружок к Миле, Паше, Светлане Зиминой и Римме Корсаковой. Ника, стоя у окна, наполовину скрытая ниспадающей складками портьерой, разбирала его голос среди десятка других, потому что на его низкие тона, такие густые и чарующие, ее тело уже привыкло отзываться негой. Она ощущала, как по позвоночнику течет дрожь, и даже на мгновение прикрыла глаза.

– Всем доброе утро. Сегодня у нас много новостей и много дел, так что быстро и по существу, – Липатова прошлась вдоль зеркала, как полководец, заложив руки за спину. – Валера Зуев нас покинул. Удачи ему. Дальше. В нашей труппе новое лицо, кое-кто уже успел с ним познакомиться, это хорошо… Кирилл Мечников, прошу любить и жаловать.

Кирилл огляделся по сторонам с дружелюбной улыбкой.

– Я верю, что появление Кирилла откроет новую страницу в нашей истории… И еще одно…

Дверь приоткрылась, и Даня Трифонов засунул в щель свою рыжую голову.

– И тебе здравствуй, – миролюбиво вздохнула Лариса Юрьевна.

– Что я пропустил? – спросил радостно Трифонов, плюхаясь на стул с краю.

– Троянской войны не будет! – торжественно объявила Липатова и сощурилась, словно ожидая возражений.

– Ну слава богу, а то я уж начал бояться, – с облегчением выдохнул Даня. Присутствующие засмеялись. – Что, мирные переговоры прошли удачно?

– Смешно, – кивнула Липатова. – Ладно, шутки в сторону. Так называется наш новый спектакль по одноименной пьесе Жана Жироду. Надеюсь, все в студенчестве проходили?

– Проходили, – тут же отозвался Даня. – Мы когда мимо забора проходили, по улице Сельскохозяйственной, там и не такое писали.

– Даня, – предостерегающе пробормотала Леля Сафина, видя, что Липатова не склонна веселиться и вот-вот Трифонову достанется по полной. Тот серьезно кивнул и затих. Липатова повернулась к Нике:

– Раздай текст, пожалуйста, сейчас расскажу о пьесе, и устроим первую читку.

Подавая Кириллу роль, Ника заметила, что ее руки дрожат. Он на мгновение поднял на нее речные, бледно-бирюзовые глаза:

– Спасибо, – и тут же принялся за текст.

Она впервые видела его так близко. Как-то не укладывалось в голове, что это именно он, тот самый, что рассказывал о батоне, съеденном на морозе в одиночестве. Ничто в нем не намекало на перенесенные бедствия: выдержанный и спокойный человек, открытый взгляд, широченная улыбка, мужественная и морская нотка парфюма, дразнящая обоняние. И все-таки это был он. Кирилл.

К обеду уже были окончательно распределены роли. У Ники, сидящей в кассе вдалеке от происходящей читки, не возникало и сомнения, что Зевсом станет Стародумов, и эта мысль ворочалась и щекотала у нее в голове, силясь сообщить что-то очень важное. Ника чувствовала, что должна вспомнить, но вот что именно, в каком ключе – и кому должна? Откуда она вообще взяла роль Зевса, ведь пьесу никогда в жизни не читала…

Мимо нее на улицу проскользнули Мила и Леля. Ника знала, что Мила «стреляет» у Лели сигареты, покуривая втайне от брата, – довольно комично, учитывая, что из них двоих именно Мила была старшей. Через поставленное на режим проветривания окно до Ники доносилось каждое слово из их разговора. Предметом был, конечно, новенький.

– А с ногами у него явно что-то не так, – размышляла вслух Сафина. – Заметила походку?

– Он не хромой.

– Я и не говорю, что хромой, я говорю, что-то не так. Интересно, это с детства или?.. Если б с детства, вряд ли его бы в театральное приняли…

– С другой стороны, помнишь того актера? – не согласилась Мила. – У которого нет руки. И он все равно актер.

– Он француз. Там все иначе, отношение другое совершенно. Но! Зато какой голос. Ты слышала, как он говорит? Ох… Мне кажется, можно даже не вслушиваться в слова, просто звука его голоса уже достаточно, чтобы кончить, – усмехнулась Леля. – Может, мне его захомутать?

– Ого, какие планы! – засмеялась Мила и вдруг проявила неожиданную осведомленность: – Говорят, он подрабатывает на переозвучании фильмов. В русском дубляже текст читает за Брэда Питта с Томом Крузом… Может, и мне податься?

– Что он забыл в нашем курятнике… – Леля покачала головой, туша окурок в жестяной банке из-под кофе, стоящей на внешнем подоконнике.

– А у тебя, я смотрю, сегодня особенно радужное настроение…

– Зато замыслы наполеоновские!

Встревоженную Лелиными словами Нику отвлекло появление зрительницы, пришедшей за билетами. Они были знакомы: Катя видела все спектакли, и не по одному разу. Эта невзрачная женщина лет тридцати трех, но выглядевшая значительно старше, с суетливыми движениями, зализанным пучком на затылке и вечно съезжающими на кончик носа очками в совиной оправе, довольно точно отражала термин «старая дева». В театр «На бульваре» она ходила как на работу, будучи одной из самых верных его поклонниц.

В обеденный перерыв все собрались в буфете. Ника по своему обыкновению тихо примостилась в уголке. Сегодня для этого была еще одна веская причина: она не сомневалась, что рано или поздно Кирилл узнает ее, но не хотела, чтобы это произошло у всех на глазах.

Римма открыла выключившуюся микроволновку, и по комнате поплыл теплый съестной дух.

– Фу, народ, кто приволок котлеты с чесноком? – потрясла Корсакова лоточком.

Подлетев, Даня Трифонов тут же выхватил лоток из ее рук:

– Мамуля делала. Вкуснятина. Кто хочет?

Все дружно замотали головами.

– А давай! – вдруг решилась Леля Сафина. У Ники закралось подозрение, что она сделала это специально, чтобы досадить Корсаковой – между ними явно набирало обороты противостояние. – Только потом побежишь в магазин за жвачкой!

Мечников, присев на подоконник, жевал шоколадный батончик. «А кое-кто сладкоежка», – с нежностью подумала Ника.

Корсакова направилась к нему, плавно покачивая бедрами.

– Кирилл… – Римма жарко взглянула на мужчину из-под ресниц. Трифонов выразительно закатил глаза, но никто, кроме Ники, этого не заметил. Ее снова скрутило тревожное чувство дежавю, и мгновение она раздумывала, не случалось ли чего-то подобного прежде. Может быть, Римма охмуряла кого-то из коллег? Наверняка – с нее станется. – Кирилл, а почему ты пришел именно к нам в театр?

– Хм… Во-первых, это моя профессия, я, как и все здесь, театральное заканчивал. Потом, правда, больше работал на телевидении, на детском канале. Еще время от времени подрабатываю переозвучанием, дубляжом.

– Так и знала! Слышу же, голос знакомый, – вклинилась вдруг Липатова с небывало сердечным оживлением. Ее губы блестели свежей помадой, и Ника невольно задумалась о том, что перед обедом подправлять макияж было довольно бессмысленно и ранее начальница не была в этом замечена.

Кирилл кивнул:

– И в какой-то момент понял, что… хочется на сцену! Это ощущение отдачи, зрительного зала, взглядов. В какой-то момент это стало зудом, заветной мечтой…. Уверен, что ты, Римма, меня понимаешь.

– Да все понимают, – отозвалась Корсакова, но ей было приятно, что Кирилл обращается именно к ней.

Вдруг под столом раздалось мяуканье.

– Эй, это кто у нас тут? – наклонилась Мила. Трехцветная кошка, облезлая и худющая, пугливо отскочила в сторону.

– Мил, не трогай. Вдруг она лишайная… – предостерег сестру Паша. Обликом он напоминал высокого золотистого ретривера, а собаки кошек недолюбливают, развеселилась про себя Ника.

– Сам ты лишайный, – легкомысленно отозвалась Мила.

– Нет-нет-нет, надо ее прогнать. Вы что, не знаете, что кошки в театре не к добру? – Корсакова замахала руками, не на шутку встревоженная.

– Римма, да не будь ты такой суеверной, от этого дамы стареют, – ухмыльнулся Трифонов. – Уж если про приметы говорить, то не нам точно. Я имею в виду – не актерам! Мы вообще порождение ада, а театр создал демон Азазель, один из самых грозных и пугающих, прямиком из преисподней. Он же, кстати, изобрел грим, косметику и музыкальные инструменты. По крайней мере так считают иудеи.

– Ты и их приплел? Ловкач, – хмыкнула Леля Сафина, длинными ногтями с серебристым лаком отщипывая кусок докторской колбасы и кидая кошке.

– Даня, актеры всегда суеверны, как старые знахарки. – Лизавета Александровна Рокотская, дождавшись, пока кошка дожует кусочек колбасы, усадила ее на колени, и та затарахтела от удовольствия. – Ласковая какая… Мы же пограничные существа. Кошки тоже, так что мы похожи. А актеры… Не зря их даже на кладбищах не хоронили. Мы превращаемся в других людей, говорим и действуем от их имени. Это и есть проявление зла. Мистика. Римма, девочка, не обращай внимания! Бродячие кошки в театре не к добру, только если пробегают по сцене. А эта еще и трехцветная, принесет удачу. Можешь мне поверить, я ходячая энциклопедия примет.

– Вот только как ее не пускать на сцену… – озабоченно вздохнула Римма. Слова Рокотской всегда имели для нее особый вес.

– А правда, что это здание раньше было церковью, до революции? – подал голос Кирилл. – Настоящей, а вокруг нее кладбище. Я читал на сайте, кто-то из поклонников вашего театра поделился. Там целый фан-клуб. После революции купола сняли и сделали Дворцом пионеров.

Римма побледнела:

– Просто отлично…

– Если так, то это прямо ирония судьбы, самое богомерзкое учреждение, – Даня широким жестом обвел помещение, имея в виду театр целиком, – обосновалось в бывшей церкви…

– А вокруг кладбище? – уточнила Римма негромко.

– Первый раз слышу, – нахмурилась Липатова.

Развивать тему не стали. Леля Сафина вытерла руки салфеткой:

– Так что будем делать с кошкой?

– Оставьте животное в покое, – велела Лариса Юрьевна непререкаемо. – Слышали Лизавету Александровну? Пусть живет, будет нашим талисманом. На удачу.

– Точно, как кроличья лапка! – мягко улыбнулся ей Кирилл, и Липатова от одного взгляда на него вспыхнула и похорошела. – Кошка ведь почти кролик.

– Да и лапок целых четыре, – игриво отозвалась на его слова Леля и сверкнула глазами. Видит небо, она умела быть волнующей, когда желала этого.

Ника беспокоилась. Увиденное на обеде заставляло ее снова и снова прокручивать в памяти каждое слово, каждый взгляд, обращенный другими на Кирилла. Привыкнув, как антиматерия, ни с кем не взаимодействовать, она развила в себе способность улавливать изменения в окружающих ее людях. И сейчас она была уверена на все сто, что появление Кирилла взбудоражило как минимум трех женщин: Римму, Лелю и Липатову. И если за Риммой склонность к флирту замечалась постоянно, как неотъемлемая часть ее характера, привычка, к тому же подкрепленная внешней привлекательностью, то уж замужней Липатовой, особенно после расставания с Зуевым, это было совсем не к лицу. А Леля Сафина вообще не склонна к кокетству, однако свое намерение во время перекура с Милой обозначила вполне четко, а теперь подкрепила и парой улыбок, обращенных прямиком Кириллу. Ника волновалась, злилась, ревновала – и не знала, что ей делать.

В половине седьмого в театре остались немногие. Последними к выходу шли, обсуждая новую постановку, Стародумов с Липатовой, Кирилл, Леля, Римма и Трифонов, сзади плелся Ребров, успевший напялить лисью шапку, наследие номенклатурного прошлого. У дверей к нему обратилась Липатова, заматывая шею пуховым платком:

– Владимир Сергеевич, повесьте на сайте объявление об отмене завтрашнего «Марата». Наш-то «свинтил»… Марат…

Липатова поморщилась, но у Ники сложилось впечатление, что все ее раздражение улетучилось и она лишь для проформы разыгрывает неудовольствие: появление Кирилла взбудоражило театр и Валера Зуев казался давно перевернутой страницей.

– Зачем отменять? Что, некого на замену поставить? – нахмурился Кирилл. Липатова покачала головой. – Так давайте меня! Речь ведь о «Моем бедном Марате» по Арбузову? Текст я знаю.

Лариса Юрьевна задумалась, оценивая его. Покосилась на Римму, и та весело и горячо закивала, всем видом показывая восторг от этой идеи – только что в ладоши не захлопала. Глаза Лели Сафиной недобро сузились.

– А что? – Липатова хмыкнула. – Очень даже… Размер у вас один и тот же, только ты повыше чуток. Костюм подойдет. Значит так. Даня, Римма, дуйте на сцену, пройдемся разок, введем тебя, Кирюш, в курс дела! А остальные тогда на сегодня свободны!

Римма взглянула на Лелю с торжествующим видом, очевидно, ее попытки обратить на себя внимание Кирилла не остались незамеченными. Леля вздернула подбородок и, быстро попрощавшись, вышла на мороз.

Если бы вечером, после того как в театре затихли голоса, а фойе и галереи погрузились во мрак, в пустоте Никиной квартирки раздалась привычная трель звонка, если бы Ника подняла трубку и услышала там голос, который сегодня слышала много раз без предохранителей телефонных сетей, она бы не удержалась. Расхохоталась бы, как от удачной шутки, и сообщила ему, что он был рядом и не заметил ее, а ведь она все время путалась под ногами! Он бы тоже посмеялся, они вместе вспомнили бы женские уловки, которыми пользовались Липатова, Сафина и Корсакова… И назавтра в театре они встретились бы совершенно иначе, интимно, связанные своим знакомством, как обещанием, как тайной. Раскрывать тайну другим или нет – они решили бы позже. Это зависело от того, в какую плоскость хлынули бы их отношения, освобожденные ото всех плотин.

Но этим вечером, впервые за долгое время, он просто не позвонил.

Явление четвертое