Ты – моя половинка

В апреле съездили на Волгу, погостить у Колиной мамы, Варвары Ильиничны. Свекровь наконец познакомилась с невесткой и, кажется, осталась довольна. По крайней мере, тем, как сын с Мариной общаются, смотрела одобрительно. Варвара Ильинична и Марина даже спели несколько романсов дуэтом, и кумушки-соседки сошлись на том, что молодое поколение подросло достойное и дело их продолжит с честью.

В мае Коля и Марина снова ходили на танцы, почти каждое воскресенье, отмечая конец рабочей шестидневки весельем, в котором становились немножко сумасшедшими. Иногда танцевали и во дворе, с остальной молодежью. Кто-то выставлял на окно первого этажа патефон, остальные несли пластинки особенно модных Дунаевского и Утесова. Веселье обычно продолжалось до тех пор, пока не начинал ворчать управдом, или квартуполномоченная Федосюк не стаскивала патефон с подоконника с таким непримиримым видом, что озорные девушки не могли сдержать насмешливого фырканья, а юноши – нарочито разочарованного стона.

В июле, в годовщину свадьбы, они прогуляли весь вечер по городу и сфотографировались на память. Марина попросила сделать две фотографии, большую, чтобы повесить на стену, и маленькую, чтобы всегда носить с собой.

– Зачем она тебе? – удивился Николай. – Я ж всегда у тебя перед глазами.

– Все равно. Пусть будет! – тряхнула растрепанной головкой Марина.

По утрам Коля чистил свои парусиновые штиблеты и ее светлые, на перепонке и с пуговкой, прюнелевые туфельки зубным порошком. Марина смотрела на это с улыбкой и качала головой: надежды Тони из 50-й квартиры не оправдались. Они, Кареловы, никогда не станут «как все», никогда не выпустят свой пар, потому что их любовь не проходит и не утихает и всегда будет такой же, как в то двадцатое мая, когда только вспыхнула с первого взгляда.

Коле нравились фильмы про Максима, и они бегали на них несколько раз. Марина веселилась, когда песня про шар голубой заедала в голове ее мужа, как испорченная пластинка. Он мог весь день бубнить: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой».

Коля уже и сам маялся этой песней, а все не мог выбросить из головы, и порой даже не замечал, как начинал напевать под нос. Марина радостно хохотала, Коля морщил брови и начинал кружить ее по комнате. Резкий запах одеколона смешивался с ее, жасминовым, и Коля и Марина падали на кровать, ошеломленные и разгоряченные.

Марина знала: ей никогда не надоест, не наскучит его жар, его сила, его страстность. Она никогда не сможет к этому привыкнуть. Каждый раз все было как впервые, только еще лучше. И у нее кружилась голова, когда она представляла: сколько бы лет ни прошло, они всегда будут так же молоды и так же влюблены друг в друга до беспамятства.

Снова наступила осень, сухая, звонкая, с прозрачным воздухом и высоким, улетающим вверх небом. На клумбах пышно догорали бархатцы и настурция, и цвет у них был такой же оранжевый, как и у деревьев вокруг. Пламенели клены. Марина по дороге на работу сорвала кисть рябины, ела и с наслаждением кривилась от горького, но такого живого вкуса.

В Доме моделей было как-то непривычно тихо. Секретарша Режины сказала, что начальница еще не пришла. Марина покосилась на дверь, потом на часы.

Валевская никогда не опаздывает.

Марина занялась работой. Проверила, на какой стадии выполнения находится пошив у швеи Анечки, разложила в аккуратные стопки журналы мод и села разбирать Режинины эскизы и тут же набрасывать свои.

Валевская упрямо игнорировала последнее веяние – упор на спортивный, неброский и утилитарный стиль. Она часто говорила Марине, что он ущербен. И пусть простые смертные одеваются как хотят, хоть в тренировочные трико, но ее «непростые» клиентки ни за что не променяют свою утонченность на какую-то физкультурность. И, как всегда, была права. Хотя они и предлагали клиенткам приличия ради модели коротких жакетов, приталенных пиджаков мужского кроя и юбок в складочку, те все равно выбирали струящийся или зауженный силуэт, завышенные талии, меховые горжетки, шелк и атлас вместо ситца, а креп-жоржет, маркизет и батист вместо сатина.

Но именно своим, личным призванием Марина последний год считала белье. Валевская только кивала с тайным удовлетворением, когда та показывала ей новую модель нижней сорочки, комбинации или бюстгальтера. В первый раз усмехнулась:

– Да, моя дорогая, супружеские обязанности пошли тебе на пользу.

Марина жутко покраснела, а Валевская щелкнула пальцами:

– Нечего смущаться. Хоть кто-то еще понимает, что неглиже – это не будущая половая тряпка.

Так и повелось. Валевская, раньше только качавшая головой на вопрос клиенток о пошиве белья, теперь с гордой улыбкой представляла им свою Мари. И передавала их в ее ловкие ручки.

Через два часа после Марининого появления пришла первая клиентка, за ней вторая, третья. Марина, бывшая в курсе всех Режининых дел, без труда находила нужные мерки, выкройки, эскизы и почти готовые наряды на примерку. Но с каждой минутой ее все больше терзал вопрос: где Валевская?

В пять она отпустила секретаршу и осталась одна. Не считая тех, кто выходил через черный ход: закройщиц и швей в пошивочной.

Она не сразу узнала походку Валевской. Обычно та стучит каблуками, уверенно, напористо. Сегодня она шла неровно. Зашла в кабинет, бросила на спинку стула пальто, шляпку и шарф. Не открыв окно и не вставив папиросу в мундштук, стала чиркать спичкой дрожащими пальцами.

– Что, Режина Витольдовна? – Фарфоровая бледность легла не только на щеки Марины, но, кажется, на ее сердце.

Жадно затягиваясь, Режина подошла к столу, вытащила лист бумаги, перо и положила их перед Мариной.

– Сядь. Пиши.

Марина беспрекословно исполнила приказание. Застыла, глядя выжидающе и беспокойно.

– «Я, Марина Ивановна Карелова, прошу освободить меня от занимаемой должности закройщицы в Доме моделей номер 6 города Москвы». Дату поставь и подпись.

Марина отбросила перо, словно пчела ужалила. На глаза моментально навернулись слезы.

– Режина Витольдовна, за что? Я же ничего не сделала… Режина Витольдовна, милая…

– Ради бога, Марина! – чуть не в первый раз назвала ее по имени Валевская. – Только вот слез сейчас не надо. Мне уж в пору реветь, и то молчу. Вызывали меня.

– К-куда? – запнулась Марина.

– Куда надо. На Лубянку. Допрашивали.

Режина закурила еще одну папиросу, закашлялась, раздраженно открыла окно, выпустила дым и тут же воровато захлопнула раму обратно. Круто развернулась и наткнулась на обескураженный, недоуменный и испуганный Маришин взгляд.

– О господи, Мари, ты что, совсем не понимаешь, что творится вокруг? Газет не читаешь, шепот вокруг не слушаешь? Нас же истребляют, – зашипела Валевская тихо и яростно. Откуда-то взялся не заметный раньше польский акцент.

– Так это враги… – всхлипнула Марина.

– Бестолочь ты! Им всюду враги мерещатся. А вы все, такие же наивные и оптимистичные, сами на эшафот идете и даже головы не поднимаете. Стадо, бессловесные вы скотины. И я иду тоже, что уж тут… – усмехнулась Режина. – Враги… Тухачевский у нас вот в один день из героя в предателя обернулся, поди ж ты посмотри, чудо какое! А семья его, что, тоже? Нина? Она ведь тоже уже месяц как в тюрьме. Передачки ношу…

Марина ахнула.

Сама она Нину Евгеньевну, жену легендарного маршала, видела только раз, когда та приходила к Валевской заказывать платье для званого вечера у Ворошилова. Невысокая, с волнами каштановых волос и тонкими ключицами, в бирюзовом шифоновом наряде она казалась красавицей, диковинной нездешней птичкой. Кажется, они с Режиной знали друг друга давно и были чуть не подругами. И теперь она в тюрьме? Как же так?

– Как же так? Ее ведь, наверное, в заговор не посвящали… – все не могла взять в толк Марина.

– Очнись. Нет никакого заговора и не было! Но только это уже ничего не меняет. Поэтому пиши заявление, собирай вещи и уходи. И никогда больше не возвращайся.

– Но почему именно я, Режина Витольдовна?!

Валевская вдруг стала как-то меньше, ниже ростом. Глаза у нее ввалились. Она подошла и обняла свою Мари, крепко, остервенело.

– Потому что ты у меня единственная. Если я и хочу кого-то спасти, то только тебя. Себя бы хотела, конечно, да уже не получается. За мной придут, Мари, может быть, сегодня ночью, может, завтра. Не простят – ни как я себя вела сегодня там, ни дружбу с Ниной, ни происхождение мое горемычное. А у тебя вся жизнь впереди. Устроишься в «Мосбелье», выплывешь как-нибудь… Вся жизнь еще впереди, да.

– Нет, я от вас не отрекусь! – взвилась Марина.

– И у тебя Коля… – тихо добавила Валевская. Марина первый раз в жизни видела ее плачущей, и тоже заплакала. Режина вновь обняла ее, вытирая свои и ее слезы вперемешку, и усадила обратно за стол: – Пиши, доченька, пиши.

После ареста Режины Марина, несмотря на ее запрет, попыталась добиться правды. Коля, не желавший оставлять ее одну и не смевший ничего ей запретить, сопровождал ее в очереди, переминавшейся во дворах Лубянки, сменял, когда позволяло время, отправлял спать домой. Очередь раздавленных людей, тысячерукая, тысячеглазая, похожая на древнюю мифическую гидру, стояла во дворе тюрьмы день и ночь. Иногда ее разгоняли, но она, раздробленная на кусочки – как гидра же, снова восстанавливала свою цельность. Недалеко – совсем рукой подать! – беспечные, счастливые советские люди праздновали день рождения Революции. Она в этот год была юбиляршей.

Марина попыталась узнать, в чем обвиняют Валевскую, где ее содержат, можно ли передать вещи или деньги.

– Вы ей кто?

– Я… знакомая…

– Не положено, следующий!

Вот и все. Сколько раз потом корила себя Марина, что не сказала «дочь».

– Ты бы все равно ничего не изменила. Думаешь, они там не знают, кто кому кем приходится? И есть ли у Режины Витольдовны дочь? – качал головой Коля. Но втайне от Марины все равно сходил в страшное место еще раз, прорвался, назвался сыном Валевской. Ему ответили, что она выслана. Куда – не сказали.

Пространство все сжималось, пахло безумием – у него оказался свой, какой-то особенный металлический запах. Одной ночью воронок увез мужа Тони из 50-й квартиры, другой – мужа и отца квартуполномоченной Федосюк. Коля не стал говорить Марине, что арестовали и кое-кого из их больницы. Не хотел тревожить.

Ночами он прижимал к себе жену иначе, более ревниво, с отчаянием. Она отвечала на ласки с еще большей готовностью. Засыпали они, накрепко обнявшись, неделимые.

Несколько раз навещали Светку с маленьким Ванечкой. Становилось страшно от одной мысли, что эту маленькую, легкую жизнь могли оборвать еще до рождения, втайне, как обрывали не одну до этого. Марина смотрела в детские доверчивые глаза, трогала крохотные пальчики и мечтала, что родит такого же Коле. Нет, не такого же, в сотни раз прекраснее! Он будет самым красивым и самым счастливым мальчиком на планете!

Коля в ответ на эту мысль, промелькнувшую в ее глазах, кивнул: «Конечно, будет, любимая».

В «Мосбелье» Марину приняли. Правда, она скоро поняла, что ее эскизы, идеи и новшества никому тут не нужны. Она просто раскраивала куски мадаполама, бязи, сатина и ситца по одинаковым лекалам: утвержденных моделей женских комбинаций было всего восемь. Впрочем, и творить ей больше не хотелось. Всем своим мастерством Марина считала себя обязанной Режине. А Режины больше не было.

Одной особенно темной ночью, когда лужи на улице схватывались хрустким льдом, Коля и Марина не спали, лежа в коконе тонкого одеяла.

– Ты знаешь, Мариш. Я никогда тебе не говорил этого вслух. Ты и сама всегда знала… Что я люблю тебя больше своей жизни. Больше солнца и мамы. Ты – единственная моя. Жизнь моя. Когда я тебя увидел, я сразу это понял, как током дернуло. Если вдруг что…

Марина затрясла головой, стала мелко целовать:

– Тихо, замолчи. Не говори, пожалуйста, Коля!

– Если вдруг что, Мариш… Ты только не унижайся ни перед кем, прошу тебя. Моя любимая никогда не должна унижаться.

За ним пришли около трех ночи, в середине декабря, в самый глухой час. Их было двое, неприятных мужчин в штатском. В одном из них чета Кареловых узнала Никиту, бравого Светиного «физкультурника».

Марина не верила в происходящее. Она то кидалась к Никите, умоляла вспомнить, кто они, умоляла оставить их, уйти. То пыталась повиснуть на шее у Коли, и ее приходилось отдирать от него насильно. То собирала вещи в чемодан и все никак не могла понять от ужаса, что же туда класть. Слез не было, глаза сухо жгло.

«Какие у нее огромные глаза… Смотрит не мигая. Наверное, глазам уже больно. Моргни, солнышко, станет легче… Нет, не моргает. Это от страха», – вздыхал Коля с любовью. О происходящем он как-то не думал – будет еще время подумать. Главное в эти последние минуты – наглядеться на нее, свое сокровище, самый дорогой подарок, преподнесенный ему жизнью. Жаль только, что она так испугана. Его Мариночка не должна ничего бояться. И ее никто не должен обижать. Даже эти сволочи.

Коля посмотрел в холодные Никитины глаза. В них не было ни капли переживания, скорее скука.

– У твоего сына твой цвет глаз, твой нос. Ты подлец.

Никита коротко ткнул Коле в зубы кулаком. Что-то хрустнуло, Марина закричала.

– Тише, гражданка. Не будите честных людей, – упрекнул второй чекист. Марина бросилась ему в ноги:

– Забирайте и меня тоже. Я с ним!

– Тебя позже, – буркнул Никита.

И тут Коля обезумел.

– Сволочи! Гады! Оставьте ее в покое, она ни в чем не виновата! Не трожь ее своими лапами, урод! Мерзость! Не трогайте ее! Она не виновата!

Началась неразбериха, Марина все же кинулась к Коле, чекисты отшвырнули ее к шкафу, грубо скрутили Колю и поволокли. Никита бросил через плечо:

– А елочный шар с Иосифом Виссарионовичем кто в помойку сунул, а?

Всю ночь Марину лихорадило. Болели то почки, то селезенка, резко, схватками, как от ударов. Сердце больно стучало в грудную клетку. Иногда звенело в голове, будто сапогом пинали.

И тогда Марина начинала глухо, по-собачьи выть.

Варвара Ильинична приехала по телеграмме, через два дня. Все это время Марина не спала, круглосуточно стояла во дворе тюрьмы, стараясь узнать хоть какую-то весть о Коле. После приезда свекрови они стояли уже вдвоем, посменно.

А еще через неделю Марина упала. Посреди комнаты, их с Колей комнаты, как подстреленная.

Она перестала слышать биение его сердца.

Варвара Ильинична нашла ее через несколько часов. Черные Маринины взлохмаченные волосы будто кто-то мукой посыпал.

– Марина, Мариночка! Я узнала. Мне сказали, что Коленьку уже судили и выслали. Дали десять лет без права переписки. Но это же всего десять лет. Немного. Мы же его подождем, – лепетала Варвара Ильинична.

Марине было все равно. Правду она уже знала.

Она умерла через два года после него, в АЛЖИРе[5]. Она снова слышала свой разговор с Колей, когда они только познакомились. Тогда она сетовала, что слишком хрупкая и слабая, чтобы водить трактор или комбайн. Сейчас… Сейчас она была рада, что ее хилое тело так быстро сдается. Она устала. Тут всегда был ветер – то с песком, то со снегом. И некому было заслонить ее от этого проклятого ветра.

Часть третья

Она все еще не могла поверить, что это происходит.

Они сидели в просторной гостиной каменного особняка, на диване. Большие окна смотрели теперь в сад, а то, что у двери, – на аллею, по которой она сюда прибежала. Чуть заметно колыхалась занавеска. Ноги приятно ласкал длинный ворс кремового ковра. Пахло книгами, скрипучими половицами, высохшими чернилами и…

– Странно… На улице туман, а я чувствую, что пахнет, когда так, как будто солнце нагревает пол в старом деревенском доме. Такой теплый древесный аромат… Сухой…

– Знаю, – улыбнулся он. – Хочешь, чтобы было солнце?

Она не успела ответить. Косой солнечный луч упал в комнату через чистое стекло, начертил неровные четырехугольники света на полу. Пылинки, до этого невидимые, завихрились и заплясали, подсвеченные со всех сторон.

– Невероятно…

Она с восторгом уставилась на пылинки в солнечном луче. Потом забралась с ногами на диван, положила голову ему на колени, чтобы можно было одновременно разглядывать обстановку вокруг – и не терять из поля зрения его лица. Ни на секундочку.

Удивительно. Она не знала, где находится, и это ее нисколько не заботило… Главное, что он рядом.

– Мы Дома. – Его ответ прозвучал в ее мыслях. Она была уверена, что его губы даже не шевельнулись.

– И что это за дом? – так же мысленно откликнулась она.

– Наш Дом.

– Это рай? – поинтересовалась она с живейшим любопытством.

Он засмеялся:

– Ну, можешь считать и так. Конечно, рай, моя любимая. Тут только ты и я. И можно не бояться ничего.

– Я и не боюсь. Больше.

Теперь она знала: здесь устроено все так, как ей бы этого хотелось. О чем она всегда мечтала больше всего. И если бы ей сейчас вздумалось понюхать букетик ландышей…

– Держи, – он протянул ей белые цветы с таким сильным запахом, какой она себе представила. И с крохотными колокольчиками соцветий, казавшимися так обманчиво крепкими.

«Как хорошо», – подумала она.

– Да… Все время, пока я тут, я думал только о том, как тебе тут понравится. И о том мгновении, когда ты распахнешь дверь.

– Ты знал, что я приду? – Она обрадовалась.

– Мне… сказали.

– Ты долго ждал?

– Не очень. – Он поморщился. – Ты же сама знаешь тот день, когда я… Мне было больно оставлять тебя одну, но они оказались сильнее.

– Молчи, даже думать не смей! Не вспоминай, – заволновалась она. – Этого не было. Есть только мы и сейчас, больше ничего. Они не были сильнее!

– Правда…

– И запомни. Нет никого сильнее нас, – продолжался поток ее торопливых мыслей. – И то, что мы с тобой снова вместе… Какие еще доказательства тебе нужны?

– А ты повзрослела.

– Что, седая? – Она подскочила. На стене перед ней тут же возникло красивое, в золоченой резной раме зеркало в рост. Ее волосы были черными и – длинными. Она с тайным удовольствием осматривала себя. Но даже в зеркале не выпускала из поля зрения его лицо. Он посмеивался.

– Такая логика… Ты даже здесь не перестаешь быть настоящей женщиной. Маленькая фея… Хотя и догадываешься, что все, что ты видишь вокруг, – просто иллюзия. Кроме меня.

– Иллюзия? – нахмурилась она.

В доказательство своих слов он указал на большой дубовый шкаф в углу – тот растворился в воздухе.

– Как и ландыши, – понятливо кивнула она. – Но ведь мы-то настоящие?

– Мы да. Ну, то, что мы собой представляем. Наши тела – это так, оболочка, чтобы нам с тобой было удобнее. Они-то как раз ничего не значат. Но что поделать, души привыкли жить в телах – нам так роднее… И Дом, он тоже настоящий. Это наша обитель, сюда мы будем возвращаться раз за разом.

– Нет, нет, нет! – Она в долю секунды оказалась рядом с ним, мелькнув молнией через пространство. – Что значит «возвращаться»? Ты куда-то уйдешь? Или я?

– Оба. Так уж устроено. Мы будем снова возвращаться на землю, а потом, после… смерти, – это слово далось ему нелегко, – обратно сюда. Не волнуйся, Дом никуда не исчезнет и всегда будет ждать нас. А мы всегда будем возвращаться…

– Но… Я думала… Мы тут навечно…

– Так уж устроено, – повторил он. – Ну, любимая, улыбнись скорее. Ведь мы вместе, а тут так хорошо!

– И сколько у нас времени? – не успокаивалась она.

– Тут времени нет.

И она вдруг сдалась. Какая, в сущности, разница? Нужно уметь быть благодарной. Это и так немыслимое чудо – встретить его снова, после всего! О, если бы она знала это наперед, она бы ни секунды не задержалась на земле после его ухода! Ведь есть столько способов…

– А вот это нельзя! – Он весь всколыхнулся только от самой этой мысли, по его лицу пошли голубовато-багряные всполохи, а очертания тела размылись. И она тут же сама почувствовала его боль, ей передавшуюся. Да, конечно, они же единое целое…

– Нельзя, любимая. Это единственный запрет. Самоубийством можно только все погубить, навсегда, до конца… Самоубийством рушат не одну душу, а обе. И Дом, который для них сотворен.

Она ахнула. Он кивнул:

– Да, вот такое правило. Так что даже мысли об этом не допускай. Что все земные страдания против нашего теперешнего счастья?

В эту секунду все лишнее ушло вдаль.

Остались только ликование, восторг, покой и свобода. Что такое счастье, гадала она раньше. Гадали все люди на земле. Она теперь знала точно, и он знал. И это ощущение не прекращалось и не слабело.

И так шли годы.

Века.

Мгновения.

Но дверь Дома распахнул сквозняк. Заколыхались занавески.

Порыв ветра подхватил ее и понес.

– Не забывай. Я люблю тебя, – улыбнулся он ей, когда их руки разомкнулись. – Я всегда рядом, всегда с тобой. Есть только ты и я… Нет ни времени, ни расстояния, чтобы нас разделить. Мы всегда здесь, друг с другом, даже если кажется, что мы далеко. Разлуки нет, и преград нет. Ты только помни это. Не забывай. Даже в самый темный час – только помни. Ты будешь стоять, и тебе будет казаться, что ты одна, – но я буду стоять рядом, сразу за твоим плечом. Позови меня, и я приду, в любую непогоду, в любую бурю. Всегда. Ты и я.

Ветер нес ее, растворял в тумане. Грусти не было: она знала, что встретит его. Уже скоро. На земле и на небе.

Часть четвертая-

Вересковые холмы

Локерстоун, Корнуолл, Англия 1961–1982

В Локерстоуне это знал каждый: Джемме Хорни лучше не перечить, все равно своего добьется, если уж вздумала. Знал это и ее муж, Оливер, но все равно нерешительно попытался:

– Джемма, дорогая, может, подождешь еще пару месяцев?

Конечно, его слова пропали втуне. Рыжая конопатая Джемма даже ухом не повела, только активнее заработала тяпкой. Оливер со вздохом зашагал к калитке.

– Ты же знаешь, Олли, через пару месяцев будет слишком поздно. Розы не умеют ждать… – миролюбиво пояснила она ему вдогонку и продолжила рыхлить влажную после дождя почву. Комья липли к заточенному металлу.

Пару месяцев! Это уж слишком. Неужели Оливер все-таки собирается уложить ее в постель и не выпускать оттуда, пока она благополучно не родит ребенка? Ну уж нет, она так со скуки умрет. Да и потом, не такая уж это тяжелая работа, цветы пересадить! Она с детства этим занимается, знает, что к чему. Не корнуолльскую медь же в вагонетку грузить, честное слово. Тем более что малыш явно не против: кому, как не ей, знать об этом?

Свидетельницей короткого разговора супругов Хорни невольно стала миссис Мюриэл Китс, пришедшая договориться с управляющим фермы о поставках на приближающиеся праздники. Глядя на молодых супругов, она даже улыбнулась, что вообще-то случалось с нею нечасто. Ее высохшее лицо с острыми скулами стало необычно приветливым.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Торгсин – всесоюзное объединение по торговле с иностранцами (Торговый синдикат), существовавшее в 1931–1936 гг. (Здесь и далее примеч. авт.)

2

 Из романса В. Буюкли и А. Будищева «Калитка».

3

Ламанова Н. П. (1861–1941) – модельер, художник театрального костюма, создатель отечественной школы моделирования.

4

Намек на теорию «стакана воды», из которой следовало, что удовлетворить сексуальные потребности можно так же легко и без предрассудков, как выпить воды.

5

АЛЖИР – Акмолинский лагерь жен изменников Родины ГУЛАГа.