Полная версия
Ты – моя половинка
– Я скоро, не скучай, – и выходил, плотно притворив дверь.
Забегала проворная Анна Васильевна, его медсестра, пожилая, сдобная, в необъятном халате. С ласковой материнской улыбкой ставила перед Мариной стакан чаю. В лаборантской едко пахло хлоркой, нашатырем, какими-то микстурами. Марина грызла пряник, запивая сладким чаем, и прислушивалась сквозь болтовню Анны Васильевны к гулу его повеселевшего голоса за дверью.
Они были знакомы вечность. Марина очень сердилась, когда кто-нибудь из ее соседок (больше никто, кроме разве Валевской, этой подробности не знал) напоминал ей, что знакомы-то они без году неделя. Заканчивался июнь, когда Марина известила подруг, что выходит-таки замуж и свадьба через месяц. Света, справившись с оторопью, поздравила, Оля нахмурилась и спросила, точно ли Мариша уверена в своем, таком поспешном, выборе. Нашла что спросить! Какая же это поспешность, когда все внутри разрывается, стоит им только попрощаться у проходной… Так недолго и с любовным инфарктом слечь. Правда, Коля тогда все равно ее вылечит, она-то знает!
Однажды Марина прилетела в больницу и узнала, что у Коли еще идет операция. Кабинет был закрыт, день в отделении неприемный, так что она прохаживалась туда и обратно по пустому коридору, от нечего делать разглядывая плакаты на стенах и читая призывы и лозунги: «Даешь гигиену!», «Здоровье женщины – наша цель!», «Своевременное лечение – залог нашего будущего!», «Граждане, закаляйте детей!» и прочее.
– А вы, барышня, стало быть, и есть та самая Марина… – услышала она надтреснутый голос.
Рядом с ней стоял пожилой мужчина в белом халате, с седой головой и колючими пронзительными глазами-бусинками. У него была удивительная выправка, наверное, военная.
– Ну, смотря какую вы имеете в виду, – осторожно откликнулась Марина.
– Ту самую. Которая нашего Николая Ефимовича заколдовала. Сердце у него теперь только из-за вас и бьется, – покачал головой мужчина. – Можете уж мне поверить, кардиологу-то…
Марина опустила глаза, не зная, что сказать. Отрицать это она не смогла бы, а подтвердить было бы слишком нескромно. Рука мужчины проворно коснулась ее шеи, там, где под кожей быстро вибрировала артерия, дрожа, как и все ее тело, от одного только упоминания о Коле.
– Вот, – назидательно кивнул он. – Это я и хотел услышать. Хорошо, что вы встретились.
И ушел.
Позже Марина узнала, что это был главврач больницы, Фельдман, «старый и мудрый наш ворон», как его метко назвал Коля. И предложил пригласить на свадьбу. Марина радостно закивала.
Платье уже было готово. Но Валевская решила его не показывать Марине до назначенного дня и примерку не проводить, полностью уверенная в своем мастерстве и метком глазе.
Тем временем Марина окончила институт, отлично выдержав выпускные испытания, и Валевская приняла ее в Дом моделей на полную ставку. До свадьбы Марина договорилась пожить в общежитии, потом же она должна была переехать к мужу. «Муж», незнакомый набор звуков. Он никак не вязался с образом Коли. Да и она не годилась в жены. Такие непривычные, приземленные слова! Для Марины свадьба была не способом стать какой-то там «женой», а просто поводом быть еще ближе к Коле, неразлучной с ним, неразрывной во всех смыслах. Жить рядом с ним, дышать вместе с ним, просыпаться рядом. О другом она и не мечтала.
Оброненные когда-то слова Валевской о стакане воды волновали Марину все больше и больше. Она никогда близко не общалась с парнями. Многие заглядывались на нее, но она никого не выделяла из их пестрой толпы. Она, конечно, слышала все шуточки подруг, их намеки, многозначительные смешки, их вздохи по жителям соседнего, мужского, общежития… Но сама толком даже не представляла себе, что и как происходит между мужчиной и женщиной наедине. Ну, то есть теоретически знала, но даже в мыслях не могла себе нарисовать, как это будет… Спросить у соседок ей было неприятно, а у Валевской – неловко.
Коля водил Марину на танцы в парк культуры, ловко отплясывал с ней фокстрот, когда она словно убегала, а он догонял, а потом менялся с ней местами, и так без конца. Танец действительно был похож на лисьи шаги, правильно его все-таки назвали, с удивлением замечала Марина. В вальсе они отдыхали. В танго дурачились. Марина любила танцевать, а Коля был хорошим партнером. И она ему доверяла. Иногда раньше, когда она с девчатами ходила на танцы, ее приглашали тоже. Но в танце она чувствовала малейшую неловкость, ошибку, заминку, и из удовольствия это превращалось в испытание. Она не слушалась партнера, строптивая, норовила сделать движение в сторону, подальше, словно подспудно желая освободиться от держащих ее чужих рук. С Колей было не так. Она плавилась, таяла, покорно шла следом, чутко предчувствуя каждый его шаг, каждый наклон, поворот. Они двигались, будто один был тенью другого, согласно, бездумно, без малейшего усилия или напряжения. И могли танцевать часами, растворяясь в музыке и друг друге, так что сами уже не могли разобрать, где кончался он и начиналась она.
Незаметно подошел и тут же промчался знойный июль, и наступило двадцать четвертое. Они расписались. На Коле изумительно сидели белый пиджак и темно-синие брюки, в которых он стал немножечко похож на моряка. У Марины дыхание сбивалось от каждого взгляда на него, все ее мысли бродили вокруг него, как на поводке. А Коля смотрел на нее, такую милую, загадочную, в струях белоснежного атласа и шифона, причудливо обвивавших ее хрупкую фигурку, с облаком невесомой фаты вокруг головы. Она казалась нездешним существом, феей, по причуде судьбы оказавшейся в толпе людей, но даже и тут не затерявшейся.
Режина Валевская про себя улыбалась. Ее неспокойное сердце наконец утихомирилось при виде этой парочки. Марина, ее любимица, умница Мари будет с ним счастлива. Потому что они друг друга так любят, что остальным даже совестно вокруг, вон все губы втихаря кусают от неловкости. А людям всегда рядом с большой любовью становится неловко, Режина давно это заметила. Она видела за свою жизнь не один десяток новобрачных, но такого припомнить не могла: Николай и Марина даже двигались похоже. Щурились, хмурились, кивали, смеялись.
Праздновали в предоставленном Фельдманом для этого зале собраний при больнице – парторг не возражал. И даже в разных концах зала они были зеркальными отражениями друг друга. Кроме того, конечно, Режине нравилось, что, отчасти благодаря ей, с них сегодня не сводят глаз: наряды тоже стоили того. Особенно эта мудреная драпировка на груди у Мари. Что ж, роль волшебницы-крестной она исполнила.
Дама удовлетворенно вздохнула и двинулась к выходу по-английски, не прощаясь ни с кем. А что в самом деле ей еще тут делать? Ее дорогая Мари занята только своим возлюбленным, остальные гости ей не знакомы. Сейчас начнутся благодарности руководству всех мастей, тосты за здравие. Напутствия молодым жить честно, любить Родину, партию, чтить заветы Ильича, растить новых тружеников… Наверняка тот парень спортивного телосложения (Никита, кажется?), спутник Марининой соседки Светы, будет от этих речей чуть самодовольно улыбаться… Режинины губы стали ниточкой. Этих – она за версту учует, даже если они не в черных кожаных куртках и без маузера. Достаточно и того, что от каждого взгляда этого, с позволения сказать, «физкультурника», ее подирает мороз от самой макушки до копчика. Знаем мы таких – от них лучше подальше.
И Валевская удалилась.
Утром Марина проснулась с его именем на губах. И улыбнулась, даже не открыв глаза. В тепле узкой кровати она чувствовала Колино тело, вытянувшееся рядом с ней. Даже во сне Николай властно прижимал Марину к себе.
Все было чуточку нереальным, в размытых блуждающих кругах света. Марина, боясь разбудить Колю, старалась не шевелиться и с трепетом вспоминала вчерашний день. Мелькали лица гостей: Режина со своим прищуром, проницательные добрые глаза Фельдмана, ласковая улыбка Анны Васильевны, радостная Оля, многозначительная Светка под руку со своим Никитой, глядящим одновременно весело и колко. Институтские друзья Николая – весельчак Андрей и молчун Сева.
Жалко только, что мама Коли так и не смогла приехать. Коля телеграфировал ей первый раз месяц назад, она ответила, что очень рада и обязательно будет. Варвара Ильинична была единственной, кто остался из их семьи там, в Куйбышеве. Да и вообще, их из целой семьи было теперь только двое: отец и старшие Колины братья погибли еще в Гражданскую. Но почему-то к свадьбе оказалось, что ее не отпускают с завода, их звено идет на перевыполнение плана и она, как ценный сотрудник, крайне для всех важна. Она отправила небольшой сверточек со знакомым, но Коля передал Марине из этой посылочки только открытку с поздравлениями.
В небольшой коммунальной квартире все еще было тихо. По словам Коли, единственные соседи, занимавшие две комнаты из трех, уехали отдыхать в Феодосию, и вся квартира еще на две недели оставалась в их с Мариной полном распоряжении. Это было так удивительно! За всю жизнь (сперва в приюте, потом в общежитии) Марина не привыкла располагать такой большой жилплощадью одна. Но вчера ночью это было как нельзя кстати. Она не могла представить, как бы все было, если бы за стенкой кто-нибудь говорил, шуршал газетой, пил чай…
Ее мысли заплескались вокруг ночных переживаний.
Как Коля помогал ей вытаскивать заколки и гребни из коротких спутанных волос, как вынимал ее из мудреного Режининого белоснежного шедевра…
Как она дрожала от волнения в своей мадаполамовой комбинации, окруженная темнотой и Колиным дыханием…
Как бурлила стыдливость, и как ей хотелось раствориться, спрятаться и одновременно быть с Колей еще ближе, а как именно – она не понимала…
И их руки сплетались, вздохи смешивались…
Как ей в голову пришла бредовая мысль: «Чего же я боюсь? Ведь Коля врач. Значит, наверное, знает, как надо что делать…»
И как горячечно шептала что-то, быстро-быстро, едва слышным речитативом, а потом, в тот миг, когда они стали единым целым, вдруг замолчала и почувствовала, как в глазах вскипели слезы. И он, после, вытирал их своими умелыми пальцами, а слезы все набегали и набегали, и он испугался, что сделал ей слишком больно или чем-то обидел.
Марина блаженно улыбнулась. Она чувствовала во всем теле такое умиротворение, такую небывалую силу, что, казалось, может оттолкнуться от кровати, замахать руками и взлететь. Пронестись надо всей красной Москвой и возвестить лучшему городу Земли, что счастливее ее нет никого – нет и быть не может.
Она открыла глаза. Первый взгляд ее, конечно же, принадлежал Николаю. А он тоже уже не спал и смотрел на нее серьезно и нежно.
– Ты улыбалась…
– Это потому что я про тебя думала, – Марина порывисто обняла его под одеялом, нисколько не смущаясь больше, и с удивлением вспомнила тот стыд, что выжигал ее накануне.
Тут она увидела. Ее безымянный палец обвивало золотое гладкое колечко. Но она была твердо уверена – еще вчера не было никакого кольца, и когда она засыпала ночью, тоже. Они не обменивались кольцами в загсе. Марина, как и многие другие, считала обручальные кольца пережитком прошлого… А сейчас ее вдруг до глубины поразил этот кусочек теплого металла. Стало хорошо – и чисто.
– Это мамино, – пояснил Коля и показал свою руку, на которой было такое же кольцо, только побольше, – а это папино. Мама прислала в том сверточке. Я надел его тебе, когда ты заснула…
Марина спрятала свою улыбку у него на груди. А Коля подумал, что теперь никогда не расстанется с этой маленькой феей, своей женой. И наверное, перед смертью последнее, что он увидит, будут ее глаза, такие, какими они были в эту таинственную и страстную их первую ночь.
…Марина никогда бы не подумала, что быть женой – это так просто. Как дышать. Может, все дело было в том, что она стала именно его женой.
Когда наступила осень, Марина специально начала заводить будильник на десять минут раньше, чтобы не вскакивать сразу в сумрак выстуженной комнаты, а немножко понежиться под одеялом, прильнув к Коле. Потом они быстро вставали и одевались. Марина, мимоходом здороваясь с неразговорчивыми ото сна соседями, семейной парой с двумя мальчишками-школьниками, разогревала на примусе чай и кашу. Они вдвоем, посмеиваясь чему-то, одним им известному, проглатывали еду и бежали на работу. Газет за завтраком Коля не читал.
К остановке через бульвар шли, не разнимая рук. Почти не разговаривали, им было приятно просто молчать вместе. В дождь Коля раскрывал над нею свой большой зонт, под ногами хлюпала размокшая рыжая листва.
Марина шла неровно, отдергивая ногу, если видела перед собой дождевого червя – а ими была усеяна сплошь вся тропинка.
– Ты же говорила, Режина не любит опозданий, – подколол ее как-то Коля, следя, как она осторожно откидывает в траву очередного извивающегося червяка.
– Жалко же. Вон их сколько раздавили… Нужны ли такие жертвы? – забавно наморщился ее лоб.
– Это всего лишь дождевики.
– Да? А если бы люди?
Она заскочила на бордюр и грациозно помчалась вперед, балансируя под колючим дождем, как гимнастка на проволоке под куполом цирка.
Вечером они встречались по дороге домой или снова заходили друг к другу на работу. Сидели в кино, под стрекот киноаппарата в пятый раз переживая за Чапая. Марина вцеплялась в Колин локоть, ища поддержки, а потом, когда Чапаев все-таки не доплывал, украдкой вытирала глаза платочком, а Коля посмеивался. Или ходили за керосином, хлебом, молоком – всегда вместе.
Однажды Марина услышала часть разговора двух соседок. Речь шла о них, Кареловых. Ася из 47-й квартиры удивлялась, как это Коле не наскучит всюду ходить с Мариной. А Тоня из 50-й ответила, что это просто по первости, мол, скоро выпустят пар и станут, как все.
Перед сном Марина читала библиотечные книжки, вышивала покрывало на кровать, чинила одежду, Коля заполнял карточки больных или переписывал ноты. Теперь каждый раз, видя пять полосок нотного стана, он вспоминал, как подарил Марине ее серенаду, ту самую, что родилась в ночь после их знакомства. Он играл для нее в красном уголке, после операции, уставший, пропахший сладковатым наркозным эфиром. У нее дрожали ресницы.
В декабре ударили морозы. Пруды в Сокольниках покрылись льдом, и Марина с Колей катались на коньках, хохоча и неуклюже шатаясь на узких, привязанных к сапогам лезвиях. Целовались на морозе у той же черемухи, мимо которой плавали на лодке в мае. Она снова стояла в снегу, теперь уже настоящем. У Марины лопнула от холода нижняя губа, и всю дорогу домой она то и дело слизывала капельки крови, выступавшие ровно посередине, доводя Колю этим невинным движением до белого каления.
Перед Новым годом Коля стал возвращаться из больницы с гостинцами: больные шли к доктору не с пустыми руками и настаивали, когда он пытался отнекиваться. «Ведь Новый год!» – не понимали они Колиной щепетильности. Так Коля принес своей сладкоежке Марине пастилу и целую консервную банку какао-шоколада, который она отрезала себе ножом по кусочку в день – чтобы на дольше хватило. Большой кусок отнесла Валевской, но та сморщила носик, сказала, что следит за фигурой, и отдала весь кусок швеям в пошивочную.
В обеденный перерыв Марина бегала то в гастроном, пытаясь уцепить что-нибудь вкусненькое, то в универмаг за подарками. Тридцатого числа они вдвоем с Колей приволокли небольшую, но пушистую елку, поставили в табуретку. Коля приобрел коробку новеньких елочных игрушек: мерцающие шары, фигурки пионеров и парашютистов, несколько хлопушек и пятиконечных звезд. Перед сном Марина долго смотрела на елку и гадала, что принесет им новый год.
Назавтра Коля пришел домой в обед. Марина суетилась, готовя праздничный стол, хотя особо и не нужно было: свой первый Новый год они решили встретить вдвоем. Как только он переступил порог комнаты, ее сердце оборвалось. Что-то случилось.
Она обвила руками его шею, он прижался всем телом, словно хотел отпечататься в нее, как оттиск. Но сразу, с порога, ничего не сказал, значит, вести не самые тяжелые, никто не умер, вздохнула Марина неслышно.
– Я сегодня снова в универмаг забегала, – пробормотала она, чтобы дать ему время собраться с мыслями. – Представь, календарей на тридцать седьмой совсем не осталось, все разобрали… Зато смотри, какая прелесть!
Марина стала быстро разворачивать коричневую бумагу. Вытащила и протянула ему елочный шар: алый, с портретом Сталина на круглом блестящем боку.
– Фельдмана арестовали, – сказал Николай.
Шар выскользнул, ударился о коврик, брызнул осколками.
– Как арестовали? За что? Почему? – не смогла понять Марина. Опустилась на стул и так и замерла.
Коля медленно снял верхнюю одежду, стал переодеваться. Подошел к двери, накинул крючок. Голос его был глух и тих.
– Говорят, был вредителем, подрывал основы социалистического строя, неправильно лечил членов партии и покушался на их жизнь. Обычная ерунда!
Марина испугалась.
– Коленька, ты что такое говоришь? Что значит «обычная»? Они ж, наверное, не просто так его арестовали. Может быть, было…
– Да не было, – оборвал ее Коля. – Не было, Мариш, понимаешь?!
– Ну тебе-то откуда знать? Им виднее. А если не было ничего такого, то разберутся, выпустят. Коля, голубчик, ну ты что! – Марина вдруг с всхлипом бросилась к мужу.
– Какая ты еще маленькая у меня.
В его голосе было столько горечи, что Марина даже не обиделась. Николай отстранил ее, прошел к углу, где на тумбочке высилась стопка из выпусков «Правды». Взял, перенес и поставил перед женой.
– Тут в каждом номере троцкисты, заговоры, шпионы, вредители. Враги народа. Ты веришь, что у нашего народа столько врагов? А если все враги, то где народ-то?
Марина испуганно смотрела на мужа и тряслась. Коля взглянул на нее горько, потер переносицу, мотнул головой.
– Прости, – сказал он. – Прости меня, Мариш, у меня все в голове мешается. Не волнуйся. Я сейчас приберу.
Пока она сидела в оцепенении, Николай принес совок, веник, сгреб осколки алого шара. У Марины эхом звенели в пустой голове слова мужа.
Полночь встретили тихо. За стенкой бубнил радиоприемник. Разговор как-то не клеился, Марина чувствовала, что Коле не по себе, и с облегчением думала, как умно они поступили, не позвав гостей. С чужими сейчас было бы совсем нехорошо. Только соседей пришлось поздравить, но с этим Марина справилась сама.
Наутро Коля ушел в больницу, оставив Марину дома: Валевская дала ей выходной. Как только его шаги стихли на лестнице, Марина с кухни бросилась в комнату, заперлась и принялась пересматривать «Правду» за последний месяц. Она казалась себе преступницей, предательницей, знала, что делает неправильную вещь, но глаза все равно обшаривали страницу за страницей. Она с ужасом понимала, что страшным словам Коли находятся подтверждения. Но ведь это ничего не значит! Они и раньше всегда знали, что враги молодого государства не истреблены до конца, что они скрываются под масками, таятся по углам, как мыши. И то, что их наконец разоблачают, – это же счастье!
Но тут же ей вспоминался старик Фельдман. Его пальцы, прижатые к ее шее, его шутливые наставления на свадьбе, его понимающие глаза. Неужели он и есть враг? Марина не знала, что думать, и к возвращению Коли почувствовала себя совсем больной.
Проболела она целую неделю. Коля отпаивал ее чаем с медом, какой-то горькой микстурой, ставил горчичники. К страшному разговору они больше не возвращались.
В мартовскую оттепель, когда все вокруг журчало и звенело, Марина шла в приподнятом настроении по двору больницы. С приходом весны, с неспешным течением счастливой своей жизни с Колей она все реже вспоминала о том, как грустно они встретили Новый год. Марине, с ее жизнелюбием, неиссякаемым оптимизмом, вообще удавалось быстро забывать все неприятное и жить дальше.
Главврачом теперь назначили бывшего завотделением хирургии, и Колю повысили на его место. Марина им гордилась и про себя все удивлялась, как этого не сделали раньше – ведь всем же понятно, что хирурга лучше, чем ее Коля, нет на всем белом свете. Сколько жизней он спас, сколько удачных операций провел! Правильно, что он не выбрал музыку делом своей жизни. Хотя… Она вспоминала посвященную ей серенаду и уже не была так уверена в правильности Колиного выбора.
До самого входа в больницу она шла, про себя напевая эту чудесную мелодию, щурилась от совсем уже весеннего солнца и думала, что вот еще немного, и наступит «время большой воды», когда ночью трудно уснуть от шума в водостоках и волнительных мыслей. А потом на смену придет «время зеленой дымки» – всего три-четыре дня, за которые деревья окутает нежным салатовым туманом, тонким, еще прозрачным…
У Коли заканчивался прием, и он попросил Марину подождать, как обычно, в лаборантской. Анну Васильевну он уже отпустил и планировал скоро закончить и сам.
Марина оглядывала ставшую уже привычной обстановку лаборантской, шкафы с лекарствами, раковину, марлевые занавески, эмалированные лотки с устрашающими и непонятными инструментами. Открыла рассохшуюся раму окна, долго дергая за шпингалет. Вдохнула свежий дух новой весны, холодящий нёбо, и погрузилась в мечтания.
Очнулась она, когда замерзло плечо. Прикрыла окно – в лаборантской стало тихо, и из-за стенки донеслись голоса, слова вполне можно было разобрать. Маринин слух ухватил знакомую интонацию, и она нахмурилась.
Знакомым был не мужской голос, этот-то она узнала бы из миллиона. Однако и женский, с необычными для него истеричными нотками, был так же привычен.
– Коля, выслушайте меня, – молила женщина.
– Даже не буду. Вы с ума сошли! Это же убийство.
– Ну нет, не убийство. Родить его – вот убийство. Мое! Всю жизнь себе загублю. Помогите! Прошу вас, умоляю, Коля…
– Встаньте вы с колен, ну что ж вы делаете-то! – В голосе Коли слышались досада и тревога. – Света, не унижайтесь, ради бога.
Света? Ну конечно же, это Светка Иващенко, ее бывшая соседка по общежитию, ее подруга по институту! После свадьбы они сильно отдалились, но… Марина рванулась к двери в кабинет и тут же замерла. Предмет беседы и спора она пока не вполне уяснила, но что-то ей подсказывало, что Свете на глаза лучше не показываться. И уж тем более нельзя дать ей понять, что она слышала этот разговор.
– Ну хорошо, – проговорил Коля.
– Хорошо? – В голосе Светы засквозила надежда. – Поможете, правда? Коля, я…
– Да послушайте же вы! Помочь вам я не могу. Ну, по крайней мере так, как вы просите… Если вы не верите, что я против такого рода операций по моральным соображениям… – Он вздохнул, и Марина даже через стенку увидела, как он поморщился, словно от больного зуба. – Аборт с прошлого года – дело, между прочим, подсудное. Не только делать его – даже советовать его сделать нельзя, понимаете вы это? Кто вообще вас надоумил? Явно же не сами…
– Никита. – Голос Светы съежился до шепота.
– Понятно. Никиту вашего запросто посадить могут – за один только совет этот. Если кто узнает… Ясно вам?
Из кабинета донеслись всхлипы.
– И что же мне теперь делать?
– Да вам и выбирать особо не из чего… Ну не плачьте, пожалуйста, вам теперь переживать вредно. Вот, возьмите.
Это он ей воды налил, догадалась Марина, словно все еще видела сквозь стену.
– Рожайте вашего ребеночка. Наша страна поможет, у нас в почете теперь материнство. Институт потом закончите, или как-то совмещать будете… А мы с Мариной вам помогать будем посильно. Выкрутимся, не переживайте только! И еще. Больше с такой просьбой ни к кому обращаться не смейте. Только хуже сделаете. Поверьте, в наше время от рождения ребенка проблем куда меньше, чем от аборта.
Марина слышала, как хлопнула дверь кабинета, как по коридору удалялись быстрые шаги. Через минуту она увидела, как Света пересекла больничный двор, ссутулившаяся, торопливая, в пальто с меховым воротником, в котором Марина даже с такого расстояния распознала крашеного суслика.
Все это время из кабинета доносились только неясные шорохи. Коля ходил из угла в угол, стараясь успокоиться. Наконец прошел в лаборантскую.
Даже спрашивать не надо было, Маринины выразительные глаза всегда выдавали ее с головой. Но он все-таки спросил.
– Все слышала?
Марина кивнула.
– Этот ее Никита – мерзавец и подлец, – добавила она отчаянно. – Его нужно как-то наказать!
– Любимая моя! – Коля быстро пересек комнату и обнял, прижал по-особенному, так он делал, когда хотел ее от чего-то заслонить, защитить. – В таких вопросах обычно двое виноваты… Впрочем, знаешь, это совсем не наше с тобой дело. Я обещал помощь, и мы поможем. А судить – не нам. Пойдем домой.
Она кивнула и попыталась вынырнуть из его объятий. Но он еще несколько минут не мог заставить себя выпустить ее худенькие плечи.
Этой весной Коля стал еще более внимательным к ней, еще более чутким. Долгими вечерами это он оборачивал ее в тонкую пуховую шаль, когда Марина засиживалась у открытого окна, слушая шум «большой воды». Он находил в ее милых чертах малейшие признаки усталости, плохого самочувствия, тревоги – и прогонял их, как мог, шутками или поцелуями.