Человек, по спирали скрученный. Роман

– Вовсе нет. Я ведь оказался в магистратуре по той же причине. Вдобавок нависала армия, – а ведь год, который я боялся упустить, моя полы в казарме, лишенный возможности писать, все равно был упущен. Думать об этом было больно. – Сильнее всего волновало, что расписанная на каждый день жизнь вскоре закончится. Если честно, мне было страшно продолжать без устремлений и целей, которые были у меня прежде.

– Например?

Я засомневался, отвечать ли, мои губы беззвучно шевельнулись. После короткой паузы, я, осмотрев твое лицо, отчего-то вдруг улыбнулся и со вздохом продолжил.

– Да я не помню, в этом все дело.

– Как? – твой рот принял форму идеальной «о».

– Может, – я ужимисто пожал плечами, – хотел стать писателем.

Мелко заморосило, небо оказалось затянутым облаками цвета пепла, и мы укрылись под моим зонтом. Асфальт стал чернеть, и больше не было слышно ни одной птицы. Кроме дождя, не было слышно ничего. Моментами казалось, тишина разрослась до того, что закупорила горло – и я не мог говорить. Казалось, где-то в мозгах, в их укромных уголках, на поворотах, она откладывала свои склизкие яйца.

Ты взялась под мою руку, которой я держал зонт, и тоже какое-то время молчала. Твои пальцы очень естественно расположились на мне. Будто всегда там были. Ты наверняка понимала, что я не забыл, а попросту не верил в то, чего хотел раньше.

– Не нравится мне, как ты говоришь. Я вот хочу изо всех сил сохранить в себе, уберечь и устремления, и цели. Те, что еще остались.

Ты встала, вынырнув из-под зонта, повернулась ко мне, и я тоже убрал его в сторону. Попадало на тебя – так пусть попадает и на меня.

– Удобно?

– Что?

– Смотреть на меня.

– Вполне, – я немного задирал голову.

– Я чуть-чуть позже объясню – я не просто так спросила, – я обратил внимание на твою манеру говорить «чуть-чуть» – она была фантастично милой.

Ты отошла от меня, как будто плохо видела вблизи, наклонила подбородок вперед. Пряди волос выпали из-за ушей. Тех самых, к которым утром оказались прижаты острые ракушки. Глаза так и сверлили. Я даже слышал визг бор-машинки.

– Когда я была маленькой, мы очень много читали с прабабушкой. Драгунского, знаешь, Носова, Астрид Линдгрен. Моими любимыми были «Денискины рассказы» и «Пеппи Длинный чулок». Из-за Пеппи однажды я весь день проходила задом-наперед, ступая одной ногой по тротуару, а второй – по дороге.

Как научилась читать сама, на первых порах меня было не оторвать от фэнтези по типу «Молли Мун» и «Гарри Поттера». Я очень хотела, чтобы и у меня обнаружились невероятные способности в гипнозе и магии. А когда прочитала книгу «Пираты» Селии Рис про двух девушек, ставших частью команды пиратов, начала мечтать более приземленно. Думала, вот бы выйти в море и грабить корабли. Как раз тогда случился настоящий бум вокруг «Пиратов Карибского моря». Я смотрела на Элизабет Свон и была уверена, что смогу так же, – ты мимоходом облизнула нижнюю губу, говоря быстро, в возбуждении, а я бросил взгляд на покетбук в распахнутом кармане – он выглядел потрепанным и в довесок мок под дождем.

– В том возрасте я всегда фантазировала, как вырасту и стану тем, кем захочу, буду бороздить океаны, исследовать столетних черепах, писать книги, которые бы читали люди всех возрастов. Однажды с родителями я отдыхала на юге России, и пальмы там были такими высокими, что голову на них задирать был один труд, а не удовольствие. Есть и писатели, глашатаи, что высятся над обычными жителями и вызывают усталость. Мне же всегда хотелось быть таким деревцем, чем бы я ни занималась, – ты подняла руки, растопырив по пятерне, и развела их в стороны, – таким, чтоб было приятно.

Я представил такое, на несколько секунд закрыв глаза. Ты производила впечатление деревца, у которого внутри ствола было целое множество колец. Я отчетливо видел, как это деревце стоит в поле, которому не видно ни конца, ни края, стоит во все стороны раскинув свои тонкие ветви, а под ним – мягкая трава и прохладная тень. Были ли в листве этого деревца птицы, я придумать не успел, потому что ты продолжила.

– Если тебе интересно, я считаю, важно писать о том, что всерьез тебя трогает, твою душу. Если так делать, ты позволишь говорить многим и многим людям, умея складывать буквы в слова таким образом, чтобы казалось – получилось выразить то, что выразить было просто невозможно. Для них – невозможно.

Дождь перестал так же быстро, как начался, и мир вокруг снова наполнился другими звуками. Пахло свежестью, будто улицу привели в порядок и прихлопнули по щекам лосьоном после бритья. На ней стали появляться велосипедисты. Я встряхнул зонт от капель, полной грудью вдыхая.

– Я с тобой согласен.

– Правда?

– Да. Важно говорить не о том, что важно для других, а о том, что важно для тебя. Именно так возможно найти те слова, которые бы трогали сердца всех остальных, – я вытащил мятую пачку сигарет из заднего кармана джинс. – Будешь?

– Вот и я так думаю, – ты энергично закивала, поджимая губы и морща подбородок. – Буду.

Пока у тебя дрожали ресницы из-за дыма, я подал голос, сбив пепел.

– А что там у тебя? В кармане. Что за чтиво?

– «Девять рассказов» Сэлинджера.

Я усмехнулся и большим пальцем потер переносицу, подбирая слова. Исподлобья я видел, как неподалеку седой джентльмен преклонного возраста, вылитый Де Ниро наших дней, крупно крошил белый хлеб, а птицы, поднявшие гомон, слетались, так и норовя ухватить кусок побольше. На ограждение у самой воды села какая-то, какой я никогда не видел прежде. Коричневая, она передвигалась только прыжками, с любопытством рассматривая угощение, но так к нему и не притронулась. Наверное, ты проследила за моим взглядом, потому что наклонила голову, прикрыла глаза и тихо, с улыбкой сказала.

– Надеюсь, с Холденом приключилась такая старость, – сказала так, будто рядом с тобой никого не было, даже меня. Я все равно кивнул.

– Когда-то я едва не поставил крест на Сэлинджере как на писателе.

– Как? Почему? – когда ты выпускала дым, то забавно оттопыривала нижнюю губу и кривила рот в сторону.

– Я читал «Над пропастью во ржи» еще школьником. Мне лет пятнадцать было. Не хочется признаваться тебе в этом, – я понизил голос и хотел склониться к твоему уху поближе, но почувствовал, что именно сегодня мое дыхание было бы все равно что острые ракушки, и вовремя выпрямился, – но я терпеть главного героя не мог: меня будто показывали со стороны, я себя отталкивал.

– Какого же мужества тебе стоило набраться, чтобы это увидеть.

Ты и я встали, чтобы выбросить окурки, и пошли по мощеной набережной. Никто не выбирал направления, и, я думаю, тогда мы меньше всего интересовались тем местом, в котором окажемся.

Гуляли мы долго. Закончили на втором этаже бара, внутрь которого вела массивная дверь цвета seaweed6. За этой дверью все было чужеземно до того, что я бы совершенно точно почувствовал себя не в своей тарелке, не будь тебя рядом. Ты держалась уверенно, особенно прямо и выбрала места в самом углу барной стойки, где, мне казалось, всегда сидят завсегдатаи. Я знал, какой в Англии кофе, но пить что-либо другое ты наотрез отказалась и раскрыла книгу. Закладкой тебе служила бирка от комплекта нижнего белья.

– Запиши свой номер.

Тонким полумесяцем ногтя ты надавила на свободное место на странице и показала мне. Тут же нашла, у кого попросить ручку. Я заметил, тебе вообще легко удавалось ладить с людьми. Даже с такими, которые умели предсказывать дождь по ломоте в костях, снимали вещи с балкона, но далеко не всегда предупреждали об этом других.

Выводя цифры, я мягко улыбнулся.

– А где твой телефон? Я мог бы продиктовать.

– У меня его временно нет. Разбился.

– Тогда как же ты со мной свяжешься?

Мой вопрос тебя позабавил.

– А других способов нет?

Я смутился и отвлекся на пару чашек, которая показалась перед нами, потянулся к своей. Вдруг руку накрыла твоя ладонь.

– Давай договоримся, когда увидимся снова.

– Мне здесь осталось два дня, – я щипал себя за локоть. – Что если мы прервемся на сон и потом вместе пойдем завтракать в одно место, которое мне очень нравится?

В глубине темного зала за одним из столиков послышался мерзкий смех. Я не разобрал, был ли он и вправду таким мерзким, или радость людей в тот момент меня уязвляла.

– Было бы чудесно, – ты улыбнулась, ямочки, морщинки на носу, похлопала меня по руке и стала прихлебывать кофе. – Встречаемся как обычно.

Я ведь даже не заметил, как мой короткий отпуск подошел к концу.

– Мне сегодня было хорошо. Мне понравилось, с чего мы начали. Потому что я не умею рассказывать о себе. Не люблю при знакомстве начинать с увлечений, – ты подтянула одну ногу к груди, устроив подбородок на коленке, и высокий деревянный стул скрипнул, – а люди, думающие, что любого человека описывают его увлечения, – круглые дураки с узенькими лбами. Человек чаще всего находится в самом себе, а не на каком-нибудь кружке макраме, – последнее слово ты сказала с гримасой настоящей забияки и выдержала паузу, а затем подняла палец наверх. – Но! Если тебе интересно, мне нравится играть в шахматы, слушать хорошую музыку – у меня целая полка с CD-дисками на тот случай, если отключат интернет.

Ты постучала ногтем по передним зубам, задумавшись. Я ждал и прикидывал, какую музыку ты считаешь хорошей. Ту же, что и я? Если нет, могла бы она мне понравиться?

– Ах да, – на меня посмотрели с вызовом, – еще иногда в свой адрес я слышу, что на мне розовые очки.

– А это не так?

– На мне по окуляру от телескопа.

Я уловил перемену в твоем настроении. Сначала оно отражалось лишь в глазах: взгляд сделался таким, будто у тебя перед лицом было мутное стекло, через которое ты не могла смотреть дальше, глубже. Это был очень плоский взгляд, такой же мутный, как и стекло, в которое он упирался. Им ты скользнула по мне и по столешнице, на которой отпечатались два незаконченных круга. Они остались под нашими чашками с черным кофе.

А мгновением позже ты расстроенно сделала губы коромыслом и замолчала.

– Ты где? – я спросил именно так, впервые пережив исчезновение человека на моих глазах.

– Просто решила, что окуляры-то – телескопа, да только они у меня шиворот-навыворот вставлены, и многие объекты вблизи именно поэтому кажутся такими далекими.

– Например?

– Например, ты.

4

– У меня анатомически идеальные семерки, – ты открыла рот и ощупала языком дальние верхние зубы, справа-налево, потрескивая слюной. – По крайней мере, так утверждает мой стоматолог.

– Замечательно. Что еще?

– Что тебя интересует? – ты натянула горло полосатой водолазки – на завтрак со мной ты явилась в ней и своих широких штанах с большими карманами – до самой нижней губы.

– Пупок. Ничего не могу с собой поделать: некрасиво завязанный пупок умаляет во мне всякое влечение. Если не умерщвляет. А для тебя что важно?

Ты долго фокусировала на мне взгляд. Разжала челюсти и стала кусать сигарету, выудив ее из пачки со стола, пока не сказала с усмешкой:

– Очень жаль. Мной пока никто не увлекался всерьез, знаешь, чтобы показывать все «Звездные войны», всего «Властелина колец», любить мой пупок, любить безусловно. Тогда обойдемся той формой хорошей доброй любви, когда люди не наги, а одеты, и тела их не сплетены.

– Иногда ты говоришь стихами. Мне очень это нравится, – я с улыбкой почесал ладонь об короткую утреннюю щетину и стал ждать ответа на свой вопрос.

– Все дело в том, что сейчас я переживаю такую нежность к роду людскому, что у меня даже «жизнь» рифмуется с «счастьем». Понимаешь?

Твои глаза пробежались по моей руке: тогда мы сидели в кафе, и на чай я оставил страницу, которую вырвал из блокнота с записями. Делать их в поездках было старой привычкой.

К тому моменту я уже успел тебе рассказать, что когда-то мечтал издать собственную книгу. Если начистоту, мне было страшно в этом сознаться: я знал, ты не углядишь препятствий. Мы выкурили по одной натощак, когда я вдруг заговорил. Произнести это, произвести на свет потребовалось время, как если бы то был зуб, который нужно было как следует раскачивать языком, долго и усердно, перед тем как сплюнуть в ладонь, как сущую ерунду. Ты хмыкнула – и с минуту мне приходилось довольствоваться одним этим.

– Хреновая у тебя мечта. Вот у меня! Упасть с кровати во сне. Такое может произойти только волей случая. Настоящая мечта. А у тебя что за мечта? Так, всего лишь план на будущее, о котором приятно думать.

Я немного опешил.

– Выходит, если спросить тебя, падала ли ты когда-нибудь с кровати во сне, ты обязательно прибавишь «к сожалению»?

– А ты попробуй.

– Эй, ты когда-нибудь с кровати во сне сваливалась?

– Нет, к сожалению.

– Почему «к сожалению»?

Мне было действительно интересно, что ты ответишь.

– Потому что все в этой жизни хочется попробовать хотя бы раз на своей собственной шкуре. Пригодится.

– Настоящая мечта, получается?

– Получается, что так. А ты издавайся сколько тебе влезет.

Мне было что возразить, но ты посмотрела на меня так, что ладони стали холодными и мокрыми от пота. Ты снова выдержала долгую паузу, не давая мне сказать своим взглядом, который неподготовленного человека мог сбить с ног, ни слова, глубоко вдохнула, словно подводя некую черту, и начала этот взгляд объяснять:

– Не существует никаких идеальных условий или атрибутики, чтобы написать хорошую книгу. Будь я на твоем месте и сядь за такую, мне не понадобилась бы ни печатная машинка из фильмов, ни пепельница, полная окурков, которая бы дымила на краю стола, потому что в комнате, которую я снимаю, запрещено курить. Ничего страшного. Может казаться, что ты еще недостаточно видел, недостаточно испытал, потому что не колесишь по стране автостопом и не экспериментируешь с психотропными веществами, но тебя не просят становиться вторым Хемингуэем, Керуаком, Кингом или Берроузом. Никто для тебя не ориентир. А если все равно кажется, что мало знаешь, поступи, как Пруст, который заперся в четырех стенах и не описывал, а сочинял. Иначе в один день какой-нибудь доктор, осматривая тебя, будет совсем безутешен. Так случается, когда забываешь о том, в чем сильно нуждался раньше, и опускаешь руки, не заплываешь за воображаемый буек, реально веришь, будто что-то может тебе помешать. Мы ведь с тобой в этом похожи: в душе мы оба знаем, что человек не создан рабом, узником обстоятельств, что Бог ждёт-не дождется, когда же он к нему приблизится и будет с ним на равных.

Поэтому, когда я оставил страницу из блокнота на чай, ты, конечно, возмутилась.

– Ни один официант не сможет оценить такой щедрости по достоинству, – мне жутко понравился твой ироничный взлет брови. – Так ты понимаешь?

Разумеется. Ту твою нежность к роду людскому я понимал и разделял. Не глядя взял стакан с апельсиновым соком и допил одним глотком, после чего кивнул. Я смотрел тебе в глаза, хорошо понимая, о чем ты.

– Еще бы. Можешь не сомневаться.

На этих словах, клянусь, я услышал вздох облегчения. На мгновение показалось, что в паб заглянуло нежное, весеннее солнце, зайчиками пробежавшись по бушующему, воющему морю, бьющемуся о скалы.

– Так что важно для тебя? – я напомнил о своем вопросе. – В мужчинах.

– Для меня главное, чтоб не индюк-тираннозавр. Знаешь, есть такой особый вид, я их так прозвала. Они как-то по-особенному живот вперед выкатывают, даже если у них его почти нет, ходят от бедра, и локти у них вечно к ребрам прижаты, а в одной руке телефон, они говорят «Але», а не «Алё». И если они в солнцезащитных очках, то при специальном чехле, как будто большие педанты.

Официант, белесый парень с рябым лицом, будто съеденным молью, таких очень много среди молодежи на северно-западном побережье, где старик океан морщит лоб под порывами холодного ветра, забрал счет. Мы поблагодарили его за вкусный завтрак и вышли за дверь.

– Давай купим хлеб и тоже покормим птиц, как вчерашний дедуля на причале? – предложил я и увидел тень, залегшую под твоими бровями.

– Хорошая идея. Мне нравится. Я вот своего дедушку почти не знала и никогда не общалась с ним наедине, чтоб, понимаешь, взобраться на твёрдые колени, прислониться виском к жилетке, пропахшей Беломором, и слушать истории, разглядывая очки на бечевке, в которых от его глаз оставались одни лишь зрачки.

Будто вспомнив о сигаретах, ты вытащила одну, как случайно ее выронила и не долго думая принялась эту несчастную затаптывать насмерть. (Здесь мне всегда хочется курить, сколько бы лет назад я с этим ни покончил.) Ты перевела дыхание, не дала себе и сигаретам второго шанса и продолжила.

– У нас ведь с ним день рождения рядом. Совсем близко друг с другом. Я всегда мысленно поздравляю его. Всегда в этот день немного грустно. Пахнет паяльником, газетами, щекочет пальцы, постреливает, как когда ведёшь ими по выпуклой линзе старого телевизора, который он смотрел. Для меня это он.

Я сначала молчал. Потому что где-то в сердце сдавливало.

– А для меня дед – это клетчатая рубашка, заскорузлая такая. И сушёная рыба, которую он рвал мне на маленькие кусочки.

– А он когда умер?

– Я еще в школе учился.

– Понятно. Беден наш народ на дедушек.

Мы были внуками людей, которые юно становились отцами, случались дедушками с еще густыми шевелюрами и несправедливо рано умирали. Я хорошо помнил любимое фото моего. Вообще-то в фокусе того снимка был я, на трехколесном велосипеде – и уже, как говорили тети и дяди, с большими задатками, – но я хорошо запомнил того, кто послужил моим фоном – моложавого мужчину с чубом и распахнутой гармонью на коленях.

Я взял тебя за руку. От нее тоже постреливало, щекотало кожу. Я сжал ладонь крепче – прошло. Но чем крепче я держал тебя за руку, тем сильнее сдавливало – и только сначала сердце, а потом гораздо выше, в горле. Так продолжалось, пока ты не переплела со мной пальцы.

– Я уже много лет не обманываю день рождения.

– М? Что ты имеешь в виду? – голос прозвучал сипло.

– Когда я была ребёнком, я часто делала вид, будто мне все равно на день рождения, на Новый год. Чтобы они наступали быстрее. Понимаешь? Когда ждёшь, время тянется бесконечно долго.

– Время так не умеет, но понимаю.

– Я больше так не делаю, – ты поджала губы, несколько раз быстро моргнула и посмотрела наверх, мимо меня. – Я так не хочу, чтобы они наступали. Без утаек не хочу.

Я понимал. Ведь твой дедушка давно не старел.

Я очень медленно, взвешивая каждое слово, словно и впрямь катал их по свободной ладони, начал свой рассказ, чтобы передать тебе что-то крайне важное.

– Мне вот, – я улыбнулся, приподнимая брови и заглядывая в твое лицо, – когда хочется подумать о чем-то теплом, – и приостановился, чтобы отвести глаза: я не рассчитал свои силы и не мог говорить об этом, смотря на тебя, – всегда на ум приходят бабушка с дедушкой. Бабушка, без преувеличений, я уверен, была волшебницей. Всего не упомнить, конечно, но, как пример…

Пока я говорил, мы дошли – и все это время за руку – до продуктового, того самого, где я впервые увидел твое лицо. Ноги сами туда привели.

– Было дело на даче, – я смотрел немного поверх твоей головы, – мы шли к пруду. Я там половину своего детства точно провел, – было невозможно рассказывать об этом без улыбки. – Мы шли и ели овсяное печенье. А все имеет свойство заканчиваться…

Ты сделала по-комичному несчастное лицо, перебив.

– Ты шел, ел их и даже не осознавал конечность печенья, как и всего на этом свете, шел и радовался, маленький балбес.

Но не смогла долго оставаться в образе и прыснула, быстро попросив продолжить. А мне сделалось так хорошо, что ты повеселела – и я даже не рассердился.

– Иду я, иду, ну, и она спрашивает: «Нет больше?». Я киваю. А она говорит: «Поищи в кармане». Лезу в карман и обнаруживаю там печенье. Или вот еще случай, который меня поразил. Как-то раз сидим мы, и я вдруг говорю, что хотел бы шоколада. Причём белого! Бабушка и глазом не моргнула. Говорит: «Ага. А ты выйди-ка из комнаты и иди направо». Я вышел из комнаты, если честно, на много не рассчитывая. Смотрю, на кухонном столе лежит белый шоколад. Бабушка даже не шелохнулась. И много-много еще такого случалось. Я на всю жизнь понял, что она владеет сильной магией.

– Знаешь, что у нее был за дар? У него есть название, – по тебе, твоим ямочкам было видно, насколько ты счастлива разгадать секрет бабушки. – Любовь.

Я кивнул. Мне было приятно: что-то крайне важное угодило в нужное место, ведь разгадать секрет бабушки можно было только сердцем. И, пожалуй, к моим теплым воспоминаниям прибавилось это.

– С дедушкой тоже есть что вспомнить. Мы, например, могли долго гулять у воды, вдоль берега. Мы ходили, переворачивали камушки, закапывались в песок носками сандалий, поменьше и побольше. У него были коричневые, у меня – зеленые. Правда довольно скоро они у обоих от пыли превращались в серые. Дедушка не ругался. В одну из таких прогулок, кстати, он подарил мне подзорную трубу.

– Он был моряком?

– Нет, он был летчиком. Я уже позабыл, как она ему досталась.

Мы с тобой потом тоже бродили по набережной и кормили птиц. Когда закончился хлеб, нам не захотелось уходить несмотря на иссиня-черные тучи, которые стали сгущаться после обеда, и ты спросила у меня, что если сейчас пойдет дождь. И я тоже спросил, не все ли равно: оставалось не так много времени. Я уже заказал машину, которая бы следующим утром довезла меня до аэропорта, чтобы я мог успеть на вечерний рейс до Москвы. Чемодан был почти собран. Ты пообещала прийти к моему отелю, чтобы попрощаться.

Немного позже выглянуло солнце, облака стали желтыми и висели низко. Ты стояла и щурилась, не от него, а от меня, чтобы получше разглядеть из далека, в котором ты находилась. Ты, или я?

5

У тебя была смешная панамка на завязках. Утро было ветреное. Ты то и дело забирала сигарету в губы, закусывала фильтр и затягивала узел под подбородком потуже.

– Хорошего тебе полета без детей за спиной.

Я тоже курил. Роджер получил ключ от номера и присоединился к моим немногочисленным провожающим. Он отошел и приятельски говорил с водителем, акцент которого отличался выправкой Ист-Энда, как у гангстеров из ранних фильмов Гая Ричи.

В машине громко работало радио. По нему играла «I Can’t Get No Satisfaction» Rolling Stones.

– Спасибо, – я взял твою руку, – но мне повезло: место в самом хвосте, у туалета.

– Тоже хорошо, знаешь, ходить далеко не надо. Будет время передохну́ть, – ты в привычной манере дернула плечами наверх.

– Как бы не передо́хнуть.

Ты фыркнула, дотянула сигарету до кривого фильтра и высвободила ладонь, чтобы выбросить окурок в урну.

– Один день без тебя точно продлится три осени.

– А? – ты обернулась, взводя брови так, как медленно, стараясь не шуметь, в фильмах снимают пистолет с предохранителя, а он обязательно слишком громко щелкает.

– Это китайская пословица. Когда ты по кому-нибудь со страшной силой скучаешь, дни порознь принимают размеры лет.

– А что там со временем? Самое время взглянуть на часы, – ты нахлобучила панамку на голову до самого носа, и теперь я не мог видеть глаз. А мне, конечно, хотелось.

Ветер усиливался. Жизнь усиливалась. Настало время прощаться. Роджер уже похлопал по крыше машины.

Дорога до аэропорта заняла чуть больше четырех часов. Пару раз я просил водителя об остановке, вылезал из машины наружу, врал, что укачало, и приминал высокую траву кроссовками, ходил вдоль обочины, ни за что не цепляясь взглядом. Я же не мог вернуться. Не мог все бросить. Это казалось взбалмошной дикостью, одной из тех, которые я вроде давно перерос.

На регистрации я был вовремя и еще час провел в зале ожидания, где пробовал слушать музыку, читать книгу. В рюкзаке между пачек чипсов, какие я встречал только в Англии – со вкусом уксуса, лежал Иван Ефремов и его «Лезвие бритвы». А когда посадка была окончена, я прильнул к иллюминатору, всматриваясь в надвигавшиеся сверху, равнявшие свет и тень, сумерки. Вскоре я должен был устремиться им навстречу со скоростью свыше 300 км/ч.

Теперь расстояние между нами стало еще больше, – думал я, закрыв глаза под гул взлетающего самолета. Руки, застывшие на коленях, беспокойно ныли. Мимо меня сновали люди. Иногда я смотрел на них, находил части тебя – и ни разу, чтоб целиком. Я неустанно тебя вспоминал, мельчайшие детали, выискивал что угодно, что утаилось от глаз остальных. Казалось, тело сжимают в чьих-то цепких пальцах – я скрючивался, чтобы уцелеть, – но затем бросают ввысь, толкая в спину и грудь одновременно. Кричат: «Падай вверх!». Мне было страшно. И при этом я знал, что бояться нельзя – лучше не жить. Мне хотелось верить, что там, в Ливерпуле, мы виделись не в последний раз. Мне было бы обидно оказаться забытым раньше времени.