Три времени года в бутылочном стекле

– Знаешь, чего мне обычно хочется? – спрашивает Кока. Мы переместили наш банкетик в комнату и теперь сидим на полу, окруженные выпивкой и закуской, мельком глядя в телевизор, где идут вечерние новости. – Хочется остаться навсегда в таком вот состоянии, когда уже весело и беззаботно, но еще не тошнит и тупота не нападает. Представляешь, насколько было бы проще жить?

– То есть ты хочешь остаться вечно молодым и вечно пьяным? – я слишком тяну предпоследний слог и понимаю, что уже поднабралась.

– Просто пьяным. А? Представляешь, идешь себе по улице, каждому встречному рад, каждую тварь земную любишь…

– А все твари от тебя шарахаются, куда ни попадя!

– Злая ты, Аленка.

– Да ладно тебе. Давай выпьем, – говорю я.

– Ты алкашка! – смеется Кока.

– А ты как будто бы нет!

– Я, по крайней мере, не берусь это отрицать, а ты вечно начинаешь канючить: зачем ты пришел, зачем бутылка, зачем ты меня спаиваешь… Я уверен, что, не будь сейчас здесь меня, ты бы без всяких выкрутасов взяла себе полторашку пивка и пялилась в телевизор… Ведь так все время было?

– Два, – немного помедлив, отвечаю я.

– Что два?

– Два литра. Я покупала обычно два литра пива.

– Ну вот видишь! – радуется от души Кока.

Я всегда пила. Есть мнение, что люди уже рождаются со всеми своими достоинствами и недостатками и если уж человек родился алкоголиком, то никуда ему от этого не деться. Что-то вроде кармы, хотя я и плохо во всем этом разбираюсь. Я, конечно, не алкоголик, но выпить люблю. Так было всегда, с самой школы.

Дело тут, наверное, в жизненном настрое и вообще в складе характера. Не особенно люблю психологию, но по всем тестам всегда выходило, что я – стопроцентный меланхолик, и по жизни я текла нудно и скучно. Я не из девчонок-хохотушек, хотя посмеяться и люблю. А чтобы посмеяться, мне нужно выпить. Чтобы быть веселой на вечеринке, мне нужно выпить. Чтобы жить стало легко и просто, чтобы полюбить весь мир, как говорится в рекламе телефонов, мне нужно выпить. Чтобы чувствовать себя адекватно, мне нужно выпить.

Мне нужно выпить. Сначала, в старших классах, это было как развлечение – собраться втайне от родителей, купить чего-нибудь в ларьке, заверив продавщицу, что тебе уже давным-давно как восемнадцать… Тогда я очень часто перебирала, но в том возрасте это было как-то обыденно и считалось чуть ли не нормой. Зато как хорошо было смотреть на мир под градусами! И наплевать и на Лаврентьева, и на ссору с подружкой, и все вокруг такие замечательные, и правильно сказал Кока – все вокруг весело и беззаботно. Но школа прошла, начался институт, а у меня было все то же самое. Я никогда не брезговала и пить в одиночку, мне было как-то вообще наплевать на приличия. Все заказывают в кафешке чай, а я – пиво. Бутылочку слабоалкогольного напитка я называла порцией «для разговора», две и больше – уже для веселья. Мне никогда не было смешно на трезвую голову, и говорить помногу я тоже не могла. Надо всего лишь чуть-чуть выпить, и разговор пойдет как река плавная, легко и просто. Надо выпить побольше – и станет весело, как никогда. Вот мои самые главные заповеди по жизни. Я пила от счастья, от горя, заливала тоску, печаль, одиночество… Не все мои друзья такое одобряли, но это была я, Алена Кубарева, и я не могла по-другому.

И разумеется, пока жила одна, я тоже выпивала. Пиво, вино, иногда виски. Чаще пила понемногу – перед телевизором или просто когда грустно. Но иногда и засыпала на неразложенном диване – всякое случалось.

С детства я любила смотреть на себя со стороны, будто на героиню фильма или сериала. Маленькой я часто представляла себя сказочной принцессой со сверхспособностями, завязывала себе бабушкин платок на плечи, как шлейф, надевала на голову новогодний кокошник и часами носилась по комнате, воображая различные приключения. По мере взросления стало понятно, что моя роль не может быть главной, скорее, что-то характерное из второго плана. Иногда прямо посреди каких-то своих дел я начинаю придумывать, какой бы сейчас мог звучать саундтрек. Вот я иду по улице, и лицо у меня волевое и крайне озадаченное, и играет, конечно, «Чужая земля» Наутилуса или что-нибудь более лирическое – «Одинокий пастух» Джеймса Ласта, например. Потом я спохватываюсь и тут же начинаю ненавидеть свое глупое сознание и мелкое, дохлое тельце. Мне двадцать шесть лет, у меня нет семьи, нет детей, весь свой досуг я пью водку с бывшим одноклассником, а моя голова по-прежнему занята такой чепухой!..

И между тем летняя встреча с Кокой стала для меня знаковой. Я теперь не всегда чувствую себя одинокой и всеми покинутой. Кока – просто замечательный. Мне очень нравится, когда он ко мне приходит. Правда.

Очень нравится!

– А что значит «грязный бинт и окно за окном»? – спрашиваю я. Мы лежим на полу, широко раскинув руки, Кока ближе к телевизору, а я – к дивану, и пялимся в потолок. – «Окно за окном» – это значит, например, когда смотришь снаружи на дом, а там – окно за окном, или же когда подходишь в комнате к окну, а в нем вместо улицы еще одно окно, и так бесконечно?

– А тебе как больше нравится?

– Мне больше нравится второй вариант. В этом есть какая-то безысходность… Окно за окном, и ничего больше…

– Ох, – вздыхает Кока, – и любишь же ты задавать дурацкие вопросы! Я даже и не думал никогда на эту тему, окно за окном… Какая разница-то? Вечно копаешься во всяких пустяках… Что ты там про книги рассказывала?

– Про книги? А! – вспоминаю я. – Как-то раз спросила у одного уважаемого мной знакомого, как он книги любит дома расставлять – чтобы автор на корешке был сверху или снизу, ну, знаешь, когда боком написано? А он так задумался, что я поняла, что он книг в принципе не читает и расставлять ему нечего… И так мне обидно стало, что народ пошел такой никудышный…

– А ты сама-то как больше любишь?

– Автором вниз.

– Знаешь что… – медленно произнес Кока, – а ведь если все книги поставить автором вверх, то многие из них будут вверх ногами…

Я немного подумала на этот счет.

– И точно… Хм, я даже об этом как-то и не…

– Вот-вот! – радостно кивает Кока, переворачиваясь на живот. – Дурная ты баба, Аленка! Все пытаешься охватить в общем плане, а на мелочи внимания не обращаешь. А мелочи, мать, это самое главное! Вот в чем твоя проблема.

Я немножко дуюсь и снова думаю. Моя проблема не только в этом. Недавно я столкнулась в подъезде с соседкой, неплохой в целом бабулей, и она мне сочувственно сказала:

– Тебе ребенка надо родить, и все наладится, – намекала она, конечно, на мои попойки с Кокой.

– Почему? – спросила я.

Соседка пожала плечами. Моя проблема еще и в том, что я слишком часто задаю вопрос «почему?».

Мы с Кокой все смотрим на потолок. Выпитая водка делает его стерильно-белый цвет теплым и даже каким-то позитивным.

– Знаешь, у японцев не принято говорить «я тебя люблю» по поводу и без. Для них это очень ответственный шаг. Даже муж горячо любимой жене может сказать это за всю жизнь не больше пары раз. Представляешь? Зато у нас – чуть что – «я тебя люблю, я жить без тебя не могу»… И никто ни за что не отвечает. Как плюнуть.

– Ну вот что ты за человек, – вздыхает Кока, – опять что-то городишь. Ну при чем здесь японцы? Почему ты решила, что сейчас надо говорить о японцах?!

Кока возмущается, но я понимаю, что ему хорошо. И мне тоже хорошо, потому что впервые за много лет я могу никого из себя не изображать, а быть настоящей. Не знаю какой, но настоящей. Собой. В школе и институте меня считали странной, но я всем нравилась. Наверное, этой самой странностью. Как диковинная зверушка. Потом зверушкой мне быть надоело, и я попыталась быть нормальной. Люди оценили, но моя популярность сошла на нет. Вместо странной девчонки я стала невидимкой.

Кем чувствовал себя Кока тогда и сейчас, я не знаю. Знаю только, что с ним я могу, как и раньше, говорить странные вещи, а он разрешает называть себя Кокой. Для других-то он, конечно, Ник.

– Просто так! Хотела отметить разницу.

– Как по-японски «я тебя люблю»?

– Aishiteru.

– Аиситеру… – медленно повторяет Кока. – Да, определенно все сходится! Такое дурацкое слово я бы тоже старался произносить как можно реже!

Я злюсь и кидаю в него огурцом.

– А давай песни петь, – говорит Кока, с трудом дотягиваясь до моей старенькой гитары, стоящей в углу. Ее мне купили родители после поступления, но поезд уже ушел и я на ней почти не играла – в институте была другая компания и рок-музыкой никто не интересовался.

Кока довольно-таки ловко встает и быстренько ее подстраивает.

– Что петь будем? Давай «Хороший автобус уехал без нас»5.

– Не, – морщусь я, – давай то, что я знаю.

– Блин, ну не будем же мы тут сидеть и распевать дружно Павла Кашина!

Почему-то само существование Павла Кашина меня жутко веселит.

– «Эй, балет, галоп, алле, мне тридцать лет неполных», – сквозь смех пищу я.

– «Я стою и на краю, стою, пою: “Подсолнух”…»6

Кока, присвистнув, начинает «Про дурачка»7. Я медленно встаю, сажусь на диван, наблюдая за ним, потом отрезаю еще пару кусков колбасы, наливаю водки в две рюмки, а в один стакан – остатки колы и подключаюсь на своем любимом куплете:

А сегодня я воздушных шариков купил,

Полечу на них над расчудесной страной,

Буду пыль глотать, буду в землю нырять

И на все вопросы отвечать всегда: «Живой!»

Ходит дурачок по небу,

Ищет дурачок живее себя…

– Знаешь, что меня бесит? – вдруг резко прерывается Кока. – Вот сегодня в новостях показывали… тьфу, говорили. Типа надоели все с проблемами маленького человека. Акакий Акакиевич, Гоголь, «Шинель»… Типа литература современная, фильмы, картины – все об этом, хватит, типа. А как по другому-то, а? Аленка? Ведь все люди – как раз маленькие и слабые, вот и размышляют о своих проблемах, чтобы всем понятно было… А сильные люди… Кто знает, может, у них и проблем-то нет? Да и вообще – много ли ты видела сильных людей? Я лично – ни одного.

– Я тоже, – быстро вставляю я. Во Кока разошелся! Видимо, долго об этом думал.

– Во-во. Сильные люди – миф. Нет их в природе, не родились еще. А если и родились, то мне их проблемы неинтересны! Поехали дальше.

Светило солнышко и ночью, и днем,

Не бывает атеистов в окопах под огнем,

Побежит слепой, победит и ничтожный,

Такое вам и не снилось.

Ходит дурачок по миру,

Ищет дурачок глупее себя…

– Мы с тобой – два старых дегенерата, – говорю я, когда песня кончилась.

– Так выпьем за нас! – кричит Кока. Мы злостно чокаемся. Водки осталось совсем мало. – А почему мы дегенераты?

– Нам по двадцать шесть, а мы сидим и бухаем, как парочка сумасшедших школьников. Ни семьи, ни детей, даже постоянных любимых нет. Рассуждаем о всяких пустяках с серьезным видом… Тебе нравится твоя работа?

– Неа.

– И мне не нравится. Можно столько всего сделать, а мы… Инфантильные придурки…

– Неужели тебе так хочется замуж?

Долгая пауза. Есть такие вопросы, которые неприлично задавать. Нет, не из разряда «незамужним девушкам неприлично», а вообще неприлично. А еще неприличнее – отвечать на них не так, как принято. Но выпитые полбутылки водки дают о себе знать, и я решаю ответить честно:

– Больше всего мне хочется, чтобы мне не исполнялось двадцать семь. Двадцать шесть – это и так очень много, но пока ведь еще разрешается не хотеть семью, а? Разрешается? Замуж в виде замужа я не против и очень даже за…

– Замуж в виде замужа? – участливо переспрашивает Кока.

– Ну, в смысле, любимого человека хочу. Но только чтоб меня тоже любил. А семью в виде быта и детей я не хочу. Пока еще можно не хотеть. Но вот мне исполнится двадцать семь, потом дальше, и вот уже тридцать… И это уже неприлично. Когда мне было шестнадцать, мама говорила, что я дурочка с переулочка, потому что не знаю, кем хочу быть. Типа в шестнадцать уже надо знать или хотя бы мечтать быть кем-то. Вроде рубежа. Да, получается, у каждого желания или нежелания есть свой возрастной рубеж. В одном возрасте что-то хотеть или не хотеть допустимо, а в другом – уже нет.

– Да… В двадцать шесть делать то, что делаю я, – это уже точно недопустимо… А как все начиналось!

– Неужели ты на самом деле хотел стать новым Миком Джаггером?

– Да не думал я ни о чем подобном, – тихо говорит Кока. Левая половина его лица едва заметно улыбается, а правая нет, – но разбег перед полетом был серьезный. Потом самого полета и не случилось, а теперь вот просто радуюсь тому, что зарплату каждый месяц получаю. Кто бы мог подумать…

Нам обоим становится грустно. Обычно Кока в такие моменты переключается (как автомобиль – первая передача, вторая…), но сейчас молчит. Телевизор мы давно выключили, и в квартире почти идеальная тишина, нарушаемая только старыми ходиками и слабым шипением дождя за окном.

– Я где-то читал, что есть люди, которые не могут повзрослеть, вернее, не хотят, – говорит наконец Кока, – застревают во времени, которое их устраивает, и не хотят расти дальше. Чаще они одиноки, хотя могут и завести семью, и родить детей, но все равно остаются подростками. Им трудно принимать серьезные решения, выбирать, быть ответственными за что-то. При том, что они могут все это делать, но им не в кайф. Все, чего они хотят, – вернуться назад в прошлое, будущее им не нужно.

– Хрень какая-то, – ворчу я. Разговор заходит в неприятное русло, я ведь понимаю, куда клонит Кока, и не хочу развивать эту тему, – будущее нужно всем.

– Жизнь – она ведь как компьютерная игра, суть которой – проходить все новые и новые уровни…

– А в конце скопытиться, да? Хорошая игра…

– Нет, почему же… В конце ты сражаешься с драконом и тебя ждет принцесса.

– Как в «Марио»?

– Да, – отвечает Кока, – как в «Марио». Но вдруг ты останавливаешься в самом начале, не знаю, уровне на третьем…

– Который сразу после подземелья? Он там еще по горкам скачет!

– Ну да, – смеется Кока, – на этом. И не хочешь, ну хоть убей, не хочешь переходить на следующий уровень. И остаешься на этом и играешь только на нем. Представляешь?

Я пытаюсь представить всех этих уродцев из игры, но думаю почему-то о дороге от моего старого дома до школы, какая она бывает. Осень сначала окрашивает деревья в желтый и красный – цвет сентября и начала учебного года, а ближе к концу октября дороги совсем не видно от грязи, она темно-бурая, вязкая, и новые сапожки на каблучке из черных превращаются в коричневые, и приходится переобувать ненавистную сменку. В ноябре уже выпадает снег. В декабре – сугробы в половину меня, неизменные снежки после школы, и, когда я прихожу домой, капюшон всегда полон снега. Зима кажется вечной, но вот рассвет начинается все раньше и раньше, и вот уже просыпающееся солнышко видно из-под крыши нашей школы, и начинается весна, и дорога начинает таять, и ноги всегда мокрые из-за слякоти, и воздух свежий-свежий, и вот уже и сухо. Зелень начинается тихо-тихо, как на сырой акварельный лист капают краску – сначала капельку зеленого, капля расплывается, цвет пока еще сливается с фоном, потом еще капельку – и край листа потихоньку начинает зеленеть, и так дальше, дальше… Травка, листочки – весной все уменьшительно-ласкательное. Последний аккорд – одуванчики, тут, там, везде эти желтые пятнышки, а потом – летние каникулы.

Что можно отдать, чтобы снова идти по этой дороге? Что сейчас у меня есть такого ценного, что можно было бы дать взамен? Ничего. Но я хочу – сейчас, сидя рядом со старым добрым Кокой, я это понимаю очень четко и ясно – я больше всего на свете хочу снова дышать тем воздухом, жить теми мечтами, окруженная теми людьми. Словно только там я дома. И дело не в том, что я не хочу переходить на следующий уровень – родить хорошенького ребеночка в крепкой семье и печь блины по воскресеньям, просто мне комфортнее самой быть хорошеньким ребеночком. И не была я дурочкой с переулочка в свои шестнадцать, просто я думала, у меня есть еще много-много времени перед тем, как нужно будет делать выбор, и тогда я обязательно выберу, и все будет хорошо. Я хочу вернуться туда, на школьную дорогу, потому что там все еще впереди, потому что там можно, еще можно исполнить любую мечту и создать вокруг себя идеальный мир и идеальную жизнь, я хочу быть там, где впереди у меня еще много времени.

Но времени нет никогда.

– Ты до какого уровня «Марио» проходил? – наконец спрашиваю я, хотя мне это совсем неинтересно, просто нужно чем-то заполнить тишину, накрывшую нас.

– Я все уровни проходил! – гордо отвечает Кока, хотя по его глазам я вижу, что он тоже думает о другом. – Но мне больше нравилось в танчики рубиться.

– Да, я помню… Спасти орла… Весело было.

Времени уже много и еще так мало. Кока разливает остатки водки. Ни закусить, ни запить больше нечем, но это не беда. С последней рюмкой всегда так.

– За нас и за все, что с нами было, – тихо говорю я.

– И за все, что будет, – добавляет Кока.

Я смотрю в окно, за которым, слава Богу, просто жалкий дворик в спальном районе, а не еще одно окно. Там жуткая темень, но мерзкий дождик вроде прекратился. Уже первый час – значит, Кока остается ночевать, на такси денег у него, конечно же, нет. Я думаю о том, что надо бы расстелить ему постель сейчас, пока я еще хоть что-то могу, а то потом буду не в состоянии.

Между нами никогда ничего не было. Кока может запросто остаться ночевать на полу, в одной комнате со мной, и прохрапеть до утра, да и меня его присутствие мало волнует. В этом смысле мы больше похожи не на подростков, а на двух уставших друг от друга стариков. Нас просто не тянет друг к другу. Конечно, если бы фильм с моим участием был дешевой мелодрамой, мы бы непременно влюбились друг в друга, завязали с пьянством и жили долго и счастливо, а на заднем плане бесконечно играла музыка из «Титаника». Потом бы полюбили друг друга София Ротару и Курт Кобейн, недаром же они висят вместе столько лет, и Ротару бы пекла Кобейну такие вкусные молдавские блины, что тому бы и в голову не пришло стреляться. Но мой фильм – социальная трагедия, а мы с Кокой – явно не главные герои. Когда мы вместе, то саундтреком всегда звучит григоряновская «Безобразная Эльза»8, я даже слышу ее идиотский проигрыш. Во второстепенных ролях и без кинонаград – Алена Кубарева и Николай Пряхин.

– Сделай бутербродики, – прошу я, потому что от водки всегда хочется есть, а колбаса кончилась. Кока вяло пытается отказаться, но я даже готова почистить картошку, а это все в корне меняет.

«Бутербродики» – Кокино коронное блюдо. Когда мы учились в школе, их делала для нас его мама – нужно было натереть картошку, смешать с яйцом, намазать на хлеб и обжарить с двух сторон. Получалось что-то вроде гренок с драниками, но невероятно вкусно. Потом бутербродики научился делать и сам Кока, а вот у меня картошка всегда отваливалась и получалась ерунда.

Пьяный двадцатишестилетний Кока готовит не хуже, чем в пятнадцать, а я в это время сижу на табуретке и завариваю один чайный пакетик на двоих. Дефицита пакетиков нет, но мне так больше нравится. Вскоре на столе появляется тарелка с румяными бутербродами, пахнущими жареной картошкой и десятым классом.

– Раньше мы бы еще «Доширак» к ним заварили, – вспоминаю я.

– Ну, теперь-то мы в состоянии заработать на спагетти, – весело замечает Кока, а я кричу:

– Мы зарабатываем на спагетти! – и люблю Коку в этот момент, как никого до этого.

Кокина мама, самая молодая мама из нашего класса, умерла в прошлом году, поэтому, откусив первый кусочек, Кока всегда долго смотрит в окно. Когда я впервые попросила его пожарить бутерброды, я еще ничего не знала. Он проговорился потом, а я начала извиняться.

– Да ничего, – сказал тогда Кока, – я люблю делать эти бутерброды, но дома у меня ничего не получается. А я хотел бы делать их всегда.

Но моя квартира – воронка прошлого, и в ней все получается: и молдавские блины, и Кокины бутерброды.

– А помнишь, когда мы учились в школе, постоянно пели: «Что такое осень? Это небо»?9 Недавно услышал ее по радио, и знаешь… Как тебе сказать… Как будто бы окунулся в ту пору… У тебя бывает такое?

– Да, точно! Ты замечал, что у каждого времени свой запах? Ты даже передать его не можешь, но услышишь какую-нибудь песню, и сразу вспомнишь время, с которым она была связана, и первое, что придет тебе на ум, это запах того времени, – я мечтательно облокачиваюсь о спинку стула, – неважно, чем пахнет – морозным ли вечером, снегом ли, весенними кострами…

– А помнишь запах детсада? Его, наверное, все помнят.

– И какой же преобладающий запах в детсаде? – недоверчиво спрашиваю я, вспомнив из всего этого периода только выставленные в ряд горшки.

– Знаешь, там есть такие шкафчики, в которых можно оставить вещи и одежду… Сразу, где-то в прихожей, на каждой дверке еще обычно прилеплена либо бабочка, либо цветочек… Так вот. Пахнет этими самыми шкафчиками – краской, что ли? – ну и еще чуть-чуть подгорелой кашей и какао… Насколько я знаю, во всех садиках так пахнет.

Я очень напилась. Меня прет на воспоминания.

– У каждого времени свой запах. Например, история с Лаврентьевым у меня всегда ассоциируется с весной и песней Талькова, знаешь, этой – «Летний дождь, летний дождь…»

– «Мы погрустим с ним вдвоем…» – тихонько подпевает Кока. Мы одновременно смотрим на пустую бутылку в мусорном ведре и снова молчим.

– У тебя бывает такое чувство, что именно сейчас что-то уходит из-под ног? – шепотом спрашивает он. – Ты даже не поймешь, что это – твое прошлое, твои бывшие друзья, твоя любовь… Но ты не можешь это остановить. И становится грустно от своей немощности… Бывает?

– Наверное, – неуверенно киваю я. Кока загрустил – это тоже одна из стадий опьянения, более тяжелая. Когда я пью в одиночку, то непременно пытаюсь зареветь в такие моменты. Бывает даже, что получается.

– Как песня про Плюшевого Мишутку, который сразу терял все, что находил… Так и я…

– Значит, кто-то там любит, помнит, верит10, – говорю я и внимательно смотрю ему в глаза.

– Но ты, Аленка, не такая, – внезапно оторвавшись от своих мыслей, говорит Кока, – ты у нас как птица Феникс!

– Это еще почему?

– Птица Феникс всегда снова и снова возрождается из своего же пепла. Так и ты.

– Но ты не так уж хорошо меня знаешь, – замечаю я. Мне не очень нравится сравнение с птицей, – со школы я изменилась, и сколько лет мы не виделись…

– Я всегда это замечал. Еще тогда, давно. На тебя сколько бы всего ни свалилось, ты сначала вся скукоживаешься, тухнешь, как сигарета, – Кока прихохатывает, – и вроде бы уже начинаешь думать: ну вот и поломалась Аленка, а через некоторое время смотришь – а Аленка уже живехонька ходит. Ты снова и снова оживаешь, как ни в чем не бывало – вот о чем я. Птица Феникс.

– Ну, тогда Феникс – птица черная, – тихо говорю я.

Я и сама думала об этом, только сравнивала себя больше с хамелеоном, нежели с Фениксом. Очень часто по жизни мне думалось: все, больше не могу, не смогу веселиться, смеяться и вообще жить дальше. Но вскоре, хотя ситуация внешне и не менялась, я действительно оживала. Что я умею – так это приспосабливаться к условиям. Любым. Я не из тех кораблей, что можно легко потопить. Я умею удерживаться на плаву столько, сколько надо. Вопреки самой себе.

Но иногда это и плохо. Иногда важно хотя бы единожды сломаться, чтобы умереть окончательно, но зато родиться вновь, уже не Фениксом, а, скажем, Тигром, Медведем. А я – день за днем по одному и тому же кругу. Мне не надо бороться за место под солнцем – мне прекрасно живется и в тени. И так во всем. Всегда и во всем – Феникс.

Кока вновь берет гитару и начинает что-то под настроение. Я тихонечко подпеваю ему:

Вот и все, что было,

Не было и нету,

Все слои размокли,

Все слова истлели.

В стоптанных ботинках —

Годы и окурки.

В стираных карманах —

Паспорта и пальцы.

Все, как у людей…

Вот и все, что было,

Не было и нету,

Правильно и ясно,

Здорово и вечно,

Все, как у людей,

Все, как у людей…11

Мы оба расчувствовались. Кока подкуривает две сигареты, одну дает мне. Молчим. Напряжение висит в воздухе. Водка кончилась, и сейчас в наших глупых инфантильных головах решается главный вопрос – идти за добавкой или нет. Пока я думаю об этом, Кока спрашивает:

– Может, сходить за пивом?

Я вроде как неуверенно пожимаю плечами.

– Да! – сам себе отвечает Кока. – Пойду я. Дай полтинник.

Я будто бы нехотя лезу за деньгами.

– На.

– Кубарева, алкоголик ты мой родимый, на хрена мне твоя десятка? Полтинник дай!

– Ой, – говорю я и меняю купюру. Плохо дело!