Сад сломленных душ

Помимо кошмаров меня мучили боли в ампутированных конечностях, причем сильнее всего эти ощущения проявлялись в самые темные часы суток. В такие моменты я сжималась в комок, позволяя тоске и ужасу захлестнуть меня с головой.

Я ненавидела навязанные мне протезы, гадкие металлические подобия руки и ноги. Казалось, их вес постоянно увеличивается; одно только их присутствие начинало угнетать и душить меня, как только заходило солнце.

И еще эта зияющая дыра у меня в груди, эта головокружительная пустота на месте моего умершего сердца – я не могла ее игнорировать, ворочаясь с боку на бок под одеялом, оставшись наедине со своими мыслями…

Я с горечью фыркнула и отбросила от лица прядь своих темно-каштановых волос, остриженных до плеч: часть волос заплетала в тонкие косички, закрепленные оловянными подвесками. Я сжимала кулак до тех пор, пока не услышала неприятный металлический скрежет. Как бы мне хотелось избавиться от этих механических протезов, выдернуть их из тела. Казалось, искусственные рука и нога жгут мою плоть, это ощущение становилось невыносимым…

Вдруг в мое логово задул легкий ветерок, слегка всколыхнув металлические листья гигантского дерева, на вершине которого я угнездилась; ветер принес с собой тихие звуки пианино. Я затаила дыхание и навострила уши, в надежде услышать больше.

Нежная, немного грустная мелодия становилась все громче и прекраснее, набирая силу. Я быстро подошла к импровизированной стене, образованной металлическими листьями дерева, осторожно ступая по подрагивающему куску железа, заменявшего пол в моем убежище. Между стальными ветвями имелся узкий просвет, выглянув в который я увидела, что туман слегка рассеялся и робкий свет луны озарил южный фасад Собора Вечности.

Сегодня ночью пепельный дождь, непрестанно изливающийся на королевство, стих, и туман полз по черному небосводу, рассредоточившись пушистыми клочьями. Серебристый диск луны слабо мерцал, и из-за тумана его края казались размытыми.

Я знала, что с другой стороны здания стоит Дерево пыток – гордо возвышается посреди площади, как символ нескончаемой низости богов. И все же я против воли восхищалась величием их громадного обиталища – его колоссальные пропорции потрясали мой человеческий разум. В тысячелетнем Соборе постоянно шло строительство, и у его подножия темнела строительная площадка; сложная система готических арок, окна с разноцветными витражами в золотых рамах, длинные вереницы каменных карнизов, похожих на причудливые кружевные ленты давили на людей своими превосходящими воображение размерами и неземным величием.

Игравшая в этом огромном здании мелодия походила на недостижимую мечту, рассказанный по секрету сон. Преисполненный тоской мотив повторялся снова и снова – очень печальный, и в то же время в нем звучала потаенная надежда. Я закрыла глаза и глубоко вздохнула, представляя себе, как неведомый музыкант сидит за пианино и играет для меня одной, а его душа обращается напрямую к моей. Терзавшая меня боль немного утихла.

Невидимый пианист воспроизводил один и тот же отрывок, снова и снова…

Я терпеть не могла ночи – за исключением тех, в которые таинственный дворцовый музыкант играл втайне от всех, вкладывая в игру то же отчаяние, что снедало меня. Наверное, это какой-то придворный, или же, что более вероятно, одаренный пленник, вынужденный играть по приказу, для удовольствия хозяев. Лишь когда наши владыки засыпали, он чувствовал себя свободным – вот как сейчас.

Боги полагали, что искусство по сути своей посвящено только им, но при этом в нем сохранялись черты, присущие исключительно человеческой природе. Поэтому божества любили окружать себя виртуозами всех мастей. Например, Орион питал страсть, близкую к одержимости, к всевозможным искусствам и считал делом чести обнаруживать таланты в своих подданных, пока те еще юны – а посему развитию Академии священных искусств придавалось особое значение.

В моей душе наконец воцарилось спокойствие; я взяла лежавшую под одеялом скрипку и слегка тронула струны смычком. Несколько секунд я сосредотачивалась, чутко прислушиваясь к долетавшим до меня нотам, а потом из-под моего смычка плавно полилась музыка, и мы с таинственным пианистом заиграли в унисон.

Не знаю, почему, но я всем сердцем хотела, чтобы он меня услышал.

Я сама не заметила, как меня мало-помалу охватил восторг. Внезапно ощутила, что незнакомец ускоряется, дабы угнаться за мной. И, как всегда происходило в такие моменты, что-то в моей душе дрогнуло.

И вот впервые я решилась изменить мелодию и предложить новую ее вариацию. После недолгого молчания загадочный пианист подхватил мотив, принимая добавленные мною нюансы…

Уголок моих губ пополз вверх.

Незнакомец меня слышал.

Он мне отвечал.

Глава 2

Верлен

Полутемная комната тонула в кобальтово-синей дымке того же цвета, что моя бархатная форма, так что я с трудом мог ориентироваться в пространстве. Впрочем, это неважно. Я знал, что должен сделать. На данный момент в моих руках находилась участь миллионов душ. Второго шанса не будет, сейчас или никогда…

Продвигаясь ощупью, я дошел до стоящей в центре спальни гигантской кровати; мои сапоги ступали по вымощенному белой и черной плиткой полу совершенно бесшумно, и эта тишина меня немного тревожила. Воздух был тяжелый, душный, и меня не покидало назойливое ощущение, что все происходящее очень странно. Однако не могло быть и речи о том, чтобы отвлекаться на подобные незначительные и малопонятные соображения. Что бы ни произошло, я не собирался сдаваться.

Я медленно отдернул прозрачную занавесь, стараясь до последнего момента оставаться тихим и незаметным. Вот только мне вдруг стало не хватать воздуха…

На кровати лежал мой отец и безмятежно спал. От его лица цвета алебастра отражался лунный свет, и золотистые вены, похожие на прожилки на мраморе, искрились, несмотря на темноту.

Хватит ли мне смелости осуществить свои безумные планы?

Отныне я знал правду о происхождении этого существа, поэтому оно должно умереть, только и всего. Я должен убить это создание, которому обязан своим рождением, у меня нет другого выбора.

Я поднял серебряный клинок, который втайне от всех выковал, занес над грудью отца, потом без колебаний размахнулся, вложив в это движение всю силу, и пронзил его сердце. Я догадывался: одного удара, скорее всего, окажется недостаточно, чтобы оборвать жизнь этого существа.

Поэтому я проигнорировал изумленный вскрик, сорвавшийся с болезненно изогнувшихся губ. Постарался не замечать отчаянный взгляд, который вперил в меня отец: его глаза перламутрового цвета, лишенные зрачков, пытались уловить выражение моего лица, ища какое-то оправдание. Я не обращал внимания на золотисто-коричневую жидкость, обжигавшую мне пальцы. Только резко выдернул кинжал из груди отца и снова вонзил, на этот раз в горло, между грудиной и шеей, погрузив клинок в его плоть по самую рукоятку.

На миг я почувствовал сопротивление одного из позвонков, но сила, которую я вложил в удар, взяла верх над костью. Металлическое острие прошло сквозь плоть и вонзилось в матрас, а я дал волю своей ярости, издав ужасающий крик.

Отец не сопротивлялся. Он лишь железной хваткой стиснул мое запястье, так что его длинные пальцы сжались в кулак, и легко потянул меня вниз. Затем другой рукой он погладил меня по щеке и наконец, словно тисками, сдавил мой затылок.

– Почему… Верлен? – пробулькал он. Звук получился отвратительный. На лице отца отразилась безмерная печаль. – Почему всегда… всегда заканчивается вот так?

Внезапно стены комнаты побледнели и растаяли во мраке, как и все, что меня окружало.

В следующую секунду я оказался в совершенно иной обстановке – обессиленный, растерянный и полностью осознающий значение своего поступка и его последствия. Со всех сторон неслись экзальтированные вопли, из-за чего мне показалось, что мой череп вот-вот взорвется под натиском этих криков.

Оглядевшись по сторонам, я понял, что нахожусь на площади перед дворцом – и совершенно не удивился. Вокруг собралась толпа, очевидно, стремясь воспользоваться единственной возможностью удовлетворить свою жажду кровавых зрелищ.

Мои братья и сестры собрались у подножия Дерева пыток, в виде исключения покинув надежные стены Собора, дабы присутствовать при моей казни.

– За неслыханное преступление, в котором ты, предатель из предателей, обвиняешься, я приговариваю тебя к высшей мере наказания – смерти, – торжественно объявил Орион, возвышаясь надо мной всем своим впечатляющим ростом. – Пусть твоя агония будет долгой, дабы все оценили тяжесть и низость твоих деяний.

Я опустил голову, не в силах выносить взгляд отца.

– Сдохни, грязный богоубийца! – завопил какой-то человек из толпы.

– Мерзкое чудовище! – заверещала женщина, стоявшая чуть поодаль и, очевидно решив, что одного оскорбления мало, плюнула в меня.

Плевок приземлился на вымощенную железным булыжником землю в нескольких сантиметрах от того места, где я стоял.

Я не смог сдержать гримасу отвращения – не столько из-за гнусных ругательств, которыми меня осыпали жители Пепельной Луны, сколько из-за своего унизительного положения. Мои руки были скованы за спиной, на лодыжках тоже были кандалы, закрепленные цепями. Мне хотелось выслушать приговор, стоя с гордо поднятой головой, с достоинством, но узы иного рода – нематериальные – мешали мне выпрямиться, несмотря на все мои усилия, заставляли меня преклонить колени пред лицом моего отца.

Мой отец…

Я потерпел неудачу.

Позорно провалился.

Снова…

Я поднял глаза и посмотрел на лес стальных копий, которыми ощетинился возвышающийся надо мной огромный дуб. После набрал полную грудь воздуха и попытался сдержать дрожь, охватившую все мое тело при виде несчастных, нанизанных на эти пики, словно обычные жуки.

Я сразу же понял, что меня ждет та же участь – и был к этому готов.

Пусть я потерпел неудачу, но, по крайней мере, попытался…

Раскаленное добела острие впилось в мою спину, безжалостно проникая все глубже, вгрызалось в мою плоть. Меня пронзила невыносимая, ослепляющая боль…

Я подскочил на кровати, задыхающийся и ошеломленный.

В комнате царила тишина. Охваченный смятением, я сел на краю кровати, тяжело, шумно дыша. Дрожащей рукой пригладил мокрые от пота волосы, оглушенный жуткой реалистичностью только что пережитого – хотя все случившееся было лишь сном.

– Снова эти проклятые кошмары? – прозвучал в глубине комнаты чистый женский голос.

Я с трудом сглотнул слюну, потом зажег стоявшую у изголовья лампу.

Возле двери стояла мать, подол ее длинного белого платья слегка развевался.

– Я кричал? – невнятно пробормотал я.

Не хотелось бы перебудить весь дворец.

Мать подошла к кровати, бесшумно скользя босыми ступнями по паркету, и, оставив мой вопрос без ответа, спросила:

– К какому способу ты прибегнул на этот раз?

Я вздохнул, сжал переносицу двумя пальцами и признался:

– Дурацкий серебряный кинжал. Удар в сердце и в горло. К чему эти вопросы, какая, в сущности, разница?

– Нужно, чтобы ты запомнил. Каждая деталь имеет значение. Все они говорят о тебе больше, чем ты можешь себе представить.

Я покачал головой, возмущенный этой идеей.

– Это абсолютно ничего не значит! – решительно заявил я. Намеки матери взволновали меня больше прежнего. – Зачем мне желать смерти отцу, да еще и от моих рук? В этом кошмаре нет никакого смысла, я никогда не совершу ничего подобного! Кроме него я никому здесь не интересен, верно? Он хорошо ко мне относится и не считает меня…

Я поморщился, эти слова сорвались с моих губ словно сами по себе. Мать цокнула языком, возмущенная тем, что я чуть было не ляпнул.

И все же я глухо проговорил:

– Он единственный не придает значения тому, что я…

– Единственный, вот как?

– Вы прекрасно знаете, что вы – это другое дело, – пробормотал я, терзаемый сожалениями.

– Возможно, если ты предпочитаешь так думать. В любом случае, прошу тебя, Верлен, не доставляй им удовольствия, не давай повода поверить в их заявления.

Я поморщился. С каждой секундой мне становилось все невыносимее слышать, как мать отрицает очевидное. Ибо все, что говорили обо мне братья и сестры, было чистой правдой – я же не дурак и уже давно утратил былые иллюзии…

Я устало пожал плечами и возразил, стараясь говорить равнодушным тоном:

– Это лишь вопрос семантики, только и всего. Какая разница? И потом, в любом случае, какой человек в здравом уме и твердой памяти станет постоянно грезить об убийствах, пытках и смерти, скажите мне? Разве это наглядным образом не демонстрирует всю мою низменную натуру, мою суть?

На миг у меня перед глазами словно зажглась белая вспышка, и боль, тисками сжимавшая мой череп после пробуждения, усилилась. Я сжал кулаки, сминая шелковые простыни, и держал мягкую ткань, пока не побелели костяшки пальцев; яд, текущий по моим венам, пульсировал все болезненнее и болезненнее.

Безуспешно пытаясь избегнуть неизбежного, я встал и начал нервно расхаживать из угла в угол, бормоча:

– Все это меня не волнует. Я хотел бы просто поспать… Хоть одну ночь. Всего одну. Без отвратительных кошмаров. Без этого неконтролируемого хаоса, сжигающего мой рассудок…

Я чувствовал приближение очередного приступа. Мигрень, ввинчивавшаяся мне в виски – это первый симптом. Второй – это жжение в артериях…

– Успокойся, прошу тебя, – пролепетала мать. Она вдруг заметно встревожилась. – Ты же знаешь, страх лишь ухудшит твое состояние.

Я прижал ладони ко лбу, пытаясь избавиться от боли.

Иногда мне это удавалось, но порой, несмотря на все прилагаемые мною усилия, ничего не помогало.

Мать бесшумно скользнула к пианино и умоляющим жестом протянула ко мне руку.

– Сыграй для меня, пожалуйста. Сыграй для нее. Возможно, сегодня вечером твоя скрипачка тебе ответит…

Мать была права: в такие моменты только музыка могла меня успокоить. Я покорно подошел к роялю и сел на стоящую перед ним табуретку с круглым сиденьем, обитым красным бархатом. Дрожащими пальцами открыл крышку и прикоснулся к черным и белым клавишам, вызывавшим у меня ассоциации с черно-белой плиткой, на которую в моем сне пролилась кровь отца.

Я закрыл глаза, силясь избавиться от этого чудовищного видения, и стал тихо играть небольшой отрывок, единственный, что мне удалось сочинить. Не прекращая играть, почти шепотом и немного хрипло спросил:

– Почему вы так уверены, что это женщина?

Не знаю по какой причине, но я тоже не сомневался, что это женщина. Порой по вечерам мне даже казалось, что в моей комнате материализуется эта девушка, и ее лишенное четких черт лицо напоминало мне о собственных страданиях.

– Эмоции, Верлен. Чувствительность, с которой эта скрипачка заставляет свой инструмент петь, не характерна для мужчины, уж поверь.

Я машинально кивнул, хотя столь отвлеченные доводы казались мне неубедительными. Тем не менее я позволил уверенности захватить меня, и мои движения стали четче, музыкальные переливы постепенно замедлили разраставшуюся в моем теле тьму.

При этом я прекрасно отдавал себе отчет в том, что являюсь посредственным музыкантом, и смирился с этим фактом, как и со всем остальным. Я знал, что и в этой области моя своеобразная природа делает меня ущербным. Еще несколько лет назад профессора Академии постановили: моя игра лишена жизни и души, в ней нет чувств, тонкости и таланта. Впрочем, отец разделял их мнение и не упускал случая напомнить мне об этом, когда у него возникало желание наставить меня на путь истинный.

Однако я до сих пор не сдался и хранил этот старый рояль – бесполезная старинная рухлядь, которую я нашел в глубине одного из дворцовых подвалов – и осмеливался играть на нем лишь изредка, по ночам, когда все вокруг спали.

Не переставая перебирать пальцами клавиши, я бросил взгляд в открытое окно и вгляделся в ночной мрак. В небе висела круглая луна, испуская болезненный и печальный свет, затененный несущим смерть туманом – токсическими, болезнетворными испарениями.

Наверное, сегодня мне так и не ответят…

– Медное небо без малейшего проблеска света, – тихо процитировал я любимого поэта отца, которому был обязан своим именем. – Кажется, будто луна живет и умирает…[1]

Мать улыбнулась мне, и ее улыбка была нежной и печальной одновременно. Затем ее образ померк, стал прозрачным, очертания фигуры сделались расплывчатыми. Наконец она исчезла, истаяла, словно призрак, унесенный порывом ветра.

Таким образом она прощалась со мной.

Глава 3

Верлен

Вдалеке послышалось жалобное пение скрипки, и я выпрямился, напряг слух, чтобы уловить малейшие оттенки. Я заиграл быстрее, яростно ударяя по клавишам – мне вдруг стало весело при мысли о том, что могу разбудить обитателей Собора.

Вдруг все остальное стало неважным, остался только наш с невидимой скрипачкой разговор, который мы вели без слов… И я ощутил едва уловимое облегчение, обжигавший меня яд с каждым моим вздохом терял силу.

Похоже, сегодня ночью что-то изменилось (и я оказался к этому не готов), потому что безликая скрипачка отступила от наших привычных нот и пошла по дороге, отличной от моей, стала по-своему интерпретировать мое произведение. Ее версия оказалась пронзительнее и, бесспорно, прекраснее. Тогда я с радостью позволил ей вести и попытался подыгрывать, поддержав новое дыхание, предложенное ею для моей скромной музыки.

Исполняя эту импровизацию, мы так гармонично сыгрались, по очереди подхватывая измененную мелодию, так увлеклись, что в какой-то момент стало невозможно определить, кто из нас ведет за собой другого…

Вдруг у меня в голове настойчиво прозвучал тревожный звоночек, и мне пришлось резко оборвать игру.

Я почувствовал позади чье-то враждебное присутствие и едва успел убрать руки от клавиш, как деревянная крышка рояля с грохотом захлопнулась, слегка задев кончики моих пальцев.

– Когда ты наконец оставишь эту свою зловредную привычку мучить наши уши, получеловек? Некоторые здесь хотели бы иметь возможность отдохнуть, не слыша твоих жалких, тошнотворных потуг.

Я стиснул зубы, раздраженный тем, что пришлось прервать приятное общение с невидимой, полной жизни собеседницей-скрипачкой, кем бы она ни была – нам так редко удавалось вместе поиграть. Затем, не поворачиваясь к ночному визитеру, ответил:

– Не знал, что ты и твоя армия уже вернулись. Я безмерно счастлив, что ты возвратился живым и здоровым, Гефест. Смотри-ка, твое задание выполнено молниеносно, наверное, было намного проще, чем ожидалось. Полагаю, мятежники Ашерона разбежались кто куда, дрожа от ужаса, стоило им только услышать твое имя.

– Очень смешно, недоносок, честное слово. Давай же посмеемся над всеми погибшими в этой битве, в самом деле, это весьма забавно. Ты, как обычно, считаешь себя остроумным, но по своему обыкновению каждым своим словом обнаруживаешь лакуны[2] в своем примитивном умишке и демонстрируешь свою грубую природу. Однажды я вырву твой змеиный язык, с которого непрестанно капает яд.

На этот раз я круто повернулся на табурете и приглашающе развел руки в стороны.

– Так зачем же ждать?

Раз Гефест так хочет со мной разобраться, я дам ему такую возможность. Времена, когда я страшился его ярости, давно миновали, и больше старший брат не вызывал у меня благоговейного ужаса. Ни он сам, ни его непомерная злоба, которую он обрушил на меня с самого первого дня моего появления во дворце.

Стоявший на пороге моей комнаты Гефест скривил губы в презрительной улыбке, скрестил руки на груди и, прислонившись к приоткрытой створке, смерил меня насмешливым взглядом.

Я тоже наблюдал за ним, злясь на самого себя за уколы зависти, что до сих пор меня снедала. Как и все мои старшие братья и сестры, Гефест был воплощением всего того, чем мне никогда не суждено было стать.

Орион породил десять идеальных детей, обладающих всеми присущими богам качествами. А вот одиннадцатый, плод неудачного опыта…

Высокий, почти трехметрового роста, Гефест был блондином, а мои волосы были темными; он уродился светлым и сияющим, в то время как я был бледным и ничтожным, а главное, старший брат отличался могуществом, тогда как я был слаб.

– Не провоцируй меня, Мерзость, – предупредил Гефест, всем своим видом выражая отвращение. – Я каждый день задаюсь вопросом, что мне мешает тебя убить.

Я проглотил гордость и постарался не реагировать на это оскорбление, худшее из всех, что мне приходилось слышать, и которое использовалось исключительно по отношению ко мне.

– Наверняка это страх, – с вызовом проговорил я, вставая и делая шаг вперед.

Гефест издевательски рассмеялся и, демонстративно наклонив голову, посмотрел мне в лицо своими серебристыми глазами.

– И почему же я должен тебя бояться? Просвети, я умираю от любопытства. Насколько я помню, получеловек, ты – смертный, а я нет.

– Очевидно, мы уже исчерпали твой список обидных прозвищ. Не могу сказать, что меня это огорчает, ну да ладно. Отвечаю на твой вопрос: мне кажется, тебе прекрасно известно, что проливать здесь мою кровь – это очень плохая идея. Мало ли, вдруг как раз сейчас по коридору проходит какой-то аристократ – ведь людей во дворце хватает. Отец рассердится, узнав, что ты стал причиной гибели его придворных.

– Ты переоцениваешь силу своего яда, он далеко не такой опасный, как ты думаешь.

– Это мы еще посмотрим. Ладно, как насчет ампутации языка или смерти? Решай сам, и покончим с этим. Ты много говоришь, брат, но ничего не делаешь.

Внезапно дверная створка ударилась о стену, отброшенная сильным ударом, а Гефест оказался совсем рядом, навис надо мной подобно скале и схватил за горло.

– Не. Называй. Меня. Братом! – яростно отчеканил он, делая паузу после каждого слова. – Я тебе запрещаю!

– Ну, мы ведь братья, нравится тебе это или нет.

Я понимал, что осознанно лезу на рожон – хотя, возможно, мне этого хотелось.

– Нет! Нет, Верлен, ничего подобного! Ты всего лишь внебрачный плод противоестественного союза! Грязная тварь, ходячее богохульство, которое никогда не должно было увидеть свет и которое отец из жалости пощадил. Не знаю, почему он не позволил людям убить тебя после того, что ты творил, будучи еще ребенком – вероятно, твои жалкие способности пробудили в нем любопытство… Но не заблуждайся: ты никогда не станешь членом нашей семьи! Никогда!

Я изо всех сил пытался сохранить остатки достоинства и выдержать злобный взгляд Гефеста, борясь с нехваткой кислорода и болью. Без малейших усилий он оторвал меня от пола, его пальцы все сильнее давили мне на затылок, и я не выдержал. Рефлексы возобладали над гордостью, и я стал отбиваться изо всех сил, пытаясь освободиться, отчаянно царапал жесткую обжигающую кожу его пальцев.

– Я мог бы не моргнув глазом уничтожить тебя, не пролив ни капли пагубного сока, текущего в твоих венах. Отец поблагодарил бы меня за то, что я сделал всю грязную работу, выполнить которую он никак не мог решиться, и мы все избавились бы от жернова на шее раз и навсегда.

Я ничего не мог сделать. Я отчаянно брыкался, вонзил ногти в руки Гефеста, но он ни на миллиметр не ослабил хватку – очевидно, на этот раз он действительно решил меня уничтожить.

С моих губ сорвался ужасающий стон, и, к моему величайшему стыду, мои движения становились все более вялыми, потому что я начал терять сознание. В следующую секунду Гефест наконец отступил и одним движением швырнул меня через всю комнату, так что я с размаху ударился о противоположную стену и бесформенной кучей рухнул на пол.

В легкие вновь хлынул кислород, и меня скрутил жестокий приступ кашля. Дрожа всем телом, я все же сумел приподняться на локтях. Перед глазами все плыло, и встать на ноги я не смог.

– Как ты смеешь продолжать жить после того, как в возрасте трех лет причинил вред собственной матери? – язвительно поинтересовался Гефест. – А ведь тебя наверняка все считали невинным и безобидным.

Эти обвинения были хуже самого страшного оскорбления…

Меня пронзила боль, куда более сильная, чем жжение в легких и саднящие ощущения в затылке. Я закрыл глаза и крепко зажмурился, чтобы ни одна слеза не выдала моих безмерных страданий, последствий раны пятнадцатилетней давности, что так и не зажила окончательно, зато оставила глубокий шрам.

Тут я услышал тихий звук, похожий на стук капель о землю, ощутил на лице влагу, и все это разом вернуло меня к реальности.

Посмотрев на паркет, я сразу же заметил на гладком полированном дереве кровь. Я дотронулся до виска и почувствовал, как внутри меня разверзается губительная пропасть: мои пальцы нащупали горячую липкую влагу.

Я немедленно прижал ладонь ко лбу, так сильно, как только мог, закрывая рану, чтобы не выпустить в воздух еще больше яда, испускающего смертоносные пары.