Человек безумный. На грани сознания

Идефикс бихевиористов следующий: человеческая психика сформировалась благодаря постепенному усложнению поведения животных. Люди – это, в сущности, обезьяны. Различия в мышлении имеют не качественный, а количественный характер. Надо изучать поведение, есть только поведение; поведение – это все, а сознание – это лжепроблема.

Если первоначальная психология являлась философской наукой, которую потом делали физиологи-рефлексологи, то теперь наступила очередь зоологов. Произведенная подмена сознания поведением получила громкое название «бихевиористский бунт против сознания».

После этого «мозгового штурма» психология в США поменяла свой предмет (я бы сказал: изменила ему). Перейдя от изучения сознания к исследованию поведения, она «пошла по рукам» чужих специалистов – зоологов, которые почему-то называли себя психологами.

Сам Джемс, выговорившись очень эмоционально, бросил заниматься психологией и целиком переключился на философскую проблематику. Это произошло не только потому, что психология ему надоела. Он, гуманитарий чистой воды, не мог конкурировать с зоологами в исследовании поведения животных, а без этого уже никак нельзя было обойтись, ибо психология стала сравнительной наукой «из мира животных», не имеющей предмета в себе самой. Своими идеями Джемс изгнал из психологии самого себя.

Зоологи, ставшие психологами, тут же начали проповедовать антропоморфизм, начиная чуть ли не с амебы. Усмотрев в каком-нибудь виде сложные адаптации, определяемые рефлексами, выработанными по ходу эволюции, они тут же объявляли это проявлениями разума. С легкой руки бихевиористов, мышления «стало слишком много», оно «нашлось» даже там, где его нет и не может быть. Вообразив себя Богом, американская наука наделила разумом всех бессловесных тварей. Что касается истока мышления, то за сто лет бихевиористы ничего открыть не смогли, поскольку игнорировали «декартову пропасть», а именно проблему «Я и Мир». Они искали исток мышления, не задумываясь над вопросом, как зародилось самосознание. Может ли быть что-то, более бесперспективное?

Таким образом, в первой половине XX в. эволюционная психология переключилась на животных, потому что их поведение представало как отдельные акты, определяемые мотивами адаптации. Мотивы легко поддавались фиксации и интерпретации. Физиологический механизм был понятен благодаря формуле «стимул – реакция». Казалось, что остается только все это изучить и спроецировать на человека.

«Паскудный» бихевиоризм

Первым бихевиористические эксперименты с животными организовал в США Э. Торндайк. Он создавал различным животным проблемы и наблюдал, как они ищут выходы из создавшейся ситуации. Его вывод был однозначен: действия животных – это пробы и ошибки до тех пор, пока методом «тыка» животное не найдет выход. Присутствует запоминание, в следующий раз животное находит выход уже быстрее. Но это все – инстинкт и рефлекс, не являющиеся разумным поведением. И. П. Павлов, который в своих экспериментах дошел до формирования у животных рефлексов седьмой степени сложности, как известно, пришел к тому же выводу. Набивать мозг животного все более и более сложными рефлексами и думать, будто от этого у него появится разум, – это все равно что набивать его желудок рационом летчика в надежде, что оно начнет летать. Рефлексологию как идеологию, а также бихевиоризм, ученый-рефлексолог Павлов считал глупостью и абсурдом.

Опубликовав книгу «Интеллект животных», которую высоко оценил Павлов, Торндайк бросил животных, не видя в их изучении перспективы выхода на человеческий интеллект, и занялся людьми. Здесь значимых для нашего предмета успехов он не достиг, ибо бихевиористический подход к людям в принципе не может дать значимого результата.

Большим шумом сопровождались эксперименты В. Кёлера с человекообразными обезьянами на о. Тенерифе. Кёлер, будучи родом из Российской империи, по загадочной причине оказался на Канарах в 1913 г. Согласно туманным сведениям, он был интернирован на островах как русский подданный, оказавшийся на территории Германии в предвоенный год. Согласно другим сведениям, он работал на немецкую разведку. По счастливому случаю, на Тенерифе находилась биостанция по изучению антропоидов Прусской Академии наук. Любознательный Кёлер добился доступа к обезьянам и начал экспериментировать.

Одновременно эксперименты с обезьянами проводил в Америке Р. Йеркс.

Публикации В. Кёлера об опытах с шимпанзе и гориллами вызвали в двадцатых годах XX в. сенсацию в мире науки и в обществе. Они вроде бы доказывали, что обезьяны имеют мышление. Кёлер ставил перед обезьянами задачи, решение которых давало возможность получить еду. Обезьяна могла делать множество попыток, и у нее ничего не получалось. Она начинала нервничать, и тогда вообще все валилось из рук. Некоторые шимпанзе бросали в конце концов бесполезное занятие и переключались на что-то другое. После этого некоторые обезьяны возвращались к предмету испытания – и, случалось, сразу достигали успеха. Вывод Кёлера: обезьяна на досуге думала, как решить задачу, и придумала. У нее случился инсайт, т. е. озарение, как это бывает у человека!

И. П. Павлов оценил выводы, сделанные В. Кёлером, чрезвычайно низко. «Этот Кёлер, по-моему, ничего не увидел в том, что действительно показали ему обезьяны, – сердито сказал он на одной из своих «сред». – Я это должен сказать, не утрируя: действительно ничего не увидел». И далее: «…Стремление сделать психологическое отличие обезьяны от собаки по ассоциативному процессу есть скрытое желание психологов уйти от ясного решения вопроса, сделать его таинственным, особенным. В этом вредном, я бы сказал, паскудном стремлении уйти от истины психологи типа Йеркс или Кёлер пользуются такими пустыми представлениями, как, например, обезьяна отошла, «подумала на свободе» по-человечески и «решила это дело». Конечно, это дребедень, ребяческий выход, недостойный выход. Мы очень хорошо знаем, что сплошь и рядом собака какую-то задачу решает и не может решить, а стоит ей дать отдых, тогда она решает. Что она в это время, подумала, что ли? Нет, просто в связи с утомлением появлялось на сцену торможение, а торможение смазывает, затрудняет и уничтожает. Это самая обыкновенная вещь».

Подобную реакцию у серьезного ученого может вызвать только скоропалительное, дилетантское вмешательство в дело, которому он посвятил многие годы. «Это ассоциативный процесс и затем процесс анализа при помощи анализаторов, при вмешательстве тормозного процесса, чтобы отдифференцировать то, что не соответствует условиям, – считал Павлов. – Ничего большего на всем протяжении опыта мы не видали. Следовательно, нельзя сказать, что у обезьян имеется какая-то «интеллигентность», видите ли, приближающая обезьян к человеку, а у собак ее нет, а собаки представляют только ассоциативный процесс. Я против некоторых психологов опять имею сердце» (Павлов, 2001. С. 366, 368, 370). Всю академическую критику, выразительную по-русски, к сожалению, невозможно воспроизвести.

Л. Выготский, основываясь на опытах Кёлера, пришёл к следующим умозаключениям, категоричность которых не может не удивлять, учитывая полное отсутствие собственного опыта работы с животными:

«1. Мышление и речь имеют различные генетические корни.

2. Развитие мышления и речи идет по различным линиям и независимо друг от друга.

3. Отношение между мышлением и речью не является сколько-нибудь постоянной величиной на всем протяжении филогенетического развития.

4. Антропоиды обнаруживают человекоподобный интеллект в одних отношениях и человекоподобную речь – совершенно в других.

5. Антропоиды не обнаруживают характерного для человека отношения – тесной связи между мышлением и речью. Одно и то же не является сколько-нибудь связанным у шимпанзе.

6. В онтогенезе мышления и речи мы можем с несомненностью констатировать доречевую фазу в развитии интеллекта и доинтеллектуальную в развитии речи» (Выготский, 1982. Т. 2, С. 102).

В. Кёлер получил выговор от Павлова за одно допущение, будто «обезьяна подумала и решила». Наличие речи у шимпанзе Кёлер не признавал. Выготскому эта недоработка не понравилась: «Кёлер пишет о шимпанзе, которых он наблюдал в течение многих лет на антропоидной станции на о. Тенерифе: «Их фонетические проявления без всякого исключения выражают только их стремления и субъективные состояния; следовательно, это – эмоциональные выражения, но никогда не знак чего-то «объективного» (там же. С. 92).

«Фонетические проявления, выражающие эмоции», – не более. Собственно говоря, как у курицы или собаки. Выготскому показалось, что «маловато будет», и он хвалит более смелого Йеркса. «Его исследования интеллекта оранга привели его в общем к результатам, очень сходным с данными Кёлера, – пишет Выготский. – В толковании этих результатов он, однако, пошел гораздо дальше Кёлера. Он принимает, что у оранга можно констатировать «высшую идеацию», правда, не превосходящую мышления трехлетнего ребенка» (там же. С. 94).

Однако, пойдя в своих выводах относительно «высшей идеации» у обезьян дальше Кёлера, который писал только об инсайте, Йеркс видит «отсутствие человекоподобного языка у шимпанзе».

«Трехлетний интеллект», запущенный Йерксом, до сих пор заменяет «Отче наш» для всех антропологов-обезьянщиков. Более ста лет не могут эти бедолаги дорасти до 4-летнего интеллекта, но продолжают талдычить с рефлекторным упорством: «У обезьян! Есть! Трехлетний! Интеллект!» – считая свой собственный условный рефлекс доказательством происхождения человека от обезьяны.

Л. Выготский совершает невероятный интеллектуальный кульбит: он делает присутствие из отсутствия. У обезьян есть мышление, но речь отсутствует. Следовательно, мышление и речь имеют разные генетические корни и развиваются независимо в филогенезе. «…Мышление и речь имеют генетически совершенно различные корни. Этот факт можно считать прочно установленным целым рядом исследований в области психологии животных» (там же. С. 89). Вывод категоричен настолько, насколько нелеп и скоропалителен.

Если речи у обезьян нет, как Лев Семенович до её корней докопался?! Чем и за что он это отсутствие так ловко ухватил, что выволок на свет божий евонный корень?

Кем установлен данный факт, возникает следующий вопрос. Кроме Кёлера и Йеркса Выготский ни на кого не ссылается, а они отрицали наличие человекоподобной речи у обезьян. Умопомрачительное мышление. А Выготского уже ничто не сдерживает, как шизофреника с навязчивой идеей.

«Мы находим у шимпанзе, как показывают новые исследования, – пишет он от себя, – относительно высоко развитую «речь», в некоторых отношениях (раньше всего в фонетическом) и до некоторой степени человекоподобную. И самым замечательным является то, что речь шимпанзе и его интеллект функционируют независимо друг от друга» (там же. С. 92). Замечательно было бы узнать: кто такие эти «Мы»?

«Я» у «Моцарта советской психологии» волшебно превратилось в «Мы». «Чем дальше, тем страньше», – сказала бы Алиса, попав в страну чудес Выготского. Кёлер и Йеркс пишут об отсутствии человекоподобной речи у обезьян, а Мы, Лев Выготский, ее находим, не поговорив в жизни ни с одной обезьяной, но ссылаясь на Кёлера и Йеркса: бред какой-то.

В вопросе о филогенезе сознания Выготский – типичный бихевиорист и идейный рефлексолог, хотя рефлексологией как наукой никогда не занимался. Выготский находит у обезьян человекоподобную речь, потому что у них есть мышление, а раз есть мышление, значит, не может не быть речи. Потом он разделяет мышление и речь, утверждая, что они имеют совершенно различные генетические корни. Невероятный логический кульбит.

Если мышление и речь имеют совершенно разные генетические корни, как можно утверждать наличие речи, основываясь на том, что у обезьян есть мышление? Это не наука, это плохо управляемая шизофрения.

Необходимо пояснить столь разительное несходство оценок экспериментов Кёлера и Йеркса: «паскудная дребедень» по Павлову и доказательство «высшей идеации» и «человекоподобной речи» у обезьян по Выготскому.

Петербург в то время являлся признанной столицей мировой психологической науки. Здесь творили два принцепса психологии: Павлов и Бехтерев, каждый при собственном институте. В университете работали Введенский и Ухтомский. На Западе, как это стало ясно спустя век, были только две равновеликие фигуры: Ч. Шеррингтон в Англии и Э. Кречмер в Германии, но оба в начале 20-х годов еще не имели такого научного веса, как Павлов и Бехтерев. Великий Фрейд с учениками, среди которых были Юнг и Адлер, проходили еще по разряду широко известных маргиналов (например, В. Набоков, живший тогда в Париже, называл Фрейда не иначе как «венский шарлатан»).

Достаточно почитать труды психологов 10–30-х годов (например, Кречмера и Шеррингтона), чтобы сделать вывод о научном весе Павлова и Бехтерева в те годы на Западе. Их считали главными творцами научной рефлексологии, каковыми они и являются в действительности. Сейчас их упоминают гораздо реже, но это тоже не что иное, как гнилая идеология. Сейчас на Западе даже Менделеева не упоминают как автора Периодической системы элементов.

Благодаря мировому авторитету Павлов и Бехтерев могли выносить приговоры даже членам Политбюро. Страной тогда правил триумвират в составе Зиновьева, Каменева, Сталина. Первым считался Зиновьев. Каменев, который председательствовал на заседаниях тройки, был его верным вассалом. Зиновьев первенствовал благодаря тесной дружбе с Лениным, которой не мог похвастаться Сталин. Именно Зиновьев делил с Вождем одно соломенное ложе в шалаше в Разливе.

Он решил укрепить свой авторитет званием академика. Академия базировалась тогда в Петербурге-Ленинграде. Холуи триумвира в высоких чинах доставили его заявление о вступлении и труды в виде брошюр известного всей стране содержания. Отказа, разумеется, никто не ожидал. Павлов на глазах у комчиновников полистал труды, швырнул их на пол и спросил: «Что еще написал этот недоучка?» Академию наук перевели в Москву, присоединили к Комакадемии и попринимали всех недоучек.

Бехтерев был приглашен для врачебного осмотра Сталина, у которого неожиданно начала сохнуть рука. Московские врачи, не найдя соматических причин, посоветовали пригласить его как лучшего в мире специалиста по неврологии. Неизвестно, какой диагноз поставил Владимир Михайлович Иосифу Виссарионовичу, только он неожиданно умер сразу после возвращения в Ленинград, хотя был совершенно здоров и собирался ехать с докладом на конференцию за границу.

В Петербурге в 20-е годы выносились приговоры, к которым прислушивался весь мир. Американские бихевиористы со всей их нахрапистостью и изобретательностью по сравнению с русскими и европейскими школами выглядели как явление ювенильное.

Подобное зародилось и в Москве. Группа молодых энтузиастов, не утомленных серьезными учениями, задалась целью создать новую, марксистскую психологию. Признанным главой новой школы являлся Л. Выготский. «Старую психологию» они считали балластом, который заслуживает только одного: быть сброшенным с корабля современности.

Отношение к петербургским корифеям в мире прекрасно иллюстрируют мемуары советского посла в Англии А. М. Майского.

«В июле 1935 г. Лондон посетил знаменитый ученый Иван Петрович Павлов. На втором Международном неврологическом конгрессе он прочитал доклад о типах высшей нервной деятельности в связи с неврозами и психозами, который вызвал тогда большие отклики в научных кругах различных стран. Приезд Павлова стал настоящей сенсацией не только для конгресса, но и для печати и общественности. Корреспонденты встретили Ивана Петровича уже в Дувре и по дороге в Лондон в поезде подвергли великого ученого самому подробному журналистскому «допросу». На вокзале Виктория в Лондоне Павлова опять ожидали пресса, фотографы, представители советской колонии, друзья и знакомые. Он был несколько утомлен с дороги, с какой-то очаровательной беспомощностью отбивался от наседавших на него журналистов, и мне в конце концов пришлось прийти ему на помощь, поспешно усадив его в ожидавший нас посольский автомобиль. Когда мы были уже вне вокзала, Иван Петрович весело рассмеялся и воскликнул:

– Ну, вот теперь я спасен! Можно немножко вздохнуть и отдышаться.

На следующий день после приезда Иван Петрович дал интервью лондонской прессе. В большом зале посольства собрались английские журналисты». (Майский, 1980. С. 194.)

Есть ли в современной России хоть один ученый, чей визит в Лондон вызвал бы сенсацию, чтоб туземцы вот так забегали? Последним великим ученым России, к которому приставали иностранные журналисты, правда, не столь массово, была Наталья Петровна Бехтерева.

Гомельский гений был выше лондонского истеблишмента. Павлов был ему неинтересен, не менее знаменитый Бехтерев тоже. Выготский не удосужился ни разу встретиться ни с одним, ни с другим. Игнорируя всю предшествующую науку, он с чистого листа создавал «единственно научную марксистскую психологию». Бихевиористические «открытия» Кёлера и Йеркса были ему как нельзя кстати, потому что подтверждали теорию Энгельса, согласно которой труд сделал из обезьяны человека. Обезьяна подумала, потрудилась (подтащила ящик под висевший банан) и достала еду.

Разумеется, его безумный вывод о разобщенности мышления и речи в филогенезе в XX в. никем не был поддержан: шизофренией в такой степени не страдал в мире никто среди ученых. Других бихевиористов можно обвинять в чем угодно, более всего в плоском недомыслии, но не в безумии. Разумеется, мышление и речь развиваются в филогенезе не параллельно и независимо, а сочетанно настолько, что представляют собой, по сути дела, один феномен «мышление-речь». По развитию зон речи на эндокранах гоминин судят о наличии мышления. Однако в последнее время о Выготском вспомнили в связи с проблемой происхождения языка. Не сумев вывести язык из мышления обезьян, западные ученые начали развивать теории возникновения языка в отрыве от мышления (Пинкер, Дикон и др.), а наши поплелись за ними. Но это тема другой книги.

Ниже я объясню, зачем Выготскому понадобилось выдвигать эту бредовую идею. Это бред с развитием, как у завзятого шизофреника, оторванный от действительности, как положено перерастающий в систему теоретических симулякров.

После павловского приговора Кёлер и Йеркс, не сговариваясь, бросили обезьяньи эксперименты. Боком-боком – и в бамбук. Стушевались. Это сам по себе разоблачительный факт. Если б они, в самом деле, открыли в обезьянах то, что написали, разве они оставили бы столь важное дело? Скорее всего, они просто не могли ничего показать другим, опытным психологам, а после критики Павлова такое требование возникло бы непременно. Мол, написать-то вы написали, бумага терпит, но покажите своих разумных обезьян, докажите, что Павлов зря обругал вас паскудниками. Йеркс вообще ушел из науки, вернее, перешел на ниву организаторской работы. Кёлер от примитивного бихевиоризма перешел к гештальт-психологии, которая ближе к философии и даже к богоискательству, чем к зоопсихологии. Он обосновывал идею изоморфизма физических процессов и процессов сознания, которую в современности подхватили квантовые физики, обнаружившие изоморфизм загадочных явлений микромира, типа квантовой нелокальности и суперпозиций, в сознании человека. Какие уж тут обезьяны…

Существуют большие сомнения в научной честности Йеркса. Он считается соавтором т. н. «закона Йеркса – Додсона», выданного в 1908 г. Это закон об оптимуме мотивации. Если мотивация слишком высока, то вступает в силу торможение, отрицательно сказывающееся на эффективности действия. Если хочешь чего-то добиться, не стремись к этому со «звериным рвением», иначе сам себе все испортишь. Пример из жизни: некоторые юноши оказываются бессильными, добившись от девушки согласия, потому что слишком сильно желают. Опытные женщины знают данное явление «по жизни» и умеют вывести начинающего юношу из затруднительной ситуации. А вот если конфуз случается в контакте с неопытной девушкой, это может стать психической травмой, способной сломать всю жизнь молодого человека или направить на неверный путь. Из таких неудачников по недоразумению часто получаются маньяки.

Но это явление – торможение при слишком сильной мотивации – открыл и обосновал Введенский еще в 1901 г., назвав его парабиозом!

Павлов подтвердил его на животных. Именно на этом зиждется его критика Кёлера: обезьяна слишком хотела, проявляла звериное рвение, это вызвало торможение, наступил парабиоз. Потом, успокоившись, обезьяна возвращается к решению задачи уже без излишнего рвения – и у нее все получается.

Это открытие – целиком и полностью заслуга русских ученых, а не Йеркса и Додсона.

После массированного штурма, к концу XX в. на Западе в целом наступило разочарование в бихевиоризме. «Лжепроблема сознания» возвращена в когнитивную науку. Происхождение Я признано проблемой, от которой не уйти. Зато у нас, как всегда с опозданием, появилась целая плеяда бихевиористов (Вишняцкий, А. Марков, Дробышевский, Дольник, Бурлак, Барулин и др.).

Психология не смогла уйти от человека и проблемы сознания. Она перетекла в другие сферы познания: литературу и искусство, которые – видимо, в качестве замещения – в начале XX в. определялись психологическими установками, обостренным вниманием к внутреннему миру с его вопиющими противоречиями и расщепленными Я. Подлинной психологией XX в. является творчество М. Пруста, А. Камю, Д. Джойса, А. Платонова и других художников слова, а не антропоморфические фантазии зоологов, вообразивших себя психологами.

«Дорожная карта» Бехтерева

В. Бехтерев, как сказано выше, тоже сделал вывод о невозможности изучения сознания объективными методами на том уровне, на котором была наука в начале XX в. Поэтому он предложил развивать отдельно объективную психологию и психологию сознания, пока не появится возможность для синтеза. Но он не был столь недалек, как бихевиористы, чтобы объявить сознание лжепроблемой и на этом успокоиться, как Лиса, не сумевшая достать виноград. Ход его мыслей был гениально прост и мог бы привести к великим открытиям, если б не преждевременная смерть великого ученого и человека.

Владимир Михайлович рассуждал так: сознание субъективно, но почему надо ограничивать психологию только кругом вопросов, связанных с действующим сознанием? Существует неконтролируемая сознанием психика, которая может быть изучаема объективными методами. Отсюда интерес В. Бехтерева ко всему, что было связано с бессознательными проявлениями психики, включая те, которые сейчас называют «паранормальными» явлениями, а также к явлениям неконтролируемой психики больных людей. В последние годы жизни он стал не столько психологом, сколько психиатром, занимаясь реальным лечением в своем Психоневрологическом институте, в том числе применяя гипноз. В связи с этим Бехтерева начали обвинять в «спиритуализме». С другой стороны, его же обвиняли в «рефлексологии», т. е. в биологизме. Эти противоречивые нападки с противоположных сторон говорят о том, что он стоял на верном пути. Ниже мы поговорим о его открытиях в этой сфере.

Кстати сказать, у В. Бехтерева был предшественник. Это не кто иной, как автор теории естественного отбора Альфред Уоллес. В отличие от второго автора, Дарвина, этот гениальный человек сразу отверг возможность объяснить происхождение сознания из поведения животных и обратился к изучению паранормальных явлений. Его интересовали медиумизм, столоверчение и прочие необычные проявления психических способностей человека. Он скорее ожидал открытий здесь, чем в изучении животных с целью найти исток сознания. Разумеется, это тоже ложный путь, но важно не это, а уверенность, что на исток сознания можно выйти через неконтролируемые состояния.

В отличие от Уоллеса, Бехтерев использовал более научную базу, не связанную с медиумизмом и столоверчением: гипноз, сон, сомнамбулизм, различные расстройства психики, когда человек не контролирует себя.

Данная книга, по сути дела, представляет собой попытку реализации той «дорожной карты», которую век назад предложил В. М. Бехтерев. Сейчас, как представляется, у нас есть такая возможность благодаря ПЭТ и МРТ. Конечные выводы, как убедится читатель, будут сделаны на этой бесспорной научной базе.

В. Бехтерев был не одинок, приступив к научному изучению явлений неконтролируемой психики человека с целью объективного решения проблемы происхождения сознания. В Германии в одно время с Бехтеревым над этой темой работал Э. Кречмер.

Неконтролируемая психика – это психика, в которой отсутствует Я, а Мир не осознается как внешний. Декартовой пропасти нет, все смешано, как в тумане.

Решая проблему происхождения тела человека, т. е. проблему морфогенеза, я опирался, как на краеугольные камни, на эксклюзивные особенности нашей анатомии и физиологии. Теперь, после крайне сжатого очерка истории проблемы психогенеза по начало XX в. включительно, я должен представить краеугольные камни для строительства научной теории психогенеза Homo sapiens. Это психологические эксклюзивы, открытые в 20-х годах XX в. на том пути, который наметил В. М. Бехтерев.