Нет имени страшнее моего

Вот только после того же, как умер старший сын первой жены, а младший выпал из окна дворца при обстоятельствах, о коих старались молчать при дворе наследника, новые доказательства геройства не понадобились. Отец неожиданно переменился, приблизил к себе сына. А затем и вовсе признал в нем первого наследника.

А войска, в тот год захватив изрядный ломоть земли вокруг Чамалина, в следующие десятилетия потерпели ряд крупных поражений, и вынужденно приступили к обороне важнейшего оплота империи, единственного места, через который остров вел все дела с остальными странами. Крепостью император дорожил как зеницей ока. И тут столь подлый и столь хорошо продуманный удар.

Имперские войска распылились, подавляя крестьянские восстания или пытались овладеть островом Тис, святым местом не только для тайгийцев, но и многих других народов, а также средоточием морской торговли и рыбного промысла, издревле оспариваемого у континентальных соседей, в особенности у Мангазеи. Именно в это время экспедиционный корпус, присланный перекрыть доступ чамалинцев к собственной столице, внезапно перешел на сторону врага. Больше того, с легкостью пропустил, не попытавшись задержать хотя бы малую толику, из двигавшейся на Тис армады главных противников Островной империи – мангазейских судов, идущих на помощь странному своему союзнику – Юракскому царству, чьи легионы успешно обороняли этот остров. Ведущий хоть и продолжительную, но в целом неплохо развивающуюся осаду Тиса младший генерал Зава́рза вынужден был незамедлительно отступить и теперь, покрытый позором, неохотно возвращался в столицу. Он не вступил в бой, не посмев уничтожить все войско в неравной схватке. А император готовился его встретить со дня на день. Никто не сомневался, что это будет за встреча. Император не прощал ни слабости, ни неумения отстоять свои планы, пусть и ценой всего имевшегося корпуса.

Накануне траурного приезда Заварзы лаяли собаки, почуяв неладное, рвались с цепи, пытаясь бежать, неведомо куда. Птицы, гнездившиеся вокруг Тайного замка, также затихли. Замерло все, и только неведомо откуда взявшаяся гроза, тяжело надвинувшись на столицу, вплоть до самого вечера оставалась висеть над ней, величаво погромыхивая незримыми молниями, прятавшимися глубоко внутри свинцовых туч, почти касавшихся шпилей храмов города. Дождь так и не пошел, да и, казалось, не ждал его никто. Сама гроза, как поговаривал Хандога, явилась символом могущества самодержца, таким же, как враз стихшие возмущения в Луговой слободе.

Хандога никаким подобным приметам давно уже не удивлялся, а в особенности столь тяготившему Абаима молчанию императора. «Конечно, —говорил он привычным полушепотом, и теперь начальник стражи понимал, почему, – сперва состоятся казни, а твоя беседа с государем перекинется на потом». Но Абаиму хоть какой бы намек получить, хоть единственный – ведь за всю эту неделю властитель сколь ни появлялся перед начальником собственной стражи, ни разу не удостаивал его не только словом, взглядом даже. И этот знак казался дурнее всех предыдущих.

Молодой воин передумал все думы, размышлял так и эдак, но кроме скверных снов да привычки просыпаться с отчаянным криком, будящим Хандогу, ничего из невеселых мыслей не вынес. Под конец кажущейся бесконечной недели не выдержал, пошел к императорскому астрологу за советом, благо тот мог дать оный любому, находившемуся на монаршем служении, и, может, открыл бы перед начальником стражи злополучную карту судьбы.

Мудрец встретил его весьма охотно, они поговорили вроде бы ни о чем, но каждое слово казалось Абаиму исполненным потаенного, подспудного смысла, который он, исключительно в силу серости ума, никак не был в силах постичь. На том и расстались, астролог пожелал сделать для него карту судьбы немного позже, – сейчас, когда властитель как на иголках, он никак не мог сосредоточиться на чем-то другом, пусть даже и для некоего отдохновения от дел государевых.

Спускаясь от него по лестнице, неприятно скрипучей, Абаим все не мог отделаться от ощущения, что уже имел схожий разговор на подобную тему, вот только когда и где? Он медленно шел, ступеньки потрескивали и взвизгивали, жалуясь на нелегкую долю, и тут только Абаим вспомнил. И вихрем вернулся в покои астролога.

– Ты виделся мне месяц назад во сне, – с порога выпалил он перед изумленным мужчиной, снявшим халат и оставшимся в белесой рубахе и длинных льняных штанах. Астролог, вдруг взволновавшись, поднял голову, позабыв про свой неподобающий наряд, поспешил усадить начальника стражи и приказал немедля и как можно подробнее рассказать сон. А выслушав, долго кивал, прежде чем заговорить.

– Все не так просто, как ты полагаешь, – достав гадальные кости и выбросив их пред собой, а затем указав сделать то же и Абаиму, произнес почтенный Сабане́й. – Судьба играет с тобой, указывая твой путь через меня. И, вполне возможно, я даже могу сказать, о чем идет речь. Хотя это лишь домыслы человека, пусть и изучившего почти в совершенной ясности столь великие науки как гадание по кофейной гуще и по полету птиц, значение звезд и планет, кружащих над нашим домом в бесконечном танце, уготованном богами. Частенько предсказания сбывались, для многих вопрошающих они оказались верными. Не побоюсь возгордиться немного, с их помощью многие из живущих в Тайном замке приходили к успеху. Именно поэтому меня сделал своим астрологом сам господин наш и повелитель, да продлятся его дни тысячу лет. А прежний государев астролог… Лжецов и лжеученых у нас вешают за ребро, я бы поступил с ним в точности так же, а не стал бы скатывать в бочке с гвоздями с холма, точно жалкого вора, будь на то моя воля.

И помолчав недолго, снова заговорил об императоре, вот только на сей раз повествование его, как казалось Абаиму, никакого отношения к начальнику стражи не имело. Тем не менее, почтенный Сабаней продолжал беседу, выкладывая перед начальником стражи сокровенные тайны государя, которые поневоле вгоняли молодого воина, не привыкшему к такой откровенности, в краску и буквально заставляли опускать очи долу, ровно стыдливая девица. Площадную брань от астролога легче было стерпеть, чем новые познания о государе от него же.

Астролог ничего не собирался скрывать. Ни того, что в недавно построенном храме император занимается астрономией, самой богомерзкой из всех наук, ибо с ее помощью пытался постичь божественные замыслы до того, как сойдет в вечность и встретит на переправе через реку, отделяющую мир живых и мертвых, лодку бога солнца Дье́ля. Ни того, что через сии богомерзкие занятия лженаукой сошелся с демоном темной сестры Дьеля Катама́и. Государь предложил сему порождению тьмы нечто весьма ценное, за что тот охотно снабжает его могущественными артефактами, позволяющими творить не просто простецкую волшбу, наподобие той, что совершает сам Сабаней, но магию столь великую, кою другой ни перебить, ни отбиться не мыслимо. Невероятно силен демон, служащий императору, и так же немыслимо жутка в своем могуществе его магия и сила отданных императору вещиц, коими он без раздумья творит такое… Да что говорить, свидетелем этого богомерзкого чародейства был сам начальник стражи, неделю назад, во время восстания. Хорошо еще, придворный лекарь своими умелыми заклинаниями быстро поставил Абаима на ноги.

Про демона в столице или окрестностях, да и в самом замке, не рассказывалось ни слова – даже Хандога, вроде бы знавший все и обо всем, ни разу не поминал подобное. На всякий случай воин переспросил астролога, уверен ли он во всем сказанном, но вызвал лишь кривую усмешку на лице невысокого веся.

– Я сам видел храм изнутри, и убедился во всем вышесказанным, прочтя немало книг, поговорив с досточтимой Тиресией, отправленной в изгнание десять, нет, уже одиннадцать лет назад, когда государь только взошел на престол, помнишь? – Абаим механически кивнул. – Именно после бесед с ней я окончательно уразумел, для чего используется сооружение. А не рассказывал ни тебе, ни кому бы то ни было прежде, друг мой, лишь потому, что ни ты, ни кто-то другой не был готов для подобного разговора. Сейчас же твой сон заставил меня изменить решение…

– Я вспомнил сон в мелочах именно сейчас, покидая тебя, почтенный, – перебил его начальник стражи. – Но почему сегодня, в эту ночь?

– Сны никогда не лгут, – сердечно положив руку на плечо собеседника, продолжал Сабаней, подводя Абаима к заваленному рукописями столу. – И виденный не так давно сон мне представляется основой основ твоего дальнейшего существования в нашем мире, твоей истинной целью и самим предназначением. Да-да, не более и не менее. И то, что ты вспомнил о сне именно сегодня, также немаловажно во всей этой истории. И, что я рассказал тебе, тем паче.

– Но я не понимаю тебя, мудрец…

– Пока не понимаешь, но ежели посидишь тут, вот на этом ложе, хотя бы часок, я постараюсь, как могу быстро, построить карту твоей судьбы. Ежели мои выкладки в отношении императорской карты не лгут, а они не должны лгать, сколько ж не лгали, вот тогда… – он поднялся, заходил по комнате. – О, нет, лучше уж начну. Нет, лучше… нет…

Сабаней несколько раз усаживался за стол и немедля вскакивал, трепля волосы и подтягивая слишком широкие штаны. Вспомнив, наконец, о своем виде, о приличиях, надел простецкий полосатый халат, запахнул его, снова уселся, но уже через полчаса внезапно вскочил со странным вскриком или всхрипом, и не разобрать было испугавшемуся начальнику стражи. Попросив побледневшего Абаима не покидать комнату до поры, до времени, он бросился вон, изрядно перепугав и прислуживающую по дому рабыню, хотевшую узнать насчет запоздалого ужина, прикрикнул на нее, повелев исполнять всякое слово гостя, и тотчас исчез, только перестук деревянных сандалий затих вдали.

Вернулся Сабаней не один, он привел с собой советника по делам провинций, казначея, а также гадателя последнего, буквально замершего на пороге, едва его взгляд остановился на Абаиме. Все трое немедля подошли к столу имперского астролога, вспомнив про гадателя, воззвали к нему. Велев начальнику стражи сидеть недвижимо за чашкой кофе, только гущу потом передать гадателю в неприкосновенности, сгрудились в противоположной части комнаты, у стола, изредка поглядывая то на стража, то в окно, покуда советник не порекомендовал немедля занавесить его «от дурных глаз» да получше. Начальник стражи сидел, ерзая на враз показавшемся жестким ложе, точно вновь пребывал на встрече у государя, понимая, насколько важно каждое слово, оброненное втихую собравшимися, и что, как бы ни повернулось дело, что бы ни показала карта, сочиненная ведунами, будущее его уже изменилось, и, скорее всего, самым решительным образом.

Сколько времени продолжалось это сборище, Абаим сказать не мог. Он и так пребывал не в своей тарелке, видя, какой переполох поднял его рассказ у первых людей страны, изучавших пристально не только его, но и государеву судьбу. А ведь императора всем жителям государства надлежало почитать как полубога, как земное присутствие самого небесного вседержителя Дьеля. И тут такое взволнованное небрежение к высшей особе. Потому еще он едва пригубил горький кофе, который и без того терпеть не мог, и поспешил поскорее от него избавиться, передав гадателю. Тот поколдовал с чашкой недолго, воскликнул нечто нечленораздельное, спешно заработал стилом, малюя папирус, набрасывая строки поверх прежних записей, и положил свои заметки в общий ворох бумаг, коих набралось уже преизрядно. Поскольку всякая грамота в империи ценилась очень дорого, ибо закупалась на континенте, то такой ее расход, со злым комканьем, бросаньем в очаг, разрыванием на мелкие кусочки, казался Абаиму намеренным кощунством. Впрочем, все в доме астролога в эти часы виделось таковым. Потому, когда действо с уничтожением бумаги закончилось, – а вышло это уже глубоко заполночь, – все четверо подошли к начальнику стражи, и Сабаней протянул тому две карты, испещренные мудреными рисунками, значками и таблицами, Абаим задрожавшими руками принял листки и, не удержав, выронил их на ковер. Ему подали сызнова.

– Невероятно, просто невероятно, – пробормотал советник, обращаясь к Абаиму, и, будто подтверждая еще раз его мысли, продолжил: – Как один сошлось. Ты прав, тысячу раз прав, почтенный Сабаней, что пригласил нас сюда, мы присутствуем при начале новых времен. Ах, как жаль, что нет с нами художника, чтобы запечатлеть нынешний миг, не вовремя император подвесил живописца за ребро.

– За ногу, – хмуро поправил астролог, не отрываясь от листов, которые, даже не пытаясь понять, держал в руках их подопечный страж.

– У вас плохая память, уважаемый Сабаней, я прекрасно помню, что был крюк. На крюке он висел.

– И тем не менее, подвесили за ногу, – он обернулся в сторону казначея, но тот взял сторону советника, они еще недолго препирались по поводу казни, но затем снова сосредоточились на поданных Абаиму листах.

– Простите, вельможные господа, но я не понимаю в сих картах ни единого слова и знака, – наконец, пробормотал, устыдившись своей астрологической безграмотности, начальник стражи, понимая, что лучше сейчас показаться несведущим, чем потом мучиться догадками и снова обращаться к Сабанею, но имея при этом самый, что ни на есть, дурацкий вид. – Не можешь ли ты, мудрейший, обрисовать мне в мельчайших подробностях, что значат эти рисунки и таблицы.

– С превеликой радостью и усердием, – отвечал астролог. – Взгляни, друг мой, вот сюда, это твоя карта судьбы, а вот эта, та, что ты держишь в левой руке, императора. Взгляни внимательнее, вот знак Небесной колесницы, приходящийся на одно и то же время в обеих картах. У господина нашего он перевернут, у тебя возвышен. Вот знак Мельницы и Страстей, и снова пересечение. И вот последний схожий символ – Ломаного перекрестка.

При этих словах едва слышный вздох пронесся среди всех собравшихся, исключая самого начальника стражи, по-прежнему смотрящего на листки как на няйскую грамоту.

– Это все означает… – астролог замолчал на полуслове. – Нет, не решаюсь сказать, лучше вы, советник.

– Ну что вы, уважаемый, вам же выпала честь…

– Я не смею в вашем присутствии… – новые препирательства, наконец, Сабаней дал себя уговорить и продолжил. – Это означает только одно. Ваши с императором жизненные линии совпадут в одной точке, и это случится завтра: вам судьбою определено одно испытание на двоих. Однако, выбор испытания судьба оставляет за императором, само действо же за тобой, уважаемый страж. И, несмотря на силу позиций звездного дома нашего господина, все может решиться в твою пользу. Больше того, твоя решительность, честность и открытость испытаниям в какой-то миг позволит одержать над императором верх.

Абаим замер. Медленно поднялся. Мысли спутались, как пеньковый канат, завязанный неловким матросом.

– Каким же это таким образом… одержать верх. Уж не заговор ли вы мне предлагаете? – при слове «заговор» все четверо немедля отшатнулись от начальника стражи и единовременно закачали головами.

– Ты не можешь не знать, что заговоры в отношении его величества бесполезны, всякий, осмелившийся думать дурное о нем, истирается из нашего мира одной только силой его мысли. Нет, речь идет именно об уготованной и ему, и тебе судьбе, о предначертанном, о том, что ни я, скромный астролог, ни ты, всего лишь начальник стражи… прости, я хотел сказать – пока начальник стражи, ни сам всемогущий полубог-император не в состоянии изменить. Завтра случится неминуемое. Вы выйдете друг против друга, это уже не обсуждается звездами, но вот исход вашего поединка будет зависеть, прости меня еще раз, исключительно от тебя, почтенный Абаим. Прежде всего, от тебя.

Новые путаные рассуждения влиятельных господ. Абаим понял, что дольше его вспухшей от невозможных мыслей голове не выдержать и попросил отложить всякие объяснения на потом. Обсуждение разом остановилось, сиятельные склонили перед ним головы и молча проводили до дверей, пожелав приятных сновидений. Будто в насмешку.

Глава 4

Абаим проворочался до рассвета, а после, чтобы хоть как-то избавиться от тяготящих разум мыслей, решил отправиться на пост. В этот раз его смена начиналась в семь утра, но терпеть до этого времени оказалось выше его сил. Абаим прибыл за два часа до назначенного срока, чем немало удивил стража.

– Сегодня я заступаю раньше. Авдаш, свободен, – он сам удивился тому, сколь твердо прозвучал голос, хотя зубы и стучали, дрожало все тело, будто у немощного старца, ожидающего последних часов, отведенных ему в этой юдоли скорби. Молодой хотел возразить, но что-то в лице Абаима закрыло ему рот крепче любого окрика, он молча кивнул и, вскинув руку в приветствии, ушел. Абаим заступил на пост и долго смотрел вслед уходящему.

А затем проклятые мысли вернулись, выворачивая мозг наизнанку. Что за случай, что за судьба такая, – мешалось и путалось в голове. К чему приведет, что подарит, отнимет что? И, главное, отчего ж так быстро, будто все не заранее приготовлено, выверено и собрано звездами воедино, а в страшной спешке собрано и предъявлено на его усмотрение. Может, так и получилось? Объяснений астролога и главного советника он уж не помнил, ворошение мыслей не давало никоим образом рассуждать стройно, обращая все доводы рассудка в страх и мучительные сомнения в себе и в мире, вдруг потерявшим прежнюю твердость и естественную прямолинейность. Абаима бросало то в жар, то в холод. Он оказался не в силах сосредоточиться даже на своих страхах: заполонившие голову горячечные мысли, смешавшись в кучу-малу, твердили каждая свое: одна, беспечная, праздновала некий успех, другая, трусливая, трепыхалась мерзким холодком. Третья, исполненная сомнений, уверяла, что все есть ложь и предательство, не более. Четвертая, умудренная опытом, поминала, что все есть суета сует и вечная суета, что бы он ни сделал, выбор уже произведен за него, другой вопрос, кем и чей это выбор – горний или человеческий. Шестая требовала пойти к Хандоге и все ему рассказать, седьмая напоминала о долге и чести и обязывала идти к самому господину императору и каяться, каяться…. А были еще другие мысли, восьмые, десятые, двадцатые, они приходили и возвращались, и не давали покоя, Абаим не заметил, как стал ходить кругами все быстрее и быстрее, покуда буквально не воткнулся в представшего пред ним Хандогу.

– Император зовет всех пред его очи, – произнес воин. – А ты плохо выглядишь, дружище, – добавил он столь же негромко, после чего сердце Абаима подскочило и замерло в полете, где-то у горла. – Я вижу, ты давно уже тут. Пойдем, дело срочное.

– Это из-за меня? – вырвалось у него. Хандога оторопел.

– Из-за тебя? А что ты натворил-то такого, отчего зовут всех, а не палача или пыточных дел мастера? Ладно, пошли, там разберемся.

Но Абаима пришлось вести до площади, добраться сам, привычной твердой походкой, он оказался не в состоянии, ноги, враз сделавшись ватными, буквально отказывали. Хандога, с удивлением глядя на товарища, придерживая того за руку, вел за собой и говорил негромко, но от этого полушепота Абаиму делалось только хуже.

Император созвал не только стражу, рядом с ним уже находились и астролог, и главный советник. И палач. Вот странно, увидев того, Абаим немного успокоился, хотя почему, и сам не понял. Начальник стражи подошел ближе, оглядываясь по сторонам в поисках неведомо кого еще.

Государь стоял на стилобате своего храма, скорее, обсерватории, как обозвал это строение астролог. Ведь он один из ныне живущих тайком заглядывал туда, а зная тайный смысл многих предметов, хранящихся и расположенных внутри, предположил среди таких и наличие великой подзорной трубы, именуемой телескопом – не ту, что приставлял к глазу всякий астролог, но именно средство наблюдения за звездами, тот самый непостижимый размерами язык храма-колокола, надежно прикрученный к четырехскатной крыше, о коем рассказывал еще Хандога. С его помощью император разглядывал небесную твердь, в надежде лицезреть обитель богов или, того хуже, отправить туда своего прирученного демона в качестве злобного ответа Дьелю за полученные могущественные артефакты. Может, принадлежавшие самой Катамае, может, ее присным, но, как бы то ни было, под присмотром сестры сделанные.

Рядом с самодержцем находились главный советник и палач, на ступеньках храма – астролог, а на самой храмовой площади, выложенной базальтовыми и гранитными плитами, полукругом стояли стражи его величества. Они немного растерянно поглядывали по сторонам, не то в ожидании других зрителей, не то просто пытаясь понять и просчитать дальнейшие действия вседержителя, исходя из сложившейся обстановки – но пока безуспешно.

Абаим последним вошел в полукруг, и тот принял его, сомкнувшись. Император, помолчав немного, заговорил негромко, но эхо, многократно усиливавшееся благодаря умелому расположению строений на площади, разгулялось меж ними, отражаясь, теряясь и возвращаясь, буквально сходясь на вынесенной из врат дворца бронзовой плите, где уже лежало два меча, один против другого.

– Я получил сегодня утром карту жизни, составленную моим верным астрологом, – как-то безучастно начал государь свою речь. – И немало удивившись начертаниям, решил проверить ее самолично, чего прежде не делал, ибо доверял ему. Все сошлось, и это печальная новость как для меня, так и для дражайшего составителя гороскопа, ибо всем ведомо, насколько я не терплю скверных новостей. Посему мой астролог будет казнен, но несколько позже.

Он оглянулся на миг. Сабаней сошел еще на одну ступень и едва не оступился. Помочь ему оказалось некому, он нелепо взмахнул руками, крылья рукавов яркого узорчатого халата, казалось, хотели вознести его в небо, но не случилось. Он выпрямился. Все снова замерло.

– Карта предсказала мне следующее, – все тем же ровным голосом продолжал император. – Среди стражей моих есть мой злейший враг и преданнейший друг. И если друг не предаст меня, враг мой будет повержен. Увы, я пока не вижу среди вас моего врага, но и не желаю дожидаться мига, когда враг захочет нанести удар, пусть даже умозрительный, пока в его голове зародится сам замысел этого удара! – внезапная вспышка ярости охватила правителя, и тут же исчезла. – Я не намерен ждать так долго, а потому повелеваю стражам сражаться меж собой, до того момента, пока в живых не останется лишь мой единственный защитник, или пока он не будет повержен. Остаться должен только один. Я объявляю схватку выбора. Первыми выйдут Абаим и Хандога. Остальные, уйдите с поля.

Стражи молча повиновались. Астролог медленно поднялся на стилобат храма и присоединился к палачу и советнику.

Абаим огляделся по сторонам. Нет, больше никто не выйдет. На мгновение ему показалось, что в окне на женской половине дворца качнулась занавеска. Возможно, лишь показалось.

У императора было две жены, одна из рода весей, другая же получена им в качестве ответного дара за отправку войск для проведения карательных действий против населения на островах Сака́р и Твело́. Абаим не вдавался в подробности, что именно произошло в те не столь и далекие годы – кажется, туземцы подняли восстание, возмущенные не то насильственным обращением в чужую веру, не то налогами, не то постоянным отъемом земель в пользу чужой церкви, словом, дела запутанные, и никоим образом жителей самой империи не касавшиеся. Разве что во время той войны глашатаи на площадях всякий раз живописали победы доблестных воинов, приводили ужасающие цифири потерь туземцев, рисуя картины всеобщего хаоса и разрухи, особенно среди тамошних жалких и тщедушных вождей, что усердно искоренялись карательным корпусом. За несколько недель стремительной войны все было кончено: острова перешли под контроль сначала военачальника Заварзы, получившего за это звание младшего генерала, а затем одного из континентальных правителей, щедро одарившего империю золотом и мехами, а императора, ко всему прочему, красавицей женой и еще двумя или тремя наложницами. Об этом не возглашалось на площадях, но передавалось из уст в уста, в качестве особой гордости, от слуг, приближенных к простецам, жаждущим хоть так причаститься к императорской славе и могуществу.

Народ по тому времени очень тепло и с большим приятством относился к молодому императору, отчасти из-за того, что уж очень много казней устраивал новоиспеченный монарх, все больше над вельможными чинами, на потеху простецам, в качестве определенного уравнивания всех сословий перед лицом единого вседержителя. Вот только в последнее время еще перед восстанием нганасанов…

Нет, это определенно не ветер, занавеску качнула женская рука. И почему ему думается сейчас о ней, непонятно. Абаим встряхнулся. Надо готовиться к битве, а не рассуждать.

Страж несколько раз встречался с подаренной за карательный поход супругой владыки. Ну как, встречался… видел, когда паланкин проносили мимо, в дни, означенные ей для прогулки. Ладно, попасть в Тайный замок не всякому вельможе невозможно, но еще и доступ на женскую половину, где проживали жены и наложницы самодержца, запрещен всем, кроме самого господина императора и нескольких евнухов. И только во время прогулок возможно, хотя бы умозрительно, увидеть небесный лик супруги.