Трансильванские рассказы

– Ну ладно. Слушай тогда. В городе Германнштадте на улице Заггассе живёт мой давний знакомый Мельхиор – лучший алхимик во всём венгерском королевстве. Знает он секреты металлов, камней, субстанций разных. Варит он любые зелья, эликсиры или яды. Он-то и зайца вашего вывести сможет. Только вот существо живое сделать – это же вам не мазь замешать. Много золота он потребует, да ещё всё необходимое достать придётся.

– Я Хорсту передам, а он пусть сам решает, сможет ли заплатить за работу мастера Мельхиора.

– Хорошо, вот держи, записку ему от меня, без неё он вас даже на порог не пустит.

Тут взмахнул магистр Клинзор рукой – в миг со столика свиток запечатанный сорвался, да по воздуху прямо к нему в ладонь и прилетел. Оказывается, он ещё до моего прихода готов был, видать знал чернокнижник наперёд, зачем я к нему пожалую.

На следующий день отправился я в Германнштадт. По дороге в каждом городе про мастера Мельхиора спрашивал. Разное рассказывали про него. Родился он больше трёхсот лет назад где-то немецких землях. Ещё там увлёкся алхимией. За странные опыты не взлюбили его горожане. Кому понравится, если у них под боком распространяются ядовитые миазмы, гремят взрывы и призываются сущности из мира теней? Вот и вынужден был знаток тёмных искусств приселиться в Семиградье, подальше от мнительных соседей. Отправился, говорят, с первой группой поселенцев, той самой, которая и основала деревню на берегу Цибина. Там и люди посмелее были, и человек знающий всегда на новом месте пригодится. А как жизнь в Семиградье наладилась, призвал он работничков – известно каких – и приказал им строить башню в Карпатах до самых небес. И стоит ему захотеть, как чародей тотчас туда из дома своего и переносится. Когда монголы деревню Германна разорили, отправили они отряд ту башню захватить, да не сумели. Всех магистр Мельхиор огнём пожёг, только вот греческим или адовым – тут мнения расходятся. Говорили также, будто удалось ему изготовить философский камень, оттого и живёт так долго. А ещё написал он богохульную книгу «Processus sub forma missae». Только вот достать её можно лишь избранным.

В Германнштадте удалось мне найти мастера, как и казал Клингзор, в Нижнем городе на улице Заггассе. Сначала слуга меня даже на порог пускать не хотел, но как печать кронштадтского чернокнижника увидел, сразу смекнул, в чём дело, сообщил хозяину, и тот разрешил мне пройти. Сумму алхимик запросил немалую, только не велел распространяться на сей счёт. А ещё сказал добыть то, из чего будет вольпертингеров делать: свежие утиные яйца сто штук, семенники зайца на льду, оленьи рога и клыки мускусного оленя с востока. И надлежало явиться нам обоим, ему дескать лучше заклинание на двоих наложить, так как один может не справиться. О чём шла речь я тогда не понял, потом уж сообразил.

Приехал я к Хорсту и всё ему рассказал. Думал, не захочет пивовар такие деньжищи тратить. А он, наоборот, так вдохновился, даже улыбка на лице появилась блеск в глазах вернулся, румянец на щеках проступил. Пришлось ему четверть суммы у ростовщика занять. А ещё клыки мускусного оленя едва нашли. Как всё собрали, поехали в Германнштадт.

Ждал нас уже Мельхиор. Времени зря тратить не стал. Сперва реагенты осмотрел, потом золото пересчитал. А затем три раза посохом об пол ударил. Тотчас померкло всё перед глазами, и очутились мы с Хорстом в большой длинной комнате, похожей на неф церкви. Над головой своды высокие смыкаются, их рёбра на консолях в форме диковинных голов покоятся. На замковых камнях символы странные вырезаны. Запалубки расписаны, словно ночное небо. Только вот звёзды там впрямь двигались, будто настоящие. А впереди стоял алтарь, накрытый скатертью. На нём – подсвечники, распятие и книга, возможно Библия, а, быть может, и гримуар какой нечестивый. А вдоль стен статуи святых, да только таких, каких нигде больше не увидишь, и свитки в их руках с надписями на латинском, греческом, иврите, арабском, а ещё на странном языке, где вместо букв птицы рыбы, человечки и палочки.

«Где же мы оказались?» – подумал я. В окна посмотрел, да только ничего не увидел, тьма за ними кромешная. Вдруг дверь распахнулась, и оттуда вышел Мельхиор, облачённый, как священник в парчовом плувиале, с посохом. Магистр начал покаянную молитву, а затем взял с жертвенника книгу и начал читать. И хоть я в латыни не особо разумею, но показалось мне, что раньше в церкви я такого не слышал, а слова его сплошь богохульные, хотя меж ними не раз повторялось имя Господа нашего и матери Его пречистой Девы, а ещё святых и архангелов. Страшно сделалось, а деваться некуда. Так стояли мы с Хорстом и смотрели. И показалось мне, будто воздух сгустился и колеблется в такт голосу. Иной раз жарко становилось, иной раз стужа пробивала. И свечи то трепетали, то вспыхивали. Тьма то сгущалась, то рассеивалась. А тени, тени-то по стенкам скакали, будто живые, как если бы не вдвоём мы с Шалькхамером стояли, а весь зал наполняло множество разных существ.

Затем послышалось пение псалмов, двери раскрылись и в зал вошли люди в облачениях алтарных служек. Они поднесли наши реагенты, а мастер составил их на жертвеннике. Мельхиор развернул корпорал, перелил кашицу из семенников зайца в серебряный сосуд и высоко поднял его на вытянутых руках, читая на распев молитву. Затем он достал кадило и воскурил фемиам, а как благовонный дым рассеялся, омыл руки, а далее к нам повернулся и молиться призвал. Сам же алхимик над алтарём наклонился, руки сложил и зашептал что-то неразборчивое, словно шваб. А затем добавил по одному порошки из рогов и клыков в кубок и над каждым заклинание прочитал. Как всё смешал, достал Мельхиор откуда-то из-под рясы серый камешек, на вид самый обычный, каких на дороге много валяется. Разместил мастер его над чашей, да так, что тот в воздухе повис. Крутится, качается, а вниз не падает. Никогда такого не видел. Затем направил он на потир ладони. Тотчас из их начали вырываться сгустки света и тьмы, а камешек тот, серый, стал их впитывать, а затем как вспыхнет зеленоватым сиянием – у меня даже по спине мурашки волной пробежали. Хорст так вообще назад отшатнулся. А потом столб лучей вниз, в самую смесь извергся. Вспенилась она и чуть за края не перелилась. Затем всё успокоилось. Тогда же вскричал алхимик:

– Эй, Эггихельм, Вакарольф, Блидегар, Трухтари, Хлодерих, Штайнмар, именем Господа нашего и той властью, которую я над вами имею, явитесь по моему зову!

Тут я подумал, что сейчас кто-то ещё из дверей выйдет. Но никого не увидел, только заметил, будто воздух то-тут, то там густеть начал и дрожать, как в жару. Отовсюду послышались писклявые голоски, да мерзкие какие:

– Чего изволите, господин?

– Именем Адонай, Саваоф, Элохим приказываю Вам, проказливые бесёныши, внести эссенцию из этой чаши вон в те яйца. Берите поровну и ни одного не пропустите!

И опять со всех сторон раздалось:

– Будет исполнено, мастер Мельхиор.

Как я ни смотрел, а ничего разглядеть не удалось. Но видимо быстро сработали, черти, так как в считанные мгновения потир опустел, а чародей его платом закрыл.

Тогда велел алхимик:

– Эй, Эггихельм, Вакарольф, Блидегар, Трухтари, Хлодерих, Штайнмар, убирайтесь туда, откуда пришли!

– Как скажете, хозяин, – запищали невидимые помощники.

Тут повернулся магистр к нам и сказал:

– Теперь лежит на вас заклятие. Нарушите его – не видать вам вольпертингеров. Сделайте всё, как я говорю, – до исхода седьмого дня вылупятся они из яиц. Власть моя над моими подручными по договору распространяется лишь до ворот города. А они – бесенята проказливые: меня только слушают, а другим всегда навредить хотят, особенно тогда, когда дело их трудов касается. Как выедете на дорогу, так мчитесь, не останавливаясь, и назад не оглядывайтесь. Кого бы вы не увидели, что бы не услышали, не сворачивайте с пути, не назад не смотрите, продолжайте скакать, покуда после рассвета не увидите крест на башне ближайшей деревни. Вот тогда силам моих помощничков конец. А о том, что здесь видели и как зверей заполучили, никому не рассказывайте семь лет и три дня.

Вручил Мельхиор нам ящики с яйцами, а в придачу дал порошок волшебный, что все запоры отпирает, дабы мы ворота ночью открыть смогли. А затем чародей три раза посохом об пол ударил, и оказались мы снова в его гостиной в Германнштадте. Попрощались мы с алхимиком, на улицу вышли, смотрим – ночь наступила. Сели мы в телегу и выехали из города через Хельтауэрские ворота. Те от средства мастера сами собой распахнулись. Поначалу вроде бы ничего особенного не происходило. Тишина кругом, лишь изредка птица в кустах крикнет или ветер в кроне ветками зашумит.

Но стоило нам только в лес въехать, как сзади конский топот послышался. Хотел я было посмотреть, да вспомнил о словах магистра Мельхира. И Хорсту говорю:

– Не оборачивайся, то бесы нас пугают.

Тот только кивнул да лошадей подстегнул. Вид у него такой сделался, будто пожалел он уже, что с алхимиком связался.

Дальше крики послышались и улюлюканье, стук копыт громче стал, оружие забренчало, как если бы за нами гналась шайка разбойников. А Шалькхамер только своих кляч подгоняет. Тут стрелы у нас над головами засвистели. А потом и выстрел из ручницы грянул. Пригнулся я, но оборачиваться не стал.

Дальше стихло всё, как будто погоня исчезла куда-то. Но не проехали мы и мили, как со всех сторон деревья скрипеть начали. Затрещали ветки справа, слева и вверху, будто ломаются. По чаще вой разнёсся. Тут впереди старый бук качнулся. Корни из земли выворотило и ствол поперёк дороги упал. Хорст уж было поводья натянул, да я его придержал:

– Не надо! морок это.

И как только лошади уже на расстояние одного локтя к бревну приблизились, исчезло наваждение – путь освободился. Снова затихло всё вокруг. Только топот копыт да шелест листьев слыхать.

И тут из кустов на обочине хрип послышался. А далее вой и стоны замогильные, да жуткие какие, точно неупокоенные души голосят. То тут, то там между деревьев глаза горящие засверкали. Гляжу, а прямо из земли вурдалаки полезли, руки тянут и когтями грунт разгребают. А впереди, о Иисус и все апостолы Его, мертвец в саване по воздуху летит. Кожа с костей лохмотьями свисает, глазницы пустые, а рубище по ветру развевается. Страсть как я тогда напугался. Это после уже в голову пришло: если б то настоящая нежить с того света явилась, то лошади бы встали. А раз не испугались, то никакого призрака и не было вовсе. Снова пустое видение бесенят мельхиоровых. Коняги-то они почитай, поумнее нас грешных, мороком их не поведёшь. Растопырил покойник руки и на нас бросился. Я только перекреститься успел. Проехали мы прямо сквозь призрака, и снова тишина наступила.

Меж тем светать начало и выход из леса впереди показался. Как вдруг сзади голос раздался, женский печальный:

– Хорст-Хорст, повернись, погляди на меня. Это я, жена твоя, Ута.

Посмотрел я на приятеля, а тот вздрогнул, и поводья чуть из рук не выпустил.

– Эй! – кричу я, – не слушай её. Не жена она тебе вовсе!

А та продолжает, да ещё жалостливее:

– Эх, Хорст-Хорст, свёл ты меня в могилу до срока. Тяжек был мне воздух твоей пивоварни, отравили меня миазмы варева твоего. Кабы не ты, жила бы я сейчас да горя не знала. Погляди в глаза жене своей. Тогда только прощу тебя.

Смотрю, а Шалькхамер кривится и слезу рукой утирает.

Тут лес закончился – поля пошли. По правую и левую руку хуторки показались. Зоря на востоке занялась. А создание нечестивое всё не унимается:

– Знаешь ты, муж мой, как загубил ты меня. Не смог мне лекаря достойного нанять, золота пожалел. А те, кто лечил меня шарлатанами оказались. До конца дней своих казниться будешь. Вспомни, как я в лихорадке билась, вспомни, как у меня горлом кровь шла.

– Нет! – вскричал Хорст. – Всё я для тебя сделал, и лекарей лучших приводил, и лекарства все их покупал, и молебны об исцелении заказывал.

– А коли так, то почему мне в глаза не смотришь? Стыдно тебе? А ежели стыдиться нечего, то посмотри на меня. Вот я за твоим левым плечом стою.

И тут призрачная рука товарища моего обняла. Снова слёзы из глаз его полились. Выпустил он поводья, и уж поворачиваться начал, как я его за голову схватил.

– Нет! – кричу. – Не верь ей. То наваждение.

Но тут Шалькхамер зубы сжал, вырвался и назад обернулся. Но в тот самый миг из-за деревьев крест церкви в Хельтау показался. Растаял призрак в воздухе, а с ним и власть бесов над нами иссякла.

Через семь дней, как и говорил Мельхиор, вылупились из яиц вольпертингеры. Телом, как зайцы, только на спине крылья утиные, на голове рога оленьи, а изо рта клыки торчат. Ох и шустрые оказались, Хорст с Зигхильдой за ними еле присматривать успевали. И сам я их собственными глазами видел. Торговля хмельным напитком наладилась. Как хозяин за дело взялся, так пиво сразу стало, как и прежде, а то и лучше.

Когда же зверьки подросли, пришло время их на волю выпускать. В честь такого события пригласил меня Шалькхамер к себе. Как же быстро они побежали, сразу в чаще скрылись, только их и видели. А после сели мы с Хорстом с кувшинчиком белого, колбасками да квашеной капустой.

– А с чего тебе вообще пришла в голову идея вольпертингеров развести? – спросил я друга.

– Да было у матушки чучело зверя этого, на каминной полке стояло. Очень уж она им гордилась. Однажды зашёл к нам молодой господин, умный, в Вене в университете учился. Тут мама ему как дорогому гостю чучело-то и показала. А тот только посмеялся, сказал, что не бывает таких животных в природе. А вещицы эти охотники нарочно делают, дабы подороже продать. Взял он чучело в руки, покрутил, повертел и показал, где крылья нитками пришиты, а рога с клыками мастикой приклеены. Ох и расстроилась тогда мама. Три дня с мигренью промаялась. А я ей компрессы на голову клал. Тогда говорила она мне: «Ты ему не верь, есть на свете вольпертингеры. Я-то точно знаю. И ты одного их них обязательно увидишь».

Прижились рогатые зайцы в Семиградье. Не раз их охотники видели. Но бить не решаются, беду на себя накликать боятся.

Екатеринбург, 2020 г.

Чудотворная икона

На юго-востоке Трансильвании, словно клин, с севера на юг прорезают Карпаты горы Пьятра-Крайулуй. Сложены они древними известняками. Порода здесь сплошь изъедена пещерами, словно ноздреватый сыр. С запада, где набирает силу поток могучей Дымбовицы, склоны особенно крутые, с востока – более пологие. Там, неподалёку находится знаменитый перевал Бран с замком, охраняющим путь в Валахию. У подножья хребта зеленеют раскидистыми кронами пышные буковые леса, выше темнеет густой ельник, а дальше простираются пестрые луга, где разномастные травяные подушки чередуются с чахлым низкорослым кустарником да серыми или белыми скальными выходами. Каждое растеньице здесь пускает упругие волокнистые корни глубоко в бедную почву, прорываются они через щебень и галечник, дабы ни порывистый ветер, ни быстрые воды, ни ползучие ледники не смогли выкорчевать их из грунта. А надземные побеги все сплошь невысокие. Во второй половине лета глаз радуют пурпурные венчики местного вида гвоздики, пушистые белые эдельвейсы, яркие пучки цветов жёлтой горечавки.

Травы в Пьятра-Крайулуй сочные и питательные. А потому издавна выгоняли люди на местные угодья скот. Едва весеннее солнце растопит снег, собирают пастухи овец со всей деревни и отправляются вверх через леса к высокогорным лугам, где встают лагерем и остаются всё лето. А с наступлением холодов откормившихся животных с новым густым руном возвращают в родные стойла. Много опасностей подстерегает крестьян на диких склонах. В чаще обитают медведи и волки, рыси и свирепые кабаны. Каждую ночь над кряжем разносится протяжный горестный вой, от которого сердце замирает, а кровь стынет в жилах. Старики с давних пор говаривали, будто не только серые хищники поют во тьме, зову их вторят вырколаки, приколичи, злокозненные стригои и духи всех, сгинувших вдали от дома.

Некогда на северных отрогах Пьятра-Крайулуй в полудне пути от Рышнова была деревенька Кодроши. Спряталась она на обширном уступе промеж буковых и еловых лесов. Вела туда лишь тропинка, петлявшая вдоль скал и каменистых отрогов. По ней едва могла проехать одна телега. Жили в деревне валахи.

Исповедовали сельчане православную веру. И хоть была она гонима венгерскими королями, не смогли её искоренить ни угрозы, ни сладостные обещания, ни суровые законы. Сначала поставили поклонный крест, а затем уж и церквушку деревянную всем миром справили. Только вот во времена государя Матьяша беда пришла. Как-то ночью, когда все спали, загорелся деревенский храм, вспыхнул, что сосновая хвоя. Вмиг огонь весь сруб охватил. Тушили пожар долго, до самого утра. Уж не желали спасти постройку, боялись, как бы пламя на соседние дома не перекинулось. Все сошлись во мнении, что дело тут нечисто. Видимо учинили злодеяние стригои.

А когда уже на следующий день разгребали пепелище, то под обугленными брёвнами икону нашли – святого Николая. Одна она из всего убранства осталась. Конечно, досталось образу: подпалины кругом, краски потускнели, гарь и копоть глубоко въелись – не отчистить. Однако решили его в новую церковь перенести в память о старой.

Возвели храм больше прежнего, и просторнее, и светлее, и краше. А икону ту на северной стене повесили. Вскоре отметили сельчане, что всяк немощный, кто перед образом из пожарища помолится, от недуга излечится. Слепые начинали видеть, глухие – слышать, лихорадочные не тряслись от озноба, лентовики исторгались, проходили боли в вертлугах, прекращалась чахотка, язвы очищались от ихора и затягивались сами собою.

И хоть стояла Кодроши в стороне от проезжих путей, да и своротку на неё отыскать было непросто, а сама тропа петляла промеж скал, древостоя, обрывов и курумников, потянулся в деревеньку православный люд со всего Семиградья: кто с подагрой, кто с золотухой, кто с сухоткой, кто со сглазом, кто с нарывом, а кто и с душевным недугом. Каждый немощный становился перед ликом Николая Угодника, горячо молился, а после оставлял приходу щедрое пожертвование. В тот же миг страждущие начинали идти на поправку, а на исходе пяти дней полностью проходила хвороба, и возвращался домой паломник полностью здоровым, повсюду преумножая славу чудотворного образа.

Дошли вести об исцелениях и до унгровалахийского митрополита в городе Куртя-де-Арджеш. Послал он в Кодроши диакона Фабиу Кожока, дабы тот самолично взглянул на икону, собрал все свидетельства и доложил почтенному архиерею, что ему удалось разузнать.

Поскакал Фабиу по торговому пути до замка Бран, а оттуда свернул на запад, к хребту Пьятра-Крайулуй, долго петлял он по горным дорогам, быстрые ручьи да буреломы преграждали его путь, упавшие со скал валуны скрывали тропку, несколько раз доносился из чащи рёв матёрого медведя, а с наступлением сумерек пронзительно завыли волки. Наконец после двух дней пути из Валахии, к ночи, добрался диакон до деревни, принял его местный священник, отец Серджу. Хотел было гость тот самый образ посмотреть, да хозяин его отговорил, дескать поздно уже, нечего после заката в церковь ходить, завтра увидим.

На утро пошёл Фабиу в храм, красивый бревенчатый, не в каждой деревне такой увидишь, в Трансильвании уж тем более. На деньги паломников добротный забор поставили и ворота резные. Показали ему икону чудотворную. Потемнела доска от пожара, края изрядно обуглились. Сажа напрочь въелась – не оттереть. Сам лик святого тусклый какой-то, нечеткий, неприятный на вид. И очи глядят недобро, видимо, сильно черты копоть исказила. Хотел диакон было помолиться, но вдруг что-то странное почуял, непривычное. Неужели отвращение к святыне? Нет, быть такого не может. Перекрестился наскоро, да глаза отвёл. Тут отец Серджу разговором отвлёк. Тем временем один за другим потянулись в дом Божий прихожане. Странное дело, все как один образ Николая стороной обходят. Никто перед ним не кланяется, ниц не падает, и будто бы вообще стараются не глядеть на него селяне.

Тут спросил Фабиу настоятеля, нельзя ли поговорить с теми, кто от хворей Божьим промыслов исцелился. Стушевался тут же святой отец, глаза забегали, будто испугался чего. «Нет, – отвечает, – сейчас нет никого из них в деревне. Кто стада на горных лугах пасёт, кто на заработки в Рышнов и Кристиан подался, кто на торжище в Брашов отбыл».

Тогда пошёл диакон по деревне, побеседовать с крестьянами да про чудотворную икону разных историй послушать. Снова удивился он. Никто об уцелевшем в пожарище образе говорить не желает. Рассказывают все одно и то же, дескать многие исцеляются, но сам я здоровьем обладаю отменным, к помощи иконы не прибегал. Меж тем заметил Фабиу старуху с узловатыми пальцами да спиной горбатой, что краем улицы с корзиной брела и на клюку опиралась.

– Бог в помощь, бабушка.

– И тебе внучек.

– Дай помогу тебе с твоей ношей.

– Помоги-помоги, сердечный. Дом мой недалече уже. Вон в ста шагах будет.

Взял диакон корзинку и понёс.

– Вот, смотрю я, стара ты, бабушка, пальцы твои костоедой скрючило, да и спина не разгибается совсем. Ходить тебе больно. А у вас в церкви икона чудотворная висит, что всех немощных исцеляет. Почему не сходишь, иконе той не помолишься?

– Ох, что ты, внучек, беды мои не от болезни какой, а от старости. Вот меня к земле-то и клонит. Долго я уже траву топчу, давно изошёл мой срок небо коптить. Не поможет мне никакое исцеление. Если уж о чем молить Всевышнего буду, так о скорой кончине, чтобы быстро Богу душу отдать, обузой никому не быть.

Ничего больше не сказала крестьянка, а как до дому её дошли, взяла корзинку и даже не попрощалась. Совсем голову повесил Фабиу. Как же про икону-то правду узнать? Неужели пустые слухи всё то, что про неё рассказывают? Воззвал он тогда к Господу да святым Петру и Павлу. А как молитву дочитал, на самом краю деревни оказался. Смотрит: мазанка неказистая на уступ скалы навалилась. Стрехи все рассохлись. Крыша травой и мхом поросла да мелким кустарником. Вдруг низенькая дверка распахнулась, а из проёма старичок выглянул, воровато кругом поозирался и диакона к себе поманил.

Прошёл Фабиу внутрь, чуть головой о притолоку не стукнулся. Указал ему хозяин на лавку, сам на другой пристроился и такую речь повёл:

– Знаю-знаю я, зачем ты в Кодроши пожаловал. Хочешь про ту самую икону узнать. Только никто тебе ничего не расскажет, кроме меня. Правду они скрывают, горькую правду. Как ту икону нашли, я сразу сказал, что не место ей в новой церкви. Да только кто меня послушает? Как её из пожарища достали отец Серджу это чудом объявил, дескать потому-то её огонь и пощадил, что нам она потребна будет. Я же, взглянув на неё понял: не та икона-то. И дело не в саже, и не в углях, и не в потемнении красок. Выражение лица у святого другое. Прежний благостно смотрел, с любовью. А нынешний глядит лукаво, будто обмануть собирается. По мне, так прежняя икона, как и остальные сгорела, а эту те самые стригои подбросили, что церковь запалили. Все те исцеления лишь горе принесли. Ты спрашивал, где те, кто от немощи избавились. Так я скажу тебе. На погосте они. Все там, все до единого.

– Как так? – воскликнул дьякон.

– А вот как. Ты слушай лучше. Жила здесь в Кодроши Ликуца, вот только Бога чем-то прогневала. Сын её чахоточным вырос. Тощий и серый, губы синие, а под глазами тёмные круги. Два шага шагнёт – задыхается. Даже лежать не мог, только полусидел в кровати, всё в его груди клокотало и свистело. Как кровью харкать начал, повела его мать в церковь, почти на своем горбу и принесла. Пал он перед иконой ниц. Как начал молитву творить, закашлялся, кровь у него горлом пошла. Думали: всё, тут вот Богу душу и отдаст. Но нет, успокоился вскоре. Смотрим – дышит. Домой бедолагу дотащили. С того дня парень поправляться начал. Свисты в груди прошли, лежать начал, выспался первый раз за год. А дальше ходить стал, есть сам и пить. Лицо бледным сделалось, потом и вовсе румянец появился. Ликуца на него не нарадовалась. А сам он шутить начал: «Вот силушки наберусь и к Дойнице-хохотушке посватаюсь». Только вот и сорока дней не прошло, как ночью вновь начал кашлять бедняга. Вмиг побледнел и снова харкать кровью стал. Под утро отмучался. А через полтора года и мать за ним в могилу последовала. Не смогла горя пережить.

Другой случай был. Жил у нас Маноле, обжора и выпивоха. Благо, Господь его хозяйством хорошим наградил, да сыновьями крепкими. Вот только всё, что ни выручат за свои шерсть и кожи, всё тратил Маноле на вино да еду. Ел в три горла и пил без меры. Растолстел мужик, брюхо наружу из-под рубашки выкатилось, щёки обвисли. И вот начал у него после каждого застолья живот болеть, да так сильно что иной раз по три дня с постели встать не мог. Рвота и понос мучали. Кожа бледнела, на лбу испарина выступала. Но Маноле всё неймётся. Отлежится, полегчает ему, и уже через неделю опять за своё принимается. Время шло, болеть он стал дольше и всё тяжелее. Глаза пожелтели, живот раздулся, будто бурдюк с водой, а ноги и руки, наоборот, тонкими сделались, усохли. Когда ходить уже совсем тяжело стало, отправился Маноле в церковь, припал к иконе, об исцелении попросил и в грехе чревоугодия повинился. В тот же день ему полегчало: дышать стало легче, боль в животе прошла, глаза от желтизны очистились. А через несколько дней и живот спал, и силы вернулись. Начал Маноле опять есть-пить по-старому, только теперь перед трапезой всегда Николая Угодника поминал. Прошёл месяц, прошёл второй, и сделалось бедняге снова худо. Живот распух совсем и сделался, как у жабы. Уже не только глаза, а вся кожа пожелтела, а тело синяками покрылось да пятнами красными. Ноги отекли да так, что кожа треснула, а оттуда сукровица сочилась. Раза три носили его сыновья в храм перед иконой помолиться. Но становилось старику только хуже. Вот как-то под утро рвота у него началась кровавая, долго промучался, пока собственной кровью не захлебнулся.