У быстро текущей реки

И вот уже мотоцикл вынырнул из-за поворота дороги. Молодой парень – на сильно загорелом лице светлые глаза светились азартом – в комбинезоне навыпуск и в кепке-бабочке, повернутой назад, затормозил. Сверкнув белозубой улыбкой, он с тем едва заметным снисхождением, с которым молодежь говорит со стариками, обратился к Леониду Георгиевичу: «Куда путь держим?»

И внимательно выслушав, ответ, сказал:

– Значит, интересуетесь газопроводом? Хо-ро-шо! Садитесь, подвезу! Подумал, начальство… Не-э, начальство ныне пешком не ходит!

Леонид Георгиевич махнул рукой, хотел поблагодарить и отказаться, – мол, не для его лет этот транспорт – но парень в комбинезоне, видимо, любивший носиться на своем мотоцикле и потому не допускавший мысли об отказе от удовольствия, сделал жест гостеприимного хозяина. Мол, некогда ему на всякие вежливые церемонии.

– Пожалуйста! Держаться будете за меня! А ноги – сюда, здесь специальные упоры. Ах, у вас еще трость. Как у Беликова, прямо! Сейчас пристроим. Есть!.. Поехали!..

Леонид Георгиевич любил энергию в людях, и этот парень, в котором ее несомненно было с избытком, ему понравился. Мотоцикл яростно зарокотал, рванулся, как горячий конь перед препятствием, освежающий ветер ударил в лицо, забрался под рубашку Леонида Георгиевича. Полы его серой толстовки упруго затрещали.

«Если бы Анна меня сейчас увидела – бедная, сама пульс потеряла б!» – весело подумал Леонид Георгиевич и даже озорно сам себе подморгнул. – «Какой же русский не любит быстрой езды!»

Парень хорошо управлял мотоциклом, уверенно газовал по неровной дороге, ловко тормозил на склонах и мягко перемахивал через ухабы. Широкая и спокойная спина, сильные и темные от загара руки мотоциклиста внушали доверие Леониду Георгиевичу: «Симпатичный парень», – подумал он о мотоциклисте. Нет, не станет он жаловаться на побудки! Да и впрямь какие-то пустяки. Стариковское это…

– Сейчас покрепче держаться надо! Так сказать, пересеченная местность!.. – повернулся вдруг парень и быстрым, оценивающим взглядом посмотрел на Леонида Георгиевича. Так, наверно летчики смотрят на впервые поднявшегося в воздух человека, которого они невольно вынуждены угостить парой «фигур».

– Поедем во вторую бригаду. Плохо у нас с очисткой труб! – будто самому себе, не поворачиваясь прокричал парень и добавил газу. – Узкое место… Прямо – гроб с музыкой! Вся работа стоит…

– Ой, девчата, Костя никак профессора на подмогу везет! – воскликнула черноглазая девушка в выцветшем голубом берете низко сдвинутом на лоб. На переносице у нее был пристроен кусок газеты, как и у большинства девушек, – чтобы нос не облупился от солнца.

– Лучше бы рабочих дал, а то стыд прямо!.. Скоро через нас станет весь участок, – отозвалась другая девушка, поменьше ростом.

По ее строгому лицу нетрудно было узнать бригадира. Она на мгновенье отложила щетку, которой терла трубу, выпрямилась, небольшая, зато крепко сбитая. Приподняв надо лбом цветастый платочек, тревожно оглянулась вокруг. На отвороте выгоревшей и запыленной жакетки, ладно облегавшей ее небольшую фигуру, летал маленький белый голубок – сувенир какого-то московского фестиваля.

– Эх, изолировщики опять ждут нас… Нажмем, девушки!.. Хоть одну трубу надо очистить! – принимаясь за работу, добавила она.

Хотя голос бригадира больше походил на просьбу, чем на приказ, девушки тут же принялись во всю «нажимать». Леонид Георгиевич, понаблюдав старательную работу бригадира, сделал сразу же три заключения. Слушаются бригадира. Потому что сама хорошо работает: воспитание личным примером! Отсюда дружная работа всей бригады. «Однако и вправду – архаика… щетки, скребки, дымка ржавчины…»

Прораб участка Костя, – так звали парня в комбинезоне, слез с мотоцикла, точно барышне, подав руку, помог сойти Леониду Георгиевичу, потом отвязал от багажника связку проволочных щеток. Подошел к траншее, вдоль которой врассыпную работали девушки.

– Настя! – окликнул он девушку в жакетке, бригадира, – принимай, вот. Новые щетки! Обе стороны используйте, дольше хватит!

– А что толку в них, в этих щетках, – посетовала Настя, порывисто и зло взглянув на Костю и Леонида Георгиевича. – Сами бы попробовали поработать с такой техникой! – добавила она, вскинув руки со щетками, засверкавшими на солнце стальной щетиной. – Господи! Космическая эра вперемежку с первобытно-общинным строем!..

И опять визгливо заскрежетали щетки, которыми девушки скребли широкие бока труб. Над бригадой стойко висела рыжеватая дымка окалины и ржавчины. Скрежет железа о железо был зол и бессилен…

Позади от девушек курился огромный черный котел, похожий на те, которые встречаются при асфальтировании улиц. Вдоль траншеи, далеко убегая вместе с ней в поле – извилистой черной ниткой, лежали трубы, покрытые, как зеркало блестевшим на солнце смоляным покровом. «Антикоррозийная изоляция», – мысленно перевел на технический язык Леонид Георгиевич значение покрова.

Невдалеке от котла сидела группа молодых парней – изолировщиков. В ожидании очищенных труб, они то и дело нетерпеливо поглядывали в сторону Настиной бригады и, казалось, демонстративно дымили папиросами. Чувство мужского превосходства было явно неоправданным.

Один из парней в майке, с вихрастой, светлой, как лен, копной волос и капельками грязного пота на красном лице, глумливо посмотрел в сторону девушек. Он с предвзятой критичностью понаблюдал их работу, покачал головой, и направился к ним.

– Музыкантши, иль не жаль вам своих пяток? Ошпарим кипящим битумом! – крикнул он девушкам.

Те, по-видимому, привыкли к его угрозам и почти не обратили на него внимания. Он покосился раз-другой в сторону Насти. Чувствовалось, ему хотелось, чтобы именно она взглянула на него. Но Настя, как и все девушки, ошалело, работала своими щетками, обеими руками изо всех сил терла трубу. Чем-то бригада ее и впрямь напоминала одичавших музыкантов, оглушенных и пришедших в экстаз однообразной железной мелодией собственной «музыки».

А парень с белым вихрастым чубом с независимым видом – руки в карманах и покачиваясь на носках – все так же неодобрительно следил за работой девушек. Вытащил руку, поскреб затылок. И заметив Костю, направился к нему.

– Так, прораб, не годится! Мы опять на перекуре. А битум перегревается… Насте нужно людей подбросить.

– Верно, Николай. И как ты только догадался, – иронически сказал Костя. – Скажи уж заодно: где взять людей? Вот телеграмма. Управление и не обещает. Полагается очистительная машина. А она… Жди, улита едет. Очень жди, понял? – закончил Костя усталым голосом. – Не масштаб мы, не БАМ, не Уренгой…

Николай, как-то сразу согласившись, закивал головой. Видать, «немасштаб» и его расстроил.

Скрежет вдруг затих, а затем и вовсе прекратился. Девушки оставили очищенную до металлического блеска трубу и отряхивая косынки и береты, направились к соседней, – сизовато-рыжей от окалины и ржавчины.

– Можете изолировать! – крикнула Настя Николаю, показывая на готовую трубу. – Зови своих чертей – адских кашеваров! – добавила она как бы серчая, но взглянув на Николая, зарделась и свойски улыбнулась.

– Это нам, что слону груша! Понимаешь? – отозвался тот.

– Ладно, тебе… Расхвастался перед начальством, – кивнула Настя в сторону Кости и Леонида Георгиевича, беседовавших о чем-то очень оживленно. Николай вздохнул и растопыренными пальцами еще раз почесал свои вихры:

– Работа, курам на смех! Оп-пе-ра «Много шуму из ничего!» – бросил он Насте, безнадежно усмехнулся и пошел навстречу трактору, перетаскивавшему дымящий котел с битумом к очищенной трубе. И опять в девичьей бригаде оглушительно заскрежетали стальные щетки.

Запыленными сандалетами: Леонид Георгиевич притоптал глину, сел на валявшееся рядом бревно и концом трости стал чертить по глине. Костя внимательно смотрел на чертеж.

В своей серой «профессорской», как это отметили девушки, толстовке, седыми летящими на ветру волосами, он был похож на склонившегося к своим кругам Архимеда. Разве только, что у Леонида Георгиевича была не борода – бородка. Аккуратная, старомодно-интеллигентная, инженерская бородка.

– Вы понимаете, это очень дельное предложение… только вот… – Леонид Георгиевич потрогал свою бородку, что, по-видимому, означало затруднение. – Принцип есть, все дело в деталях…

– Значит трубу на две деревянные лежки – и тогда, хомутами-ухватами, чистить – надраивать? Так, что ли?

Костя с ученической доверчивостью смотрел то в лицо Леонида Георгиевича, то в его рисунок на притоптанной глине и кивал головой. У него был вид человека, какую-то мысль затаившего про резерв.

– А ухваты, знаете, очень просто сделать, – заговорил Костя. – В хомут с двумя ручками вложить крупной наждачной шкурки, рукоятки сжимать двумя руками. Рукоятки сделаем подлиннее для удобства. А? Ведь попытка без убытка… Никаких капитальных затрат…

Но Леонид Георгиевич уже его не слушал, о чем-то задумался. Он вдруг резко повернулся к Косте, опять принялся чертить, старательно, как карандаш, сжимая пальцами конец трости.

– На ваш принцип предлагаю другую конструкцию… Ухваты-хомуты – компромисс. А я хочу людей высвободить. Почти высвободить. Не пугайтесь безработицы… Нужен прижимной короб во всю длину образующей. Короб с песком! Дешевле наждачной шкурки и стальных щеток! Девчатам только надо будет песок пополнять… Мы сделаем систему отражателей… Вот вектор усилия, вот – трения… Сложение сил!.. Но моя конструкция – второй этап осуществления. Начнем с вашего!

Леонид Георгиевич все больше оживлялся, вытер пот с выпуклого розового лба. Предложение ему и нравилось, и чем-то не нравилось одновременно. Институт конструктора приучил его к недоверчивости. Если решение приходит «само собой», если оно «бесспорно» и «само собой разумеющееся» – именно эта, будто бы непреложность его – есть и доказательство его несостоятельности… В творчестве, знать, вообще так – все легкое – не истинно! Надо еще поискать, подумать… На то ты и конструктор!..

– Понимаете, трубу не нужно на лежки… И хомуты эти… Трубу нужно вращать! А сделать это – можно! Старую мельницу знаете? Это превосходнейший, доложу я вам, привод! Раньше это называлось – трансмиссией! Во как!.. Мне бы тоже не догадаться, но примерно, в ваши годы работал на молотьбе… «Экономия» называлась… Вот и трансмиссию там видел. А вращал ее – ло-ко-мо-биль! У-ух – какая махина! На водяном пару. А жизни давала – со всех пот градом катился… Предался вдруг воспоминаниям Леонид Георгиевич и по-дружески положил руки на плечи Кости.

Успокоившись несколько, с удовольствием заглянул в горячие сметливые глаза парня. Он, словно впервые сейчас увидел Костю, его прямые брови, упрямую и четкую линию губ. «Да он и в самом деле симпатичный парень.» – заключил мысленно Леонид Георгиевич. И сказал:

– В общем, вы придумали отличную штуку!

– Почему же я один, – придумали, ведь вместе. Так сказать… коллегиально! – ответил Костя и оба весело засмеялись, как дети в радостном возбуждении. Девушки удивленно подняли головы.

– С ума сошли что ли! – неодобрительно пожала плечами Настя, глядя вслед умчавшимся на мотоцикле Косте и Леониду Георгиевичу.

У мельницы Костя оставил Леонида Георгиевича, чтоб продумать, как он сказал, «организацию реконструкции». Как у всех молодых специалистов, у Кости было преувеличенное уважение к технической терминологии. К тому ж, выражаясь на чистом техническом языке, он, как ему казалось, оказывает особое уважение старому инженеру. Сам Костя снова умчался, чтоб добиться «у местных властей» разрешения на «демонтаж мельницы».

Вскоре он вернулся, попридержал мотоцикл и помахал над головой бумажкой:

– Разрешение есть! Подписи! Печать! Полный ажур! Еду на участок за автомашиной и за людьми! – крикнул он, и опять на полном газу умчался.

Леонид Георгиевич пробрался к приводу мельницы, снова ощупал валы, погладил от избытка чувств колеса: «Вот и опять о вас вспомнили!» – поспешил их утешить Леонид Георгиевич. – Правда, потрудиться придется уже в другом качестве, переквалифицируетесь…

Уже к вечеру второго дня сооружение «трубочиста», как окрестила затею Настина бригада, приблизилось к концу. Николай и его бригада уже не устраивали перекуров. Черные, как черти, возились они целый день с машиной, помогали, чем могли.

Леонид Георгиевич под конец работы как-то особенно волновался, суетился, сам хватал слесарный инструмент, давал указания; по конструкторской привычке, он то и дело вытаскивал свой желтый «кохинор» из верхнего кармашка «профессорской», помявшейся и запачканной, толстовки. Потом тут же доставал из широкого бокового кармана большой блокнот и рисовал, чертил, объясняя, что нужно сделать.

– Закрепите угловой кронштейн!.. – карандаш Леонида Георгиевича без особой надобности быстро рисовал кронштейн, который рабочий держал в руках, – вот так! И на два дюймовых болта! – быстро продолжал он рисовать болты, и рванув из блокнота листок, – отдал его рабочему.

Все рабочие уже привычно обращались к нему за указаниями, будто он здесь давно руководил работами.

– Леонид Георгиевич, какая высота опор?

– Леонид Георгиевич, нет шпонки для шкива! – доносились возгласы со всех сторон.

Леонид Георгиевич на своих длинных, сухопарых ногах неуклюжими прыгающими шажками метался от одного рабочего к другому, хватался за белый немного отогнутый вперед клинушек бороды. При этом он шептал: «да, да», «конечно, конечно», казался рассеянным. Однако никто от него не уходил, не получив ясного указания вместе с эскизом – тут же вырванным из блокнота рисунком.

Костя, наоборот, был спокойно деловит. Предоставив Леониду Георгиевичу руководить строительно-монтажными работами, он сам занялся «оперативным снабжением». Оно ему доставило немало хлопот, но он был неутомим.

К вечеру на своей двуколке заехал в бригаду председатель соседнего колхоза. По-хозяйски и не спеша обошел кругом «трубочиста», присел, обстоятельно ощупал болты. «Что ж, будет работать», – такова была его техническая экспертиза. Затем вдруг стал жаловаться Леониду Георгиевичу на Костю: «Кузню совсем заоккупировал! Кузнецов заездил. Вот черт какой!» Костя молча и польщенно усмехался. Тронув за рукав председателя, спросил по-деловому: «Не тяни, Петр Андреевич! Знаю тебя! Неспроста прикатил. Говори, что нужно». Тот с преувеличенным огорчением покачал головой: «Емкость! Емкость нужна! Мучаюсь. Свари, пожалуйста, на два куба!» «Хорошо», – улыбнулся Костя и Петр Андреевич с хитрым видом человека, сделавшего дело, сразу стал прощаться.

На полном газу осадив мотоцикл, который дымился, как загнанная лошадь, Костя, в заключение примчал из кузни хомуты. «Привез ухваты!» – победоносно, как трофей, сбросил он, на землю связку железных хомутов.

– Значит, все готово? Можно начинать? – почти не передохнув, обратился к нему подбежавший Леонид Георгиевич, не отрывая взгляда от ухватов. Наконец поднял глаза на Костю и несколько секунд они значительно, впервые найдя время, поглядели друг на друга.

– Давай, трогай!.. – как бы решившись на что-то отчаянное, крикнул Костя трактористу.

Солнце уже близилось к закату. Извиваясь и покачиваясь побежал широкий ремень со шкива трактора до привода.

Костя тронул высокий рычаг и огромная, двенадцатиметровая труба, вздрогнув, быстро завращалась. Девушки бросились к ухватам, которых, однако, для всех не хватило.

– Засекай время! – крикнул Костя Николаю и тот торопливо стал выковыривать ручные часы из кармашка у пояса брюк.

Все явственней отражался на блестевшем боку трубы багровый свет зари. Костя опять рванул рычаг привода и труба, как будто нехотя, остановилась.

– Двадцать минут десять секунд! – раздался громкий торжественный голос Николая.

– Здорово! В пять-шесть раз быстрее обычного! – ликовали девушки. Вдруг признав мужское превосходство, они оробев жались позади.

Костя поискал глазами Настю, и поманил ее к себе. Девушки расступились, давая ей дорогу.

– Принимай! Со всей строгостью! И качество, и количество! – с напускной холодностью сказал Костя.

Настя от волнения не нашлась с ответом и лишь по-девичьи порывисто прильнула к близ стоящей девушке.

– До чего хорошо!.. – тихо, точно про себя шептала она, растроганно прижимаясь к девушке. Затем вспомнила что-то, отчаянно рванулась к Леониду Георгиевичу, с ходу звонко его поцеловала, и, точно опасаясь последствия, быстро вернулась к девушке, прильнула к ней.

– От всей бригады – спасибо вам!.. – выкрикнула Настя смущенному порозовевшему до кончиков ушей Леониду Георгиевичу.

Все захлопали в ладоши.

– Позвольте, позвольте, – вскинул руку Леонид Георгиевич, – Это не я!.. Это Костя предложил конструкцию! – старался он пересилить гул «трубочиста», девичьи голоса.

На участок приехали рабочие с соседних участков, все с интересом смотрели на работу машины. К удовольствию Николая шум не стихал. Сам он ни на секунду не мог успокоиться, размахивал руками, старался за гида, шумел больше всех, то и дело добавляя полюбившееся ему – «о-п-пе-ра!».

– «Опера», – между прочим, и означает – труд, работу, – заметил Леонид Георгиевич Николаю. Почему-то это сообщение того весьма озадачило своей неожиданностью.

Спокойным казался лишь один Костя. Он подошел к Леониду Георгиевичу, поднял руку и сразу все голоса смолкли. Потом он на виду у всех собравшихся взял руку Леонида Георгиевича, и крепко и торжественно пожал ее:

– От всего участка спасибо!

И сразу все зааплодировали. Кто-то даже на радостях крикнул «Ура». «Пусть помитингуют», – отвел Костя в сторонку инженера.

– Мне бы одному не сделать бы этого. В общем. Верно: удачное сложение сил! – особо подчеркнув последние два слова, добавил Костя доверительно Леониду Георгиевичу и оба обнялись.

Домой Леонид Георгиевич ехал в кабине автомашины, как обычно отвозившей строителей в деревню на ночлег. Водитель в спецовке и кепке, очень осторожно вращал баранку, излишне предупредительно работая локтями, чтобы не запачкать все еще казавшуюся чистой толстовку Леонида Георгиевича.

Дорога бежала под колеса двумя смутными в траве тропинками, на свет фар выбегавшими из темноты.

Леонид Георгиевич сильно устал, но теперь ему уже не казалось, что его отпуск пропал даром.

«Ой цветет калина» – в кузове высоко и звонко запела Настя и девушки дружно и страстно подхватили песню.

Возвратившаяся поздно вечером Анна Георгиевна, ничего не зная о том, как провел этот день брат, но верная своему долгу врача, первым делом пощупала пульс Леонида Георгиевича, как обычно загадочно изучая при этом его лицо.

– Ну вот, сегодня все в норме. Ты даже помолодел. Вот что значит режим!

– Еще бы! Какие наши годы? Значит, надо молодеть! Так до конца отдыха! – шутливо подхватил Леонид Георгиевич. Он и вправду по-молодому рассмеялся и от избытка хороших чувств, с видом большого хитреца поцеловал сестру в висок – под завитушки седеющих волос.

Стратег

По кочковатой дернине пологого склона мы скатывались все ближе и ближе к речной долине. С чавканьем и завыванием вокруг нас, со всех сторон рвались мины. Мы падали, вставали и снова устремлялись в бег – туда, к реке, к ее безмятежным шатровым ивам, будто кем-то нам было обещано там спасение. Среди бегущих, я видел, были главным образом мои, полковые «авиаторы», как нас презрительно называла пехота. Наш полк разбомбили прямо на аэродроме, когда наши самолеты – «дальние бомбардировщики» – еще стояли, как в мирное время «по шнурочку» на красной линейке. Только несколько экипажей сумели взлететь. И лишь для того, чтоб вместо позорной смерти на земле обрести единственно достойную авиации смерть в воздухе. Три экипажа были обстреляны «мессерами», и хоть тоже не спаслись, приняли достойную смерть. Нас же, особенно технарей, бросили в пехоту. Мы даже не успели сменить голубые петлицы на красные…

Все нас не взлюбили – от штабного пехотинского дивизионного начальства до последнего рядового пехотинца. Нам в начале страшно не терпелось спрятаться, раствориться, не слышать насмешливое: «авиаторы». Всего-то и требовалось сменить петлички на вороте гимнастерки. Но когда, наконец, эти красные петлички были нам вручены старшиной, мы успели не то, чтобы притерпеться к позору своему, – нет, мы сочли его одной из сложностей на войне, еще одним испытанием, через которое надо пройти, не роняя былой гордости своих голубых петличек! Все как один спрятали красные в вещмешки, оставшись при голубых… Командование – от отделения и старшины до полкового, – кажется, смекнули в чем дело, и рукой махнули на нас…

И все же мы были на положении штрафников. И вот нашу роту кинули на эту высотку. Всесильная вера в приказ! Высотку закрывал плотный пулеметный огонь, а на подступах каждый метр был пристрелен минометами. С «винторезом» в руке, с дурацким противогазом на боку, нам надо было пройти сквозь плотный огонь этих пятисот метров, пройти вверх по склону, уцелеть и «штыком и гранатой» – выбить немцев из их траншей…

Ни один здравомыслящий командир тут не мог бы понадеяться на успех. Но на войне многое делается – «для сводки», «для доклада». Несколько безуспешных попыток в глазах старшего начальства выглядит куда как более простительно, чем одно бездействие. У начальства – между собой – своя тактика и стратегия. В любом случае – это сходит за «изматывание противника», за «разведку боем», наконец, просто за «расход боеприпаса врагов»…

За несколько попыток мы уже успели поплатиться почти половиной ротного состава. Мы воевали, в штабе что-то думали, рисовали…

Пусть мы на положении штрафников. Но, авиаторов, нас как раз учили рассуждать! Без артиллерии высотку не взять. Об этом знают в штабе полка, знают в штабе дивизии. И знаем об этом мы – пехотинцы с голубыми петлицами. Кто нас о чем-то спрашивает? Мы можем погибнуть, но разве не бывают бездумными и бесчестными приказы? Зачем глупо и бесполезно погибать? Во имя чьих-то амбиций и перестраховок, карьеризма и трусости, молчаливого безразличия – меня не касается? Из нас готовили средних командиров в училище… Горе от ума…

Я думаю о каком-то отвлеченном солдате. Мне сейчас, на бегу, в голову не приходит, что этот солдат – я, каждый из моих товарищей в голубых петлицах… Странное состояние на войне: двойное это чувство смерти. И как реальность, связанная с тобой лично (с этой пропотевшей насквозь, липкой гимнастеркой, с тяжелым винторезом в руке, с колотящим по боку противогазом – со всем представлением о себе), и кроме того еще связанное с кем-то вообще, отвлеченным, и его безличной смертью… Нас гнала дикая музыка рвущихся мин и свистящих пулеметных трассёров, мы бы еще долго бежали, если бы выросшая вдруг между огромными ивами, в их растворе, черная муха «эмки».

– Это – «Смерш»!.. – оцепенел и как-то попятился назад Гошка Катаев. Я впервые слышал это слово, но испуг – после минного и пулеметного обстрела! – во всем, и в голосе, и на лице были очень внушительными. Гошка, моторист несуществующей ныне второй эскадрильи несуществующего нашего бывшего авиаполка, был москвичом. Он знал много такого, чего я, да и другие, не знали. Мы это относили к столице и начитанности. Между тем все имело более простые причины. Гоша Катаев умел соображать. Будучи вчера посыльным в штабе, он увидел там эту «эмку».

– Понимаешь, лопух – как мы влипли! На зубок «Смершу» попадем – это верный трибунал!.. – и Гошка дернул меня к себе, в заслон ивы.

Нам теперь все было хорошо видно, как на ладони. Массивный мужчина с огромным, белым и по-бабьи рыхлым животом, с широким красным лицом, стоял раздетый до пояса, мылся, широко растопырив ноги в блестящих хромовых сапожках, а какая-то штатская молодайка поливала ему, то на спину, то на шею и бока. Она хохотала. Ей было смешно как умывавшийся неловко подставлял под холодную колодезную воду свои большие, такие же, как лицо его, красные руки, шлепал себя, разбрызгивая воду и стонал, хухукал, что-то гудел при этом… Выражение лица – самолюбно-брюзливое.

– С таким животиком… не меньше полковника, – заметил я.

– Полковник и есть… Я его видел в штабе… И дело не в этом… Мы малость лишнее пробежали! Надо бы вернуться на пункт сбора – но как его, «Смерша», минуешь?..

– «Смерш»? Это что?

– Удивляешь меня. Чем тебя делали?.. Скажешь – в школе не проходили? Это – «смерть шпионам»!.. Ну шпийоны – не шпийоны, а на заградительные отряды всегда годятся… Где-то поблизости его войско… Или специально оторвался, чтоб уединиться с этой молодайкой?.. Не думаю, чтоб она одной колодезной водой охладила его пыл… Ну, может, еще шофер… Понимаешь, лопух, лирик Таврический?.. Там спохватятся – нас нет… Дезертиры!.. Тут двинешься вперед – «Смерш» сцапает… Влипли, одним словом…

– Что же делать?

– Думать… Как на войне… Тем более, что о своей – не о чужой жизни! Там сволочи ради карьеры не ленятся, стало быть, и жизнь стоит, чтоб нам о ней подумать. Надо идти на военную хитрость… Вот что… Там вроде бы дымок – от полевой кухни закурчавился? «Кухня – слава старшины!» Строка ить? Хорей никак – ч-черт!