Все мы родом из детства. Первая книга романа «Вера и рыцарь ее сердца»

– Ни в чем, – тихо произнесла девочка и удрученно покачала головой.

– Если бы я не знала, кто такой Бетховен, то я бы подумала, что сонату в твоем исполнении писал пьяный человек, за которым гнались голодные псы!

– Я знаю, и мне стыдно!

– Зато я не знаю, почему ты прошла на областной концерт как моя самая одаренная и перспективная ученица! – глаза Милы Ивановны неожиданно сверкали радостью. – Ноктюрн в твоем исполнении звучал так жалостливо и проникновенно, что покорил сердца всего жюри! Жюри признало в тебе талант!

– Но мне никогда не сыграть этюд Черни так, как играл его худенький мальчик, что выступал передо мной!

– Забудь и Черни, и мальчика. Этот мальчик не прошел, а мы к финалу подготовим вариации на тему Паганини!

С улыбкой до самых ушей проходила Вера в вестибюле мимо ранее своих соперниц. Немногие прошли в финал, а Вера прошла!

Сразу после своего музыкального успеха Вера отправилась в гости к тете Инне, где ей всегда были рады. Ей нравилось быть своей в этой странной семье. Хорошее настроение царило в этой семье всегда, и даже во время осеннего ненастья. В холодильнике почти никогда не было мяса и сливочного масла, зато у дочек тети Инны были настоящие краски и мольберты для рисования. Их замечательные рисунки украшали все стены квартиры, так как они учились в художественной школе при Дворце пионеров, а Вере было стыдно даже брать карандаш в руки в их присутствии.

Выходные платья девочек были перешиты из старой одежды самой тети Инны, зато они брали частные уроки английского языка, а цены за уроки были непомерно дорогими даже для Вериных родителей. Всегда помятый, пьяненький и глупенький муж тети Инны жил сам по себе, как бы отдельно от семьи. Зато добрая тетя Инна ходила со своими девочками в походы, ставила домашние театральные представления и занималась изготовлением бесполезных поделок. Одним словом, эта удивительная семья жила беззаботно и весело, кроме ее молчаливого «короля».

«Королем» был папа тети Инны, он жил в маленьком закутке без окон, в котором еле вмещалась узкая кровать, приставленное к кровати старое кресло, а напротив – маленькая табуретка. Стена, отделяющая спальню от зала, была застеклена, а три другие стены были от пола до потолка заставлены книжными полками. Книги в старинных переплетах стояли в терпеливом ожидании, когда их возьмет в руки хозяин и будет задумчиво перечитывать, страницу за страницей.

Отец тети Инны не участвовал в активной жизни семьи. Как старый король на престоле, сидел он в своем кресле, по-королевски выслушивал своих родных и понимающе кивал в ответ. Седой король без слов, одним чуть заметным кивком, мог одобрить и одним взглядом заставить сгорать от стыда.

Вера никогда в своей жизни не встречалась с человеком, умеющим так умно молчать. Необыкновенные глаза были у отца тети Инны, в них таились знания, недоступные обычным людям. Иногда у девочки возникало чувство, что он, король без короны и королевских реквизитов, может читать ее мысли и сердечные тайны, но не спешит об этом сказать, потому что это не является главным, а то, что является главным, знать Вере было еще не положено. Его спокойная мудрость не отпугивала, а, наоборот, притягивала, и так хотелось раскрыть тайну этого молчаливого мудреца, который и в старости может быть таким величественным.

Девочка нередко замечала, с какой любовью смотрел «король» на свою взрослую дочь, хранящую в семье уют и маломальский достаток, и с какой заботой приглядывал он за своими веселыми внучками, совсем не похожими на своего деда. Иногда Вера замечала в его глазах безграничную печаль и пыталась развеселить «его королевское величество» своими историями из школьной жизни, а за это ей разрешалось брать домой очень редкие книги. Однажды, когда Вера пришла за очередной книгой, «король книжной спальни» задал ей странный вопрос:

– Скажи-ка мне, Верочка, а кто создал землю и небо?

– Земля – это планета, как остывшая звезда … а небо – это атмосфера… которую никто и не создавал, наверное.

– А как появились звезды?

– Мы это еще не проходили. Что звезды могут остывать и падать, это я знаю, но откуда они появились на небе, я, честное пионерское, не знаю.

Тут Вере стало стыдно. Она сидела на табуретке и от неловкости прикусила нижнюю губу. «Книжный король» не стал на нее сердиться, а открыл лежащую у него на коленях толстую книгу и стал читать девочке слова, которые казались ей пришедшими из другого мира.

«В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош…»

В этот момент Вере показалось, что в темную спальню вошел необычный свет, открывающий тайну тайн всего мира. Об этой тайне еще никто не знает, и ей одной выпала честь быть в нее посвященной.

– Папа, Вере уже пора домой, Римма Иосифовна будет очень волноваться, – прервала тетя Инна волшебную Верину прогулку по чудесному божественному саду в образе прекрасной Евы. В книге не было написано, что Ева была красивой женщиной, – Вера это знала сама. Увидев тревогу и недовольство в глазах тети Инны, девочка поняла, что задержалась, и поспешила домой. Так закончился этот один из самых интригующих разговоров Веры с удивительным человеком, отцом тети Инны.

Жалко, что его давно нет в живых. Из всей семьи Шевченко только Вера пришла на его похороны. Этот день ее родители провели на даче, так как был поливной день, и они так и не узнали, какого замечательного человека в тот день предавали земле. Потом на уроках биологии Вера изучала научную теорию о происхождении жизни на планете, и неприятное чувство разочарования вошло в ее сердце, словно Вера кого-то обманула.

***

Но теперь школа и все ее постулаты остались в прошлом, а тетя Инна по-прежнему ходила в гости и по-прежнему удивляла Веру своей неподдельной, какой-то детской непосредственностью.

Когда красная смородина для тети Инны была собрана, когда, отобедав, гостья ушла, прогибаясь под тяжестью дачного урожая, Вере взгрустнулось. Ей очень хотелось задать этой удивительной женщине, дочери мудрейшего короля, один щекотливый вопрос, который мучил ее уже давно. Девушка хотела спросить гостью, какой национальности была Ева из той божественной истории, которую знал ее папа, но спросить почему-то постеснялась.

Спросить у человека его национальность считалось неприличным. К национальному вопросу в Вериной семье относились очень деликатно, и девочке не разрешалось интересоваться национальной принадлежностью кого бы то ни было.

– Чтобы я от тебя никогда не слышала обращения к людям: «казах», «немец», «русский», «еврей». У каждого человека есть данное ему от рождения имя. Будь добра, называй людей по их именам, – строго предупредила дочь Римма еще в детстве. Этого предупреждения оказалось достаточно, чтобы Вера всегда старалась запомнить имена тех, с кем она знакомилась.

Национальный вопрос для Веры открывался в народных танцах, которым она обучилась еще в детском саду. Когда же пришло время получать паспорт, то «национальный вопрос» застал ее врасплох. Оказывается, она была вовсе не русская.

– Мама, ты что, полячка? – искренне удивилась Вера, впервые в жизни читая свое собственное свидетельство о рождении.

– Да, и что? – излишне строго ответила мама, словно дочь уличила ее в каком-то ужасном преступлении.

– Мама, это даже невероятно интересно – быть дочкой полячки! – попыталась разрядить обстановку Вера.

– Не полячки, а польки! А твой папа – украинец, – поправила мама дочь и ушла на кухню с гордо поднятой головой.

– Пронесло! – вздохнула девочка, а тут к ней подошел брат, чтобы предупредить сестру о сложности этого выбора.

– Вера, я хочу, чтобы у тебя не было проблем в будущем. Быть полькой или украинкой неплохо, но твой родной язык – русский. Думай башкой! Понятно?

Вера подумала и записала себя украинкой, только потому, что ей самой очень нравилось быть украинкой и танцевать украинские танцы.

За день перед тем, как будут вывешены списки поступивших в медицинский институт, отмечался день рождения главы семейства. С утра Римма готовилась к приему гостей, держа дочь на подхвате, а после обеда она отправила ее на рынок за цветами с Сашиным другом Вовой Коваленко, которого Вера с детства стеснялась, но перечить маме было бесполезно. Для девушки друг брата был пижоном, который говорил так много, что сам забывал, с чего начинал разговор. В его поведении было что-то неестественное, а к ней он относился фамильярно, хотя Вера не была придворной дамой и не нуждалась в особом галантном обращении. Когда подошел автобус, она в него забежала первой, оставив Володю одного стоять на остановке, и уселась на заднее сиденье. Девушка была довольна собой, так как считала, что освободила друга брата от общения с ней.

Вера не любила быть кому-нибудь в тягость. Впрочем, как только автобус тронулся с места, она тут же забыла о Сашином друге и не увидела на его длинном худом лице появившегося досадного недовольства.

Папин юбилей прошел замечательно, а на следующий день Вера отправилась в институт, где в вестибюле были вывешены списки студентов, поступивших на первый курс. В этом списке Вера нашла и свое имя, ее мечта начала сбываться!

Скоро, скоро она уедет из дома!

Часть 2

Глава 1

– Отдать тебе любовь?

От удивления он забыл все неудобства езды в кузове грузовика ГАЗ-51, который исправно возил будущих врачей на совхозные поля для сбора картофеля. Ребят набилось в дощатый кузов совхозного грузовика – как селедок в пузатую бочку, и мотор этой разбитой колымаги то надрывно гудел, взбираясь на пригорки, то весело посвистывал, скатываясь под горку, а то противно взвизгивал, пропуская коров на водопой.

Ехать в кузове грузовика было весело. Первокурсников раскачивало из стороны в сторону, как при сильном шторме, но недовольных не было. Кто-то сидел на лавках, сколоченных из досок, кто-то – у кого-то на коленях, а счастливчики стояли за кабиной грузовика, чтобы почувствовать дух перемен. Хотя перевозить студентов в кузове грузовика не полагалось, но за исполнение правил безопасности отвечал руководитель студенческого отряда, поэтому шофер не переживал. Если из кузова вывалится какой-нибудь студентик на дорогу, то так тому и быть.

Юноши и девушки с весельем принимали романтику новой студенческой жизни, незаметно присматривались друг к другу. Сельскохозяйственная практика воспринималась счастливчиками, поступившими в медицинский вуз, как поездка на курорт, где езда по проселочным дорогам совхоза на грузовике являлась одной из обязательных курортных процедур.

– Отдай! – после короткой паузы утвердительно ответил Шурик Петров девушке, которая предлагала ему любовь по дороге на картофельное поле. Было видно, что он пребывал в некотором замешательстве, ибо в его ответе слышался двойной смысл: один – отстань, дура, и без твоей любви тошно, а второй – продолжай-продолжай, посмотрим, что из этого выйдет.

– Она в грязи… – еле слышно проговорила Вера, и ее непослушный язык сам дивился смелости хозяйки.

Теперь пауза затянулась.

Шурик не знал, что отвечать ему дальше и стоило ли вообще реагировать на эту сумасшедшую абитуриентку в куртке монтажника. С первых дней сельхозпрактики Шурик получил звание «хам номер три», но никак не звание «Дон Жуан, номер первый». Парень оглянулся по сторонам, опасаясь подвоха, но всё студенческое братство одержимо пело, глотая дорожную пыль: «Наш адрес не дом и не улица! Наш адрес – Советский Союз…». Вдохновленные раздольем совхозных угодий, студенты не обращали никакого внимания ни на Шурика, ни на его соседку в белом платочке, подвязанном под подбородком.

Перегруженный пассажирами грузовик лениво пылил по полевым дорогам совхоза «Карагандинский». Картофельные поля, перерезанные прямыми линиями арыков и высокими рядами стройных тополей, казалось, не имели ни конца ни края.

Бывают в жизни такие ситуации, которые ставят в тупик и таких крутых парней, каким считал себя Шурик. Вера этого не знала, ее чуть раскосые глаза, в которых отражалось небо, мелькающая зелень и растерянность самого юноши, вдруг вспыхнули задорной радостью, и она уже без стеснения и страха быть неправильно понятой прочитала стихотворение Роберта Рождественского.

– Отдай в грязи!..

– Я погадать хочу…

– Гадай.

– Еще хочу спросить…

– Спроси!..

– Допустим, постучусь…

– Впущу.

– Допустим, позову?

– Пойду.

– А если там беда?

– В беду!

– А если обману?

– Прощу!

– «Спой!» – прикажу тебе…

– Спою!

– Запри для друга дверь…

– Запру!

– Скажу тебе: убей!

– Убью.

– Скажу тебе: умри!..

– Умру.

– А если захлебнусь?

– Спасу!

– А если будет боль?

– Стерплю!

– А если вдруг – стена?

– Снесу!

– А если – узел?

– Разрублю!

– А если сто узлов?

– И сто!

– Любовь тебе отдать?

– Любовь!..

– Не будет этого!

– За что?!

– За то, что не люблю рабов.

На высоте своего поэтического апофеоза Вера торжественно посмотрела на соседа, который никуда не делся, а по-прежнему сидел напротив нее, и этот факт несказанно обрадовал девушку, тем более что во взгляде паренька читалось «бирюзовое» любопытство. Всю оставшуюся дорогу они ехали молча, только иногда посматривая друг на друга, как бы исподтишка.

Грузовая машина остановилась на поле, по которому уже прошлась картофелекопалка, и богатый урожай картошки белел крупными клубнями на совхозных грядках. Студенты весело спрыгнули с грузовика, а Вера долго примерялась к высокому борту, потом неумело вывалилась на дорогу, по которой уходил от нее Шурик в компании с другими ребятами, и ее сердце вдруг зашлось от счастья: она была услышана родственной душой. О чем думал юноша, Вера не знала, а она думала только о нем.

«Я влюбилась с первого взгляда. Это будет моя сердечная тайна, которую я сберегу как зеницу ока. Я буду над ней чахнуть, как Кощей Бессмертный над своим несметным сокровищем. О, как прекрасно иметь на сердце такую чудесную тайну!!!».

Администрация совхоза разместила будущих медиков в нежилых домах на окраине села, где Вера первой забежала в самую дальнюю комнату и выбрала для себя кровать, стоящую посередке. Тумбочек на всех не хватало, поэтому студентки хранили свои вещи в сумках. Соседкам по комнате пришлись по душе и Верина простота в общении, и веселость характера, и щедрость ее души, ибо делиться всем, что у нее было в наличии, соответствовало ее коммунистическому воспитанию.

Оказалось, что Вера была самой младшей первокурсницей среди соседок и самой неприспособленной к жизни в походных условиях. Содержимое ее дорожной сумки уже на третий день напоминало запутанный бельевой ком, в котором невозможно было что-либо отыскать. Такой беспорядок в вещах сильно удивлял и саму Веру, поэтому в своей сумке она рылась без свидетелей, стараясь на ощупь найти необходимую ей вещь.

С постирушками, которые устраивались студентками по субботам, Вера совсем оплошала. Стирка на природе вдохновляла ее больше на поэзию, чем на труд. Острый запах туалетного мыла, тополиная тень, журчание воды в арыке, порхание на ветру выстиранных трусиков и беленьких платочков, развешанных на ветках, будили в ее душе ностальгию по дореволюционной жизни ее народа.

Мыло смешило девушку больше всего. При намыливании оно оживало и ловко выскальзывало из рук, падало в траву и терялось, так что найти его было просто невозможно, а найденное мыло не стирало белье, а только его грязнило. От Вериной старательности при полоскании белья вода из таза фонтаном разбрызгивалась во все стороны, но недовольных не было, потому что была суббота и ласково светило солнце, да и молодая прачка брызгалась не нарочно.

Надо сказать, что стирка у арыка в Верином исполнении больше походила на веселые приключения бабы Федоры, у которой тазик часто опрокидывался, а белье неуклюже плюхалось в воду арыка и его проворно уносило течением. Под восхищенные взгляды девушек, стирающих белье, Вера храбро прыгала в холодную воду и бежала вдогонку за уплывающими полотенцами и платочками. Она спотыкалась и приговаривала: «О, вернись, мое полотенце, я тебя отстираю до дыр! А иначе куплю себе новое, вот обрадуется мой Мойдодыр!»

Уже со следующей субботы Верино махровое полотенце взялась стирать ее соседка по комнате, но не для того, чтобы подчеркнуть нерадение его хозяйки, а из любви к ней.

На седьмой день сельскохозяйственной практики веселость Веры вдруг истощилась, потому что ее сердце перестало с ней говорить, а превратилось в мышечный орган, перегоняющий кровь по телу.

Как могло такое случиться, что мечта Веры вырваться из дома исполнилась, а радость так быстро прошла и теперь камнем легла на сердце? От такого явления девушка растерялась, и теперь ей смертельно стало не хватать любимого одиночества!

В бурной студенческой жизни Вера не просто потерялась, она потеряла собственную историю в историях своих подруг. Это ощущение потерянности было настолько сильным, что могло привести к душевному срыву, который никак нельзя было допустить. Поэтому, дождавшись глубокой ночи, девушка осторожно выползла из кровати и в кромешной темноте, как воровка в чужом доме, вышла на улицу.

Ночь уже царила над землей, и под ее покровом Вера отправилась в сторону пруда, укромно притаившегося за селом. В этот поздний час поверхность озера напоминала колдовское зеркало, в котором отражались звезды, бесцельно бродившие по иссиня-черному небу. Прижавшись к гладкому стволу осины, Вера смогла успокоиться, словно нашла свой приют, и тихо опустилась на землю. Стояла такая тишина, что ее можно было спугнуть коротким вздохом, и она замерла, готовясь стать свидетелем ночной жизнь, спрятанной от людей, которым в полночь положено спать. Потихоньку из ее сердца стала уходить грусть, а вместо грусти сердце наполнялось убаюкивающим ощущением мира и покоя.

Луна крадучись выползла из-за горизонта и засияла над прудом, приветствуя все, и Веру, как гостью, золотистой дорожкой, весело бегущей по глади пруда в ее направлении. В каком гостеприимстве она очутилась! Это для нее квакали лягушки, стрекотали кузнечики, создавая звенящий ноктюрн для танцующих очаровательных маленьких фей. От порхания их крыльев поднимался нежный ветерок и тут же прятался в кронах шуршащих тополей.

Сначала чуть слышно, а потом всё громче и увереннее стала Вера рассказывать ночи то, что лежало у нее на душе. В какой-то момент ей почудилось, что кто-то очень добрый и мудрый слышит ее речь и печально вздыхает где-то совсем рядом с ней.

Ветерок дрожью прошелся по воде, послышался всплеск рыбы, осиновая листва прошелестела что-то очень приветливое и очень сокровенное, что никогда не поймет человеческое сердце, привыкшее слышать только само себя. Нет, это Вере не почудилось, это было въявь: к ее голосу прислушивался таинственный повелитель ночи, может быть, он что-то и говорил ей в ответ, но понять его велеречие она не могла. На душе сделалось так светло и празднично, что даже самодовольная желтая луна, катившаяся по звездному небу, показалась ей более дружелюбной.

Незаметно для себя Вера стала говорить рифмами, чему была очень рада. Она говорила о непонятной печали на сердце, когда нет повода для печали; об одиночестве в окружении друзей; о желании петь, когда ее обижают; о празднике, который каждый раз ускользает прямо из-под носа, и, конечно, о вековом эгоизме луны, которая равнодушно взирает на всё, что происходит в ее призрачном свете, а сама не знает, что скоро она станет стареющим месяцем. О своем чувстве к Шурику Вера не сказала ни слова, но великий дирижер ночного покоя знал о ее влюбленности и понимающе молчал.

Потом от земли потянуло холодом. С пруда подуло прохладой. Луна ушла за облако, как озябшая купчиха, прикрывающая свои круглые плечи облачным шарфом, а Вера, насытившись своим одиночеством, отправилась в барак, к соседкам по комнате. «Уф», – ее отсутствия никто не заметил. Девушка забралась под одеяло и счастливо заснула.

Вообще-то трудовая практика в совхозе Вере нравилась. Нравились ей и розовый предрассветный туман, и вечерняя свежесть полей, и жар студенческого ночного костра. Даже картошку она научилась собирать с удовольствием, потому что ее тело привыкло к работе в наклон. И на совхозный грузовик она уже не заползала, неуклюже путаясь в своих собственных штанах, а запрыгивала, как шустрая ящерица, и так же проворно выпрыгивала на землю, ловко перевалившись через высокий борт кузова.

Раз в неделю Веру навещала мама. Когда белая папина «Волга» появлялась на другом конце поля, поднимая за собой столб пыли, девушка не могла найти себе места от удушающего чувства стеснения. Да, Вера стеснялась своей мамы, которая не стеснялась никого, а сама диктовала другим, как им положено жить и что делать.

Больше всего на свете девушке хотелось иметь простую, «нормальную» маму, а не маму, которая важно входила в кабинеты без очереди, заставляя дочь следовать за нею под недобрыми взглядами очередников. Еще девочкой Вера пыталась жестами извиниться перед людьми, стоящими на прием к врачу, когда мама вела ее в кабинет врача без очереди, но мама не обращала внимания на дочь, а вталкивала ее в кабинет знакомого доктора, при этом объясняла недовольным очередникам, что она сама врач и ее ждут больные дети.

В магазины мама заходила со служебного входа, так как она имела талоны на покупку дефицитных вещей, которые выдавались Вериному папе, а сезонные фрукты маме приносили домой благодарные родители выздоровевших детей. Они не хотели принимать плату за их гостинцы, но под маминым напором еще никто не устоял.

Если Римма что-то решала, то невозможно было ее переубедить. Вот и теперь, несмотря на протесты дочери, Римма регулярно ездила в совхоз, не потому что соскучилась, а для того чтобы проконтролировать самой условия жизни Веры и ее окружение. Для этого Володя выделял жене свою персональную машину «Волгу», загруженную продуктами питания, словно студенческий отряд трудился в блокадном Ленинграде, а не в период развитого социализма.

Завидя белую «Волгу», Вера тут же пряталась где-нибудь в кустах у арыка, но ее быстро находили подруги и радостно сообщали, что к ней приехали гости. В итоге Вера покорно выходила навстречу маме, благодарила ее за заботу и быстрой скороговоркой отвечала на всевозможные мамины вопросы, лишь бы та поскорее уехала с картофельного поля.

–– Мама, я не болею, даже не пытаюсь заболеть. Я тепло одеваюсь, хорошо кушаю, вовремя ложусь в постель и знаю, что за каждым моим шагом наблюдают ребята, поэтому веду себя разумно, достойно, а в сборе картошки я одна из лучших!

Зато вечером, когда соседки по комнате объедались мамиными гостинцами, никто не вспоминал начальственный вид Вериной мамы, а все удивлялись ее щедрости, и от этого самой Вере становилось неловко за свое неблагодарное поведение и за отсутствие дочерней любви. Но каждый раз, когда она опять видела клубящуюся пыль из-под колес белой «Волги», то пряталась, потом ее находили, а затем она стыдилась быть маминой дочкой, чтобы уже вечером себя за это винить.

Нередко абитуриенты собирались у вечернего костра, где под аккомпанемент гитар хором пели знакомые студенческие песни. Когда Шурик брал в руки гитару и начинал тихо перебирать струны, для Веры остальной мир замолкал, словно на всем белом свете звучала только его гитара, а брызги искр, бьющих фонтаном в небо, свидетельствовали о вселенской важности этого события.

Вера знала, что после смерти своей матери Шурик уже не пел под гитару, а только играл мелодии, которые имели силу касаться души. От звучания его гитары Верина влюбленность так и норовила мыльной пеной вырваться на общее обозрение, что никак нельзя было допустить, ведь после необычного знакомства в кузове грузовика они оба делали вид, что их двоих ничего не связывало, но это было совсем не так.

Шурик вместе с другими «хамами» получал особое задание, трудясь на картофельном поле. «Хамы» не собирали картошку в корзины, а относили набитые картошкой мешки к грузовику, что стоял в конце поля, и когда Шурик проходил мимо Веры, собиравшей картошку, он падал перед ней навзничь. Лежа на мешке, полном картофельных клубней, не говоря ни слова, юноша смотрел в глаза необычной девушки, которая могла читать Рождественского в кузове грузовика, в глаза, которые могли говорить стихами и во взоре которых сияла золотисто-каряя загадочность, не требующая разгадки.

Потом Шурик уходил, ссутулившись под тяжестью мешка, но никогда не оборачивался, а Вера долго смотрела ему вслед, замирая от счастья и любви…

Как-то вечером, после окончания работы, Вера стояла на шатком деревянном мостике над ручьем, засохшим от летней жары. Облокотившись на шаткие перила, смотрела она, как готовится ко сну поселок, как гаснут лампочки в окнах, прислушиваясь к миролюбивому лаю собак.