Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 1. Причинность и детерминизм

Если бы причинность относилась к последовательности в целом, а не к ее изменению, мы могли бы согласиться с Юмом, который выводит убеждение в причинно-следственной связи из опыта постоянной и равномерной последовательности двух конкретных явлений. Постоянство одной и той же последовательности, несомненно, создаст неразрывную связь между представлениями о явлениях, так что мы будем вынуждены думать о другом явлении, как только оно приходит к нам заново, будь то в восприятии или в мыслях. Но почувствуем ли мы это принуждение? Ассоциация приводит к тому, что наши мысли становятся автоматическими и механическими. Привычка, далекая от того, чтобы производить яркое и сильное впечатление, как, например, вера в причинность, скорее делает наш разум безразличным. Чем прочнее ассоциативная связь между идеями, тем меньше мы будем чувствовать что-то похожее на принуждение или необходимость. С другой стороны, это чувство немедленно возникнет, когда произойдет событие или сформируется идея, противоречащая привычной последовательности вещей и идей, и это чувство будет тем сильнее, чем больше отклонение от привычного. Именно в конфликте между необычным и привычным последнее впервые становится осознанным. Равновесие сил разума, поддерживающее и укрепляющее привычку, должно быть сильно нарушено, чтобы пробудить потребность в его восстановлении. Поэтому я считаю, что не привычка, а ее нарушение необычными событиями дало толчок к поиску причины, и что субъективная необходимость причинности состоит в пробужденной таким образом сильной потребности в равновесии между непривычным и привычным. С субъективной точки зрения причинность – это потребность связать новое и необычное, то есть изменение хода событий, с привычным и известным каким-то понятным образом. Только от уровня развития, которого достигло сознание, зависит характер причин и средств удовлетворения этой потребности.

Необузданная метафизика» довольствуется своими анимистическими теориями причинности, которые обусловлены необходимостью и удивлением. Это еще раз доказывает, что причинность сама по себе не является принципом познания. – Другая теория, которую мы должны упомянуть здесь из-за важности ее сторонников, приписывает причинности действенность в сознании, которая предшествует всему опыту, наделяя ее ролью обеспечения восприятия объектов. Предполагается, что путем бессознательного умозаключения по линии причинности мы переходим от субъективных ощущений, которые мы представляем себе как следствия, к объектам, их причинам, и таким образом конструируется или, по крайней мере, распознается внешний мир. Однако, поскольку этот вывод остается неосознанным, теория не может быть подтверждена опытом. Более того, ее предположения не менее просты. Она должна предполагать, что у нас всегда двойное восприятие: бессознательное восприятие ощущений (например, изображения на сетчатке глаза) и сознательное восприятие объектов, которые связаны друг с другом еще одним бессознательным умозаключением (или бессознательным суждением). Но непосредственное, чувствующее и воспринимающее сознание ничего не знает о субъективности ощущений и поэтому не имеет оснований понимать их как эффекты. Ощущения, вернее, их комплексы, сами являются объектами опыта. Только научная рефлексия объявляет часть или, точнее, сторону ощущений субъективной. Таким образом, данная теория переносит результаты этой рефлексии, которые, кстати, верны лишь отчасти, на процесс ощущения и восприятия. Кстати, вся гипотеза, о которой идет речь, слишком тесно связана с проблемой пространственного восприятия, чтобы мы могли обсуждать ее здесь целиком. Если протяженность является либо ощущением, либо формой восприятия, а представление о расстоянии возникает благодаря ассоциациям зрительных впечатлений с тактильными ощущениями, то в помощи «бессознательной» причинности больше нет необходимости. – Научная концепция причинности не имеет иного происхождения, чем популярная, которую приводит в движение механизм сознания; однако она сильно отличается от последней в своих дальнейших целях. Ведь ненаучное сознание постигает неизвестное через известное, тогда как научное сознание постигает его через то, что, по-видимому, еще менее известно, через абстрактные понятия и нелепые законы; в своих попытках объяснения первое возвращается к тому, что «раньше нас», второе – к тому, что «раньше в природе», к концептуально общему.

Предпосылкой для научной концепции причинности является представление о едином целом, вселенной объектов. Это утверждение может показаться поразительным, но на самом деле данная концепция была самой ранней, к которой пришли в результате рефлексии, что становится вполне объяснимым, если учесть, что синтетическое единство является основной формой сознания. По отношению к этой концепции конкретные события и вещи предстают как зависимые части, и возникает потребность проследить их существование до предсуществования целого. Согласно рассказу Аристотеля, древние физиологи не избегали ничего более осторожного, чем предположение, что что-то возникло из чего-то, чего раньше не существовало, и их общим убеждением было то, что ничто не возникает из ничего и ничто не распадается в ничто. Очевидно, что это теорема о земле, выраженная в отрицательной форме, так же как теорема о противоречии – это теорема о тождестве, выраженная в отрицательной форме. София Герман имела в виду то же самое, что и древние, когда говорила: то, что заставляет нас искать причину каждого события, заключается в том, что факт всегда предстает перед нами как фрагмент или часть, для которой нам не хватает целого, которое мы тем не менее (добавлю я) должны предполагать в соответствии с непрерывностью и единством сознания. Риманн вывел понятие причинности наиболее полно и, как мне кажется, наиболее правильно. Поэтому я возьму на себя смелость изложить его дедукцию, в которой мне придется лишь изменить незначительные моменты.

«После того как сформировалось понятие вещей, существующих самих по себе (а это понятие формируется одновременно с понятием эго), возникает задача при осмыслении изменений, противоречащих понятию вещей, существующих самих по себе, по возможности поддерживать это уже установленное понятие (т. е. взятое в принципе в целом). Из этого одновременно вытекают понятие постоянного изменения и понятие причинности. Наблюдается только переход вещи из одного состояния в другое… С добавлением восприятий (к чему нас вынуждает непрерывность нашего сознания) мы можем теперь либо предположить, что переход происходит через очень большое, но конечное число скачков, незаметных для наших органов чувств, либо что вещь проходит все промежуточные стадии от одного состояния к другому. Наиболее веские основания для последнего предположения заключаются в требовании сохранить, насколько это возможно, уже установленную концепцию самосуществования вещей… В то же время, однако, согласно ранее сформированной и эмпирически подтвержденной концепции самосуществования вещей, делается вывод, что вещь останется тем, что она есть, если к ней не будет добавлено ничего другого. Здесь и кроется импульс к поиску причины каждого изменения». (Указ. соч., стр. 490)

Таким образом, понятие причинности не вытекает из изначальной, независимой функции суждения, как учил Кант, и не порождается независимо от всего опыта; скорее, это опыт изменений, который в связи с понятием самосущей вещи, представление о которой мы имеем непосредственно в эго-концепции, порождает это понятие. Из-за этой связи причинности с единством и тождеством сознания можно, однако, вместе с Кантом, хотя и в измененном смысле, назвать причинность функцией самосознания (синтетического единства апперцепции). Изменение ставит перед эго-сознанием задачу связать его с неизменным, тождественным, в единый опыт. Решая эту задачу, сознание руководствуется самыми простыми предположениями – и здесь оно подчиняется принципу наименьшей меры силы, – потому что только эти предположения соответствуют простоте закона мышления. Сознание связывает следствие с соединением, с «вместе» двух вещей, или, в абстрактных терминах, двух элементов; то есть оно помещает причину вне каждого отдельного, отдельно задуманного элемента, но не вне их соединения. Причина и следствие понимаются как строго коррелятивные, то есть как взаимодействие. Самым простым предположением о распределении этого концептуального отношения между двумя элементами, очевидно, является предположение о равенстве эффекта и контрэффекта. Сенсорные изменения в движении приписываются незаметным, точечным приводам, которые имеют тенденцию к равномерному, прямолинейному движению во времени. Даже понятие прямой линии, тождество направления в пространстве, является логическим, а не сенсорным определением пространства. Это рассмотрение ни в коем случае не является дедукцией механических принципов. Мы допускаем, что эти принципы могут быть совершенно иными и менее соответствующими природе нашего понимания, чем они есть на самом деле. Они также, по правде говоря, поначалу являются лишь гипотезами, которые разум, проникая в контекст явлений, выдвигает в соответствии со своей собственной природой; закон инерции, например, представляет собой гипотезу о том, что материальная точка, находящаяся в пространстве, либо не будет менять своего места в нем, либо будет двигаться через него по прямой линии с неизменной скоростью. Однако, к счастью, или, как мы предпочли бы сказать, по какой-то метафизической причине, которую мы не признаем, общие факты природы согласуются с логическими предположениями, которые мы должны сделать для их понимания. И объективная достоверность последних основывается только на этом соответствии, но не на априорном характере каузальных понятий.

Мы доказываем, что причинная зависимость имеет место объективно, в конкретных случаях, путем эксперимента, когда мы изменяем следствие путем изменения обстоятельств и доказываем количественное соответствие изменения следствия изменению причины. Мы доказываем это вообще на основе всеобщности механических свойств, что позволяет нам проследить все внешние процессы до высших принципов механики, прежде всего логико-эмпирических принципов сохранения, путем непрерывной подстановки тождественного. А поскольку та часть опыта, которую мы называем материальным внешним миром, единообразно связана с тем, что мы отделяем от него в качестве нашего собственного сознания – на основе наших ощущений удовольствия и неудовольствия, – мы заключаем, что та же общая причинно-следственная связь, которую можно продемонстрировать там, применима и к области психических явлений. Однако следует признать, что нам все еще не хватает специальных каузальных понятий для этой области. Пример теории аффектов Спинозы остался без подражания. —

Связь вещей, так сказать, способ, которым природа выводит, и логическая связь понятий соответствуют друг другу. Наш интеллект является, так сказать, аналогом природы; на этом соотношении, которое везде указывает на более глубокое, но для нас трансцендентное единство, покоится возможность удовлетворения нашей потребности в причинности, которой принцип мышления придает тождество, норму.

LITERATUR stopper Alois Riehl, Kausalität und Identität, Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie, Bd. 1, Leipzig 1877.

Теория причинности Юма

Опыт как проблема.

Собственно исследование Юма начинается с различия между концептуальным знанием и познанием фактов; с этим различием связан вопрос, поставивший критическое мышление на новый путь. Хотя это различие можно найти уже у Гоббса, а также мы снова встречаем его у Локка, Юм дал ему еще более определенную формулировку, чем Гоббс, и был более последователен в ее применении, чем Локк.

Объекты нашей мысли или исследования в целом можно разделить на два вида в соответствии с их природой: в отношении идей и в отношении фактов.  Геометрия, алгебра, арифметика и вообще всякая пропозиция, имеющая либо интуитивную, либо доказательную определенность, принадлежат к первому виду объектов. Обратите внимание на эти выражения, заимствованные у Локка. То, что квадрат гипотенузы равен квадратам двух сторон, выражает отношение между этими фигурами; то, что трижды пять равно половине тридцати, указывает на отношение между этими фигурами.

Все пропозиции такого рода могут быть открыты простым усилием мысли, независимо от всего, что существует в мире. Даже если бы в природе не существовало ни круга, ни треугольника – а мы можем добавить, что на самом деле не существует ни идеального круга, ни геометрически точного треугольника, – истины, доказанные Евклидом, все равно навсегда сохранили бы свою определенность и доказательность.

Иначе обстоит дело с фактами, вторым видом объектов нашего познания. Они не могут быть определены тем же способом, и их определенность, как бы велика она ни была, не имеет той же природы, что и определенность первого рода. Противоположность факта всегда остается мыслимой. То, что солнце завтра не взойдет, так же понятно, как и то, что оно взойдет. То, что есть, рассматриваемое чисто концептуально, не может быть. Небытие факта никогда не содержит противоречия, следовательно, существование факта никогда не может быть доказано на основе одних лишь понятий.

Умозаключение о существовании или реальном существовании никогда не может быть доказательно определенным. Это не значит, что оно должно оставаться неопределенным; это означает лишь, что его определенность иного рода, чем определенность предложений об отношениях понятий. То, что Цезарь действительно жил, говорится в письме Юма, переданном Бёртоном, или то, что Сицилия существует даже для того, кто ее не посещал, – это утверждения, для которых у нас нет ни фактического доказательства, ни интуитивно понятной причины, но из этого не следует, что они сами по себе не являются истинными или определенными.

Существуют различные виды уверенности, и среди них есть такие, которые столь же удовлетворительны, хотя и не совсем обычны, как фактическое доказательство. Характерной чертой интуитивных и доказуемых истин является немыслимость их противоположности; всякая неистинная пропозиция здесь также непостижима. Но Юм еще не отличает то, что необходимо для мысли, от того, что наглядно необходимо; в обоих случаях противоположность невозможна; только в первом случае она одновременно противоречива. Все пропозиции, истинность которых не зависит от существования или реального бытия, все априорные пропозиции являются, согласно Юму, аналитическими; все синтетические пропозиции – эмпирическими.

Благодаря этому различению и сопоставлению концептуального познания и актуального, опыт становится проблемой.

«Научный интерес, – поясняет Юм, – представляет исследование природы уверенности, которая убеждает нас в реальном существовании и фактах, в той мере, в какой они выходят за пределы нынешнего свидетельства органов чувств и задачи нашей памяти».

Именно этот выход за пределы и есть опыт.  – Исследование самого опыта, в той мере, в какой он считается знанием, – это именно та задача, которую поставил перед собой Юм. Его заслуга и место в истории философии в том, что он видел проблему в опыте, а не решение в обращении к нему.

Эмпиризм, философия опыта, стал критическим благодаря Юму. Юм – не просто критик чистого разума и метафизики; он также и прежде всего критик чистого опыта. Исследование принципа причинности также непосредственно связано с общим вопросом об эпистемологической ценности опыта; скорее, вопрос об этой ценности трансформируется, более конкретно превращается в вопрос о значении этого принципа.

Восприятие – это еще не опыт. Впечатления органов чувств постигаются непосредственно, и для этого нам не нужен опыт; это относится и к представлениям, хранящимся в нашей памяти. Даже наблюдение пространственных и временных отношений наших восприятий, наблюдение того, что вещи находятся в одно и то же время или следуют одна за другой, на самом деле не является опытом; оно тоже не выходит за пределы того, что непосредственно дано нашему сознанию.

Пока мы принимаем это положение и вместе с Юмом рассматриваем трудности, возникающие, когда мы связываем настоящее или запомненное восприятие с представлением о вещи, которая присутствует в ощущениях или в памяти и существование которой, следовательно, должно быть умозаключением. Это происходит всякий раз, когда мы относим различные восприятия во времени к одному и тому же объекту на основании их сходства, например, различные восприятия дома к одному и тому же дому, или относим восприятие, будь то восприятие органами чувств или памятью, к факту, который либо уже не существует, либо еще не существует, который либо предшествовал восприятию, либо последует за ним; одним словом, это происходит при каждом действительном познании.

В познании отношений понятий идеи, которые мы связываем, сходны, в познании фактов они несходны. Там мы делаем вывод от идеи к идее, здесь же отправной точкой нашего умозаключения должно быть впечатление.

«Мы не можем продолжать наши умозаключения до бесконечности, говорится в «Трактате», и единственное средство, которое может положить им конец, – это впечатление памяти или чувств, дальше которого не простирается ни сомнение, ни исследование».

Поэтому рассуждение никогда не может занять место опыта; оно отличается от него по своему роду. Всякое осознание факта опосредовано умозаключением «от впечатления к идее». Согласно Юму, только такое умозаключение является опытом, и его вопрос основан на его природе и обосновании.

Все умозаключения по отношению к фактам имеют одну и ту же природу. Для того чтобы сделать вывод от данного факта к не данному, нам нужна связь, которая соединяет эти два факта, принцип, который опосредует наше умозаключение. Этот принцип во всех умозаключениях такого рода один и тот же: предположение о наличии причинной связи между данным фактом и выводимым, или принцип причинности.

LITERATUR – Alois Riehl, Der philosophische Kritizismus, Bd.I, Leipzig 1924

Пауль Рихтер (1871—1912)

Теория причинности Дэвида Юма

I.

Трудно привести конкретные доказательства влияния более ранних философских доктрин на взгляды Юма, которые он изложил в своей первой работе «Трактат о человеческой природе». В своей автобиографии он ничего не говорит об этом, а другие его высказывания, по сути, сводятся к весьма общему заявлению о том, что он прочитал «большинство знаменитых латинских, французских и английских книг», прежде чем приступил к написанию вышеупомянутой работы. Какими бы разнообразными и разносторонними ни были его философские исследования, они все же были неполными, поскольку он был частично незнаком с античной философией, а частично – лишь в недостаточной степени. Имя Аристотеля в «Трактате» не упоминается ни разу; прослеживаются лишь косвенные намеки, но они не свидетельствуют о его особом почитании, как показывают случайные замечания о взглядах перипатетиков [последователей Аристотеля – wp]. В любом случае, Юм не познакомился непосредственно с философией Аристотеля. В начале XVIII века в шотландской философии все еще полностью господствовала схоластика. Логика Аристотеля и труды его комментаторов составляли основу преподавания в университетах; а учитывая живой интерес к философским дискуссиям, царивший в то время, особенно в Эдинбурге, кажется естественным, особенно с учетом свидетельств самого Юма о характере его занятий, что он познакомился с Аристотелем именно таким образом. Compayre 1обращает внимание на это «невежество Юма в отношении философии античности».

Отношения Юма с Декартом аналогичны. Прежде всего, примечательно, как отмечает и Бёртон, что Юм нигде не упоминает о том своеобразном совпадении, что он (– «его голова была забита моим трактатом» -) почти три года жил в тех же комнатах иезуитского колледжа Ла Флеш, занимаясь серьезной философской работой, где когда-то получал образование Декарт. Но из этого, конечно, не следует, как хотел бы предположить Компайре, что Юме даже не осознавал этого факта, и тем более нельзя заключить, что Юм вообще не знал учения Декарта. Против последнего предположения говорит тот факт, что Юм неоднократно ссылается на картезианские доктрины в полемической манере. Однако остается сомнительным, что он знал труды Декарта в деталях, как это можно с уверенностью предположить в отношении Лейбница. Даже Спиноза, возможно, был известен ему только по «Словарю» Бейля, хотя он неоднократно подробно рассматривает его взгляды, и хотя, учитывая его глубокий интерес к философии своего времени, кажется почти маловероятным, что он довольствовался описаниями взглядов этого философа, сделанными третьими лицами. Он также делает явные ссылки на доктрины окказионализма [учение о случайных причинах – wp], а Мальбранш упоминается дважды.

Уже из одного этого следует, что: «Короче говоря, „Трактат“ от начала до конца является работой шотландца, посвятившего себя критическому изучению трудов Локка и Беркли»,2 верен лишь отчасти. Однако Юм, по обычаю своего времени, крайне экономно цитирует других авторов; он не любит раскрывать свои предварительные исследования и свою эрудицию, так что кажется, будто он хочет как можно лучше скрыть исторические связи, под влиянием которых он находится. Тем не менее, это влияние не стоит недооценивать. В XVII и в начале XVIII века рационалистическая философия была представлена в Англии прежде всего Кларком, Волластоном и Шафтесбери, и о том, что Юм также находился под влиянием этих философов, свидетельствуют многочисленные явные ссылки на их взгляды. Однако влияние эмпиризма, основанного Бэконом и Гоббсом, было более глубоким, и обширная близость с взглядами последнего особенно поразительна. Еще до Юма эмпиризм дошел до скептических результатов, поскольку они уже прорастали в нем. Коллинз (1676 – 1729), ученик Гоббса и противник Кларка, отрицал моральную свободу; Гланвилл (1626 – 1680), первый английский скептик, отрицал ощутимость причинности; Коллиер пришел к тому же выводу, что и Беркли, к доктрине «несуществования или невозможности внешнего мира». Все эти доктрины, несомненно, стали известны Хьюму и оказали на него влияние. Однако это всегда были лишь отдельные, до некоторой степени изолированные скептические аргументы, которые могли подойти к нему таким образом. В любом случае, наиболее полное влияние на Юме оказали Локк и Беркли, и прежде всего последний, чье учение Юме воспринял непосредственно. Покончив с нерешительностью Локка, Беркели уже пришел к радикальным взглядам, которые Юме выражал после него усиленными критическими средствами, особенно в отношении отрицания абстрактных идей, понятия субстанции, понятия силы и пассивности нашего понимания в отношении связи идей. Уже из этих общих признаков ясно, что развитие философии Юма, и в особенности в том варианте, в котором она представлена в «Трактате», также в значительной степени подчиняется закону преемственности. То же самое относится и к его учению о причинно-следственной связи.

Рассуждения Юма о каузальной проблеме занимают столь видное место, что историческое значение философа часто оценивается только на их основе. Ход развития проблемы причинности от Аристотеля до Беркли и возникшая в результате проблемная ситуация, в которую попал Юм, показывают нам, что Юм не просто нашел проблему, открыл ее, но и что его достижения представляют собой звено, хотя и весьма значительное, в истории развития теории причинности. Тем не менее, заслугой Юма всегда будет оставаться то, что он сознательно и определенно поставил рассмотрение причинной связи на новую основу, придав проблеме новый престиж через доказательство эмпирико-синтетической связи между причиной и следствием. Однако, судя по тому, как Хьюм трактовал проблему причинно-следственной связи, вполне объяснимо, что в то время его рассуждения выглядели, прежде всего, как простая критика прежних взглядов. Люди чувствовали отталкивание от него и отвергали его; в результате новизна теории причинно-следственной связи Юма поначалу не была признана. Только благодаря работам Тетенса и Канта его достижения стали в полной мере значимыми для продолжения каузальной проблематики.

В отношении проблемы причинности Юм также делает лишь несколько конкретных ссылок на учения других философов, под влиянием которых формировались его собственные взгляды. Однако по немногочисленным деталям можно определить характер этих влияний. Он полемизирует, отчасти с философами, а отчасти без явного указания их имен, против картезианских теорий причинности, против Гоббса, против Кларка, Локка, Малебранша; особенно характерны его замечания по поводу объяснительных попыток окказионализма. То, что Юм признавал в доктрине окказионализма, переносившей причинность из мира в посредническое влияние божества, разрыв с традиционной гипотезой аналитической причинной связи и, таким образом, зародышевую точку для построения теории причинности на совершенно иной основе, ясно вытекает из подробных замечаний в «Расследовании». Он со всей остротой отмечает, что окказионализм не решил проблему, пытаясь объяснить эмпирически данную причинную связь между вещами случайным вмешательством божества, а лишь сместил суть вопроса. Аналитическая связь между причиной и следствием и дедуктивное выведение последнего показались Юму совершенно не подходящими. К аналогичному выводу Юма привела картезианская доктрина физического мира как протяженной, по сути, бездействующей субстанции и перенос причинности на абсолютное Божество, о чем свидетельствуют подробные замечания в «Трактате» на стр. 159.