Шепот Киприды

Александр Гуличев

Шепот Киприды

Доброе утро

Я уже проснулся! Проснулся и не хочу пока открывать глаза, хочу просто, как обычно, поваляться на левом боку, понежиться и дождаться, когда жена придет с кухни, мягко шаркая тапочками, и начнет меня будить. Притворяюсь, улыбаясь, делаю вид, будто пробуждаюсь именно от ее прикосновений и поцелуев, и потягиваюсь, попискивая как маленький мальчик. Эта привычка сформировалась уже давным-давно, и я даю любимой право командовать процессом моего выхода из сновидений. Она даже не догадывается, что я проснулся гораздо раньше, чем она, и играю свою роль в этом процессе. Когда же она видит, что я прикидываюсь и играю с ней, звонко смеется и называет меня хитрюгой. Какое-то время я продолжаю лежать неподвижно, чтобы обязательно запомнить то, что я видел во сне. Нужно ли мне это, и пригодится ли оно мне? Не уверен, но думаю, что да…

Вода сильным напором течет из крана, шумно бьется о дно раковины, и затем клокочет где-то далеко-далеко в сливной трубе, улетая все дальше в подземную и бесконечную клоаку, а я подолгу стою перед зеркалом в легкой задумчивости, пристально вглядываясь в отражение идеально чистой поверхности зеркала. Долго разглядываю себя, улыбаюсь, подмигивая правым глазом, и тихо напеваю: «… Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит челове-е-ек…». Глажу ладонью по небритым щекам, а затем закидываю назад свою густую поседевшую шевелюру, пропуская ее меж пальцев обеих рук. Заходит жена и, пока я стою, как памятник, опершись обеими руками о раковину, неотрывно глядя в зеркало, выключает напрасно льющуюся воду, приговаривая: «Вода нынче дорогая, олигарх!». И, звонко шлепнув ладонью по моим ягодицам, уходит, закрыв дверь и обдав мою спину потоком прохладного воздуха.

– Вот как, олигарх! Боже мой, сколько лет мы вместе, а я не могу насытиться ею, нет, скорее насладиться. Она для меня – будто бы непрочитанное многотомное произведение. «Вечно бы читал и читал, а затем бы еще и еще, еще и еще!» – еле слышно прошептал я и, отерев лицо жестким вафельным полотенцем, вышел вслед за ней через несколько мгновений.

Только я один в семье вытираюсь таким полотенцем, привычка осталась от службы в армии. Вначале просто прикладываю к лицу и убираю от него, внимательно вглядываясь зачем-то в мокрое отражение, а затем вытираюсь и, выключив свет, выхожу.

– Какие у тебя на сегодня планы? – спросила жена, наливая горячий кофе в чашки.

Я, подумав какое-то время, сказал:

– С утра хотел закончить картину, которую начал перед первомайскими праздниками, после обеда – к сыну в офис, потому что преподавать сегодня не еду, вечером пою в хоре. В общем, я сегодня не в твоем распоряжении, если только совсем поздно! Хорошо?

– Хорошо, только будь, пожалуйста, на связи, чтобы я не волновалась, а то ты вечно недоступен! – ответила она. Затем быстро оделась, поцеловала перед уходом, как обычно, меня в макушку и уехала на процедуры к косметологу, после которого ей предстояло отправиться на литературный совет.

Я же быстренько забежал в кабинет и записал в блокнот некоторые интересные детали из увиденного в ночи сновидения. После – наскоро оделся и, громко хлопнув входной дверью, неспешно спустился по лестнице. Специально так, чтобы как можно громче стуча каблуками своих «казачков», привычно нервировать соседей этим громким лестничным степом. За спиной я слышал «все, что нужно» в свой адрес и хохотал. Этот прикол был моей утренней зарядкой. Картину закончу потом, ближе к ночи напишу другую – «Вечерний пейзаж»…

Май нейм из…

Меня зовут Аким. Аким Ненароков. Да-да, вот такое достаточно редкое имя, данное от рождения мне моими родителями. Вернее сказать, об этом их просили мои бабушка и дедушка по отцовской линии. Не знаю, с чем это было связано, ведь ни у кого из предков такого имени не было, я интересовался. Я очень горжусь им и его значением! У некоторых народов оно означает «созданный Богом», у кого-то – «умный», «образованный», «мыслящий», «ученый». А мне нравится, как у японцев: «ставленник Божий» или «воздвигнутый Богом». Конечно же, все это фольклор разных народных и религиозных течений, и, тем не менее, мне нравилось значение моего имени, и я нет-нет, да и гордился им где-то внутри себя, особенно когда с утра гляделся в зеркало. Да что тут лукавить, меня порой просто распирало от важности, и я стоял перед своим отражением руки в боки, нахмурив правую бровь.

Я художник, преподаю в Московском государственном областном университете. Он находится в Мытищах на улице Веры Волошиной, 24. Направление моего преподавания – стиль ар-нуво (французский модерн). Очень редкий, конечно, стиль, самыми явными представителями которого являются австриец Густав Климт, чех Альфонс Муха и француз Поль Гоген. Из всех троих я больше всего любил Поля Гогена, ну и старался, конечно же, всячески подражать ему.

Самое удивительное, что преподаю этот самый французский стиль живописи только я один не только в нашем университете, но и во всей стране. Да-да, вот так случается. Видимо, в нашем потребительском мире на первом месте – не творение рук человеческих, а компьютерные технологии, настоящее искусство уходит куда-то за кулисы, и самое страшное – зачастую исчезает в неизвестном направлении. Иногда, редко, конечно, делаю экспертизу картин на подлинность, на это дед натаскивал меня аж с пяти лет. Не люблю я это занятие, чувствую некое отторжение, хотя и платят за него прилично. Хорошо, что просят об этом крайне редко.

Есть еще одно хобби. Иногда я уезжаю и пишу природу где-нибудь на просторах остатков Подмосковья, или недалеко от дома на берегу гребного канала у нас на западе Москвы пишу природу, где на заднем плане нависают огромные небоскребы – Сити. Отдаю картины давно знакомым ребятам, которые продают их на Крымском валу на набережной, и, как ни странно, мои картины расходятся достаточно неплохо, поэтому дополнительная копейка от этого самого хобби всегда создает звон и шелест в кармане.

Есть еще один секрет, скорее тайна за семью печатями, для всех, даже для моей семьи. Есть зарисовки и три-четыре картины, созданные мною из моих сновидений, эти картины никто никогда не видел.

И еще я пою в хоре, да-да, в церковном хоре, сам удивляюсь себе, но мне это занятие нравится, хотя делаю я это не очень часто, но все же делаю. Несколько лет назад я познакомился с интересным человеком, Петром Иноземцевым, когда рисовал Живописный мост через Москву-реку. Со временем Петр стал моим учеником, и достаточно неплохим, а я, в свою очередь, научился неплохо петь благодаря ему. Мы стали друзьями, редко встречающимися, но хорошими друзьями, хотя, говорят, в наше время это редкость, люди все больше отдаляются друг от друга, чем общаются и, тем более, дружат.

Когда я заканчивал картину вечернего пейзажа, где солнце уже почти касалось горизонта, раздался телефонный звонок. Обычно я стараюсь не отвечать на незнакомые мне номера, а тут как будто кто-то приказал ответить. Я ответил и не закончил картину…

Пепел перемен

Ну зачем я ответил на этот звонок, господи боже мой, ну заче-е-ем? Ведь нужно было вначале закончить писать этот закат, тем более что таким невероятным и удивительным он бывает крайне редко, да и поймать такие тона и оттенки можно только один, ну максимум, два раза в год. Но я все же ответил, и мне предложили встречу, интересную встречу… Странную встречу. Звонивший предложил такое, от чего я не смог отказаться, и ответил положительно, практически не задумываясь. Мне предстояло, причем за довольно ощутимый гонорар, проверить на подлинность три картины Поля Гогена. Как я уже говорил, практиковать подобные вещи мне приходится крайне редко, но подержать в руках практически подлинники Гогена… Я готов был это сделать и бесплатно. На завтрашний день мы договорились о встрече.

Мне предложили в 14.00 стоять на углу возле гостиницы «Украина» со стороны Кутузовского проспекта, что я собственно и сделал, а свой авто оставил на парковке вдоль набережной Москвы-реки за гостиницей. К тротуару подъехал большой черный американский вэн, из которого вышел человек в затемненных очках, с лысой головой, выбритой до блеска, и жестом предложил сесть в машину. Я послушно сел. Расположившись в очень удобном кресле, находившимся ровно посередине салона авто, я огляделся. Позади в полумраке неподвижно сидел мужчина крепкого телосложения, с зачесанными назад длинными волосами, а впереди – тот лысый в темных очках. Внутри салона горел тусклый свет, создавая интимный полумрак, а через стекла автомобиля совсем ничего не было видно, скорее всего стекла были затемнены наглухо. Машина тронулась. Негромко играла музыка Франца Шуберта, кажется, это была «Прекрасная мельничиха», и я, наслаждаясь бесконечным количеством интерпретаций от свежей наивности до безнадежного отчаяния молодого подмастерья, влюбленного в красавицу-служанку, кажется, задремал.

Ехали долго, сквозь дремоту я переживал о том, правильно ли припарковал свой автомобиль, не увезут ли его на штрафстоянку, а затем, видимо, совсем провалился в сон, и казалось, будто музыка играла не в салоне авто, а у меня в голове. Моему удивлению не было предела, когда по прибытии на место перед выходом из вэна мне завязали глаза. Я не стал возмущаться, меня это даже позабавило: вспомнилась похожая сцена из какого-то фильма.

Кто-то взял меня под левый локоть и поддерживал все время, пока мы поднимались по лестнице. Глаза развязали, как только мы вошли в дом, и я зажмурился, но не от дневного света, а скорее от того, что стены внутри дома были абсолютно белыми, вернее сказать, белее белого. Несколько секунд я постоял, затем, протерев глаза, пошел вперед по совершенно черному мягкому бархатному полу. Удивительное сочетание цветов: абсолютно белый на потолке и стенах, и совершенно черный на полу. Интересно, если весь этот белый свет пропустить через призму, можно получить спектр, радугу, например? А затем все цвета смешать воедино, и тогда получится нечто черное, ну не совсем уж черное, а грязно-серое в черноту.

– Детский сад, ей-богу, первый класс церковно-приходской, и физика в первый год обучения… Белый переходит в цвета, а черный – это полное отсутствие цветов! – подумал я и ухмыльнулся, шагая дальше по огромному залу, посередине которого находился большой лестничный марш. Я обернулся: кроме меня здесь никого больше не было, а дверь наружу была закрыта.

– Первый класс церковно-приходской… Вы меня рассмешили, данная фраза прямо напоминает выражение из детства, очень давно ее не слыхал! – вдруг из ниоткуда раздался голос.

– Как это возможно? Я не говорил вслух! Кто вы?

– Все очень просто, это телепатия!

– Я думал, что это каменный век, и об этой методике уже забыли.

– Забыли, но не все. Сейчас век технологий, но кое-что из прежнего остается неизменным. Да, простите, забыл представиться, я – Роберт, и на этом достаточно, но если хотите, Роберт Ионович. Ионович – это не фамилия, а отчество, отца звали Иона. Давайте просто по имени, мне так удобней общаться. Вы – Аким, я – Роберт. Для меня не составляет никакого труда слышать то, о чем Вы думаете. Такую практику еще с детства я проходил с моими учителями. Я настраиваюсь, глядя на Вас, слушаю Ваш голос, наблюдаю за эмоциями, а дальше все просто – я читаю Вас. Представляете? Для Вас, естественно, это является бредом хотя бы потому, что Вы этого не знаете и не умеете. Все просто: Вы умеете одно, а я – другое.

Голос шел будто бы из пространства, не было ощущения, что из динамиков, но и того, кто говорил, в помещении не было. Я несколько раз обернулся вокруг своей оси в надежде увидеть говорящего. Его тембр мне отчетливо и ясно напоминал тембр только одного человека, любимого мной с детства, это был голос удивительного актера Юрия Яковлева, того самого смешного Ипполита из фильма Эльдара Рязанова.

Тем временем он продолжал:

– Сразу к делу. Вы переступили порог моего дома, тем самым дав согласие на сотрудничество со мной. Не доезжая до этого дома, еще в городе можно было отказаться и выйти из авто, и никто, ни одна живая душа не смела бы Вам препятствовать. Так происходило с предыдущими экспертами, и будет происходить со следующими. Так будет всегда.

– Но я не давал никакого согласия! Я не подписывал никаких документов, я никому ничего не должен! И потом, никакой я не эксперт. Я – художник, свободный художник, заметьте! И преподаватель, и ни от кого не завишу, оставьте меня, пожалуйста, в покое, я передумал и хочу домой.

– Знаете, Аким, свобода, независимость, покой – все это очень дорогие вещи для мира, в котором мы все существуем. Вот, например, свободу нужно заслужить, независимость нужно обрести, а покоя добиться! Ну, во всяком случае, я так понимаю, это дары мира, и меня так учили их понимать, а Вы так легко разбрасываетесь этими понятиями. Да-да, понятиями, а не просто пустыми словами.

Мне категорически не нравился наш диалог.

– Не будьте ко мне так категоричны и прекратите доминировать, мы разговариваем всего пять минуть, а Вы ведете себя так, будто я Ваша собственность.

– Именно так и есть, Вы перешагнули порог дома, а значит Вы – мой. Я вообще владею только теми, кто дал согласие, я имею в виду человека мыслящего или разумного. Homo sapiens, помните? А все остальное я беру, забираю или покупаю. Да, и, конечно же, бережно храню. Вы все увидите, я Вам все покажу. Поднимайтесь по лестнице…

– Подождите, подождите, по телефону был разговор о картинах Поля Гогена, и…

Не успел я сказать эту фразу, как меня потянуло к окну, когда я проходил по помещению, периферийным зрением заметил некое движение в нем. Но это было не чье-то движение за окном, а мое отражение. Подойдя к окну, я увидел себя и задний план светлого помещения. Зеркала… зеркала были с легкой подсветкой, и от этого возникало ощущение, что за окном есть дневной свет. То-то я сразу не заметил, что в огромном зале много небольших окон и нет ни одной шторы или занавески. Все было очень странным, загадочным и неестественным…

Я стоял, оперев о подоконник обе руки, и рассеянным взглядом смотрел в отражение в зеркале, в котором видел только себя, и думал: «Вот, Акимушка, попал ты, видимо, в какую-то неприятную историю! – а затем, громко рассмеявшись и посмотрев вверх в потолок, сказал протяжно, как бы сам себе, – господи боже мой, ну зачем я ответил на этот звоно-о-ок?»

– Ну хватит, Аким, прекратите уже капризничать и поднимайтесь по ступенькам. Смелее, смелее!

Поднимаясь по широким ступеням со слегка срезанными углами, я обратил внимание на то, что звука от моих каблуков нет, вернее, он есть, но какой-то уж очень приглушенный. Я подумал о том, что, видимо, при архитектурном расчете этого здания хорошо посчитали своды и применили отличные звукоизолирующие материалы.

Тут же хозяин дома ответил:

– Вы совершенно правы, мой друг, одно Вы заметили, но не учли – здесь вообще нет ни одного окна, а выполнена лишь имитация, в которую Вы смотрели. Хорошо выполнена работа по микроклимату, в этом доме всегда хорошая погода. Да-да, именно погода. Ее можно менять на пасмурную и влажную или на сухую и солнечную. Не люблю слово «климат», «погода» – красиво, как в песне, помните: «Главней всего…». Что? Правильно: «…погода в доме, а все другое – суета…»

– Мы не друзья с Вами, Роберт, мы не подружились, Вы заманили меня сюда.

– Нет-нет, Вы не правы, мой новый друг! Я предложил Вам сотрудничество, и для этого Вы здесь. Просто есть определенные условия нахождения в моем доме.

– Вы предлагали посмотреть три картины! Где они? Давайте я прямо сейчас посмотрю и уеду уже!

Он перебил меня:

– Да не волнуйтесь Вы так. И картины Вы исследуете, и пообедаем вместе, выпьем хорошего вина, выкурим по сигаре. Выше голову!

– Я не курю!

– Я тоже, но сигара – это другое, это не сигарета, махорка или табак, к которым привыкаешь. Сигара – это нечто совсем иное! Вот смотрите: наливаете в бокал Chateau Gruaud Larose, ну допустим, 2016 года, достаточно молодое вино, закуриваете сигару, опускаете ее кончик в бокал, держите пару секунд и делаете затяжку, ну или, скажем, две. Подержите во рту дым совсем чуть-чуть и выпускайте, почмокайте немного, и Вы ощутите нечто, а уж затем сделайте глоток вина, небольшой совсем, и так смакуйте!

– Знаете, у меня аж слюнки потекли, хотя я ни разу в жизни ничего подобного не делал.

– Я Вас обязательно научу, прямо сегодня. Ну что Вы встали и замерли, поднимайтесь дальше и ступайте по коридору, только слушайтесь обязательно меня, обязательно слушайтесь.

Поднявшись наверх, я увидел большую открытую дверь и пошел в ее сторону. Не было никаких выключателей, свет зажегся как бы сам по себе. Я пошел по коридору, нет, скорее по некому проходу, где по левой стороне не было ни одной двери, а по правой располагались просторные залы, это было видно из-за того, что так называемый коридор был очень широким.

Голос Роберта пояснил мне, что нужно будет останавливаться напротив каждого зала для короткого экскурса, но заходить в пространство зала нельзя, во всяком случае, без разрешения.

Я встал перед большим залом, где посередине, чуть дальше к стене на тонкой стойке без стеклянной витрины было выставлено яйцо Фаберже. Это было самое дорогое из всех яиц – «Зимнее яйцо». Но оно не могло тут находиться! Или могло? Ерунда какая-то. Я, помнится, читал, что в последний раз оно выставлялось на аукционе в 2002 году, и его купил принц Катара. У меня почему-то пробежал холодок по телу.

– Это, видимо, копия, а я-то подумал…

– Хочу сразу предупредить, здесь нет копий, а только подлинники, верней кое-что есть, но это не копии, а дубликаты, так точнее. В общем, это то, что выполнялось одной и той же рукой, но это не особо важные и значительные мастера, – уверенно ответил он.

– Не хотите ли вы сказать, что и «Мона Лиза» у вас есть?

– Проходите, пожалуйста, дальше, она как раз в следующем зале.

Я разволновался и достал из кармана флакон с лекарством, чтобы вдохнуть, так как спазм перехватил дыхание: я же, знаете ли, астматик с детства. Есть уверенность, сформированная годами, и я всегда знал, и для меня, как и для всех, являлся догмой тот факт, что «Мона Лиза» хранится в Лувре, и точка. Это даже не обсуждается.

– Давайте так: мы будем общаться вслух, я не буду «читать» Вас. Есть вещи, которые многих могут повергать в шок, а для иных – это норма. Но кто Вам сказал, что все подлинные произведения искусства обязательно должны храниться в музеях или на выставках для всеобщего обозрения. Они все находятся в частных коллекциях на разных континентах у «сильных мира сего».

– А вы один из них?

Он усмехнулся:

– Смотря, в какой области…

– Видимо, в Московской?

– Ха-ха- ха! Вы молодец, и смелый, с юмором. Нет-нет, не только в Московской, как Вы смели заметить, но и во многих местах нашей страны и мира, в некоторых его частях. Нужно понимать несложные вещи, и Вам давно пора понять, что…. Короче, смотрите: у каждого «сильного» есть своя миссия, или, так сказать, работа. Нельзя объять необъятное, одни занимаются политикой и мироустройством, другие – производствами различными, третьи – технологиями, четвертые – разными видами искусств, пятые управляют мозгами через религию и секты, ну и так далее. А Вы до сих пор думаете, что все шедевры в музеях? Нет, любезнейший, все общее может быть только на ВДНХ, барахолках на Парижских набережных и в Третьяковской галерее на Крымском валу, а также в подобных местах во всех уголках мира. Давайте как-нибудь в другой раз я Вам расскажу, как в реальности устроен мир, его формы и взаимоотношения между видами. Проходите дальше, как раз к ней, к «Моне Лизе».

Медленно и неуверенно ступая, я оказался аккурат напротив шедевра метрах этак в пятнадцати. Прожектора ярко освещали его и, при учете большого расстояния, все было видно очень отчетливо. Постояв какое-то время и внимательно посмотрев на картину, я повернулся и, пожав плечами, пошел дальше. Дальше больше: передо мною уже был «Крик» Эдварда Мунка. Я рассмеялся… Роберт промолчал…

В следующем зале меня ждало другое чудо – картина Поля Сезана «Игроки в карты».

Моему недоумению не было предела.

– Пожалуй, я выпью вина, а может, и чего-нибудь покрепче. Ну, и от предложения выкурить сигару скорее всего не откажусь.

– Давайте закончим начатое, а уж затем и отобедаем. Нет уж, пожалуй, поужинаем…

Естественно, я как гость повиновался и пошел дальше, попутно вспомнив, что я уже не гость, а собственность Роберта. Ухмыльнулся и по-детски шмыгнул носом.

Перед следующим залом стояла кушетка, я уселся на нее, а уж затем, взглянув на дальнюю стену, вскочил. На стене находился «Спаситель мира» Леонардо да Винчи. Я глазам не верил. Насколько я знал, это была самая дорогая картина в истории. Ее стоимость составляла аж 450 миллионов долларов. Я плюхнулся задницей на кушетку, стоявшую позади.

– Что, голову закружило? – засмеялся Роберт.

– Слишком много информации, а день еще не кончился, все словно в тумане и будто не со мной.

– На сегодня наша с Вами экскурсия заканчивается. Проходите в последний зал, где вас ждут те картины, о которых мы говорили по телефону.

– А что, больше у вас ничего нет, это все?

– Знаете, Аким, в этом здании десять тысяч квадратных метров и преогромное множество таких вот небольших залов, где хранятся шедевры мирового искусства. Их часть, конечно, как я уже говорил чуть раньше.

– А можно еще посмотреть?

– Конечно же нет, Аким! Сюда приезжают люди такого уровня и платят такие деньги, какие Вам, видимо, и не снились, а Вы хотите проскочить на дармовщинку или, как еще говорят, на халяву. Нет, теперь работать, только работать. Сначала покушать, отдохнуть, а с утра – вперед и с песней.

Я прошел дальше, и вот тут меня ожидал действительно сюрприз. На стене висели три картины, суммарной стоимостью превосходящие и самого «Спасителя мира» с «Зимним яйцом» вместе взятых. Это были три шедевра, которые я видел только в копиях, на картинках журналов и на просторах интернета, кроме одной, ее я видел вживую когда-то давно в Лондоне.

«Мечта» 1897 года, «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?» (1897-1898) и, конечно, «Когда свадьба?». Меня, конечно, затрясло, как маленького, захотелось, как в детстве, засучить ножками от радости.

– Можете к ним подойти, ну же, смелее, смелее.

У меня словно ноги отказали, появилось ощущение, будто они были пустотелыми, и в них налили свинца. Я не мог сдвинуться с места.

– Ступайте уже, что Вы, как кисейная барышня, растерялись-то весь? Согласились увидеть, так вперед. К этим как раз и можно, и нужно.

Постояв какое-то время, я шагнул вперед, и уже секунд через десять приблизился к картинам.

– Но этого не может быть просто потому, что этого не может быть никогда. Я точно знаю, что первая картина находится в Институте искусства Курто, что в Лондоне, вторая в настоящее время – в Музее изящных искусств в Бостоне, в США, в штате Массачусетс, а третья картина в 2015 году была продана музейному ведомству Катара.

– Я в Вас не сомневался, но мне не нужны Ваши познания как гида, мне нужно, чтобы вы проверили их на подлинность, и все, пока все.

Картины были хорошо освещены. Этот яркий свет не резал глаза, он был достаточно мягким и приятно растекался по полотнам. Перед ними стоял стол, на краю которого лежали инструменты, а посередине – специальное приспособление, наподобие большой струбцины для крепления экспоната. Я подошел вплотную к столу, затем, неспешно обойдя его, направился к картине «Когда свадьба?», висевшей слева. Двигая головой то вперед, то назад, я поймал самый нужный мне ракурс и стал разглядывать картину, скользя по ней глазами.

– Я могу до них дотрагиваться?

Он удивился:

– Вы? Конечно, можете. Я повторяю, для этого Вы здесь. Да, и у Вас отличный опыт чувствительности картин пальцами. Вы же изучали этот стиль пальцами? Прикасайтесь, прикасайтесь смелее!

Я отошел от картин и вернулся к столу, на котором лежало большое количество инструментов, линз и растворов. Из всего этого огромного набора я взял широкую и мягкую пилку, которой работает специалист по маникюру, и стал аккуратно стачивать ей кожу на верхних фалангах пальцев ближе к ногтям, так как там находятся самые чувствительные места. Нельзя было переусердствовать, чтобы не стереть до крови, иначе все пойдет насмарку. Я не трогал мизинец и большой палец, мне нужны были только остальные три. Закончив процедуру, я протер руки раствором и вернулся к картинам на прежнее место. Протянув руку, я коснулся того места, на котором были две фигуры в розовом и голубом одеяниях. Затем рука скользнула вверх к ветви дерева, под которым сидели две девушки-таитянки. После, дотронувшись до дерева, я убрал руки и подошел ко второй картине. Была идеальная тишина, и я слышал только биение своего сердца и, кажется, уже потерялся во времени, скорее даже забыл о нем.