Дневники: 1936–1941

Его возили на встречу с Муссолини. «Нелепый тип. Он сидел в конце очень длинной комнаты и смотрел на меня с прищуром (пародировал). Меня это не впечатляет. Министр иностранных дел обязан предоставлять факты своим постоянным чиновникам, но они должны оставаться подчиненными. Они пишут на жаргоне, как говаривал мой отец». Произвел впечатление крайнего благополучия – будто кастрюля, закипающая на медленном огне, – с расслабленностью и глубокомыслием 70-летнего человека. Как по мне, лучший типаж английского правящего класса; цветок цивилизации XIX века; изысканный, широко мыслящий, добрый и полный надежд человек. Гораздо жизнерадостнее интеллектуалов. Быть может, дело в том, что у него ума не так много? По сравнению с Берти или Олдосом, например. Он склонен высмеивать серьезных интеллектуалов. Конечно, очень мило, что он пришел. Я была польщена. На улице лил дождь, и он поехал домой на метро. Пожаловался на бедность. Пожертвовал пятью-шестью тысячами фунтов в год, когда отказался от работы юристом. Не может позволить себе машину. Что еще? Однобоко знает человеческую натуру. Она ему нравится. Не сильно заблуждается, я бы сказала. Менее фанатичен или более скрытен, чем раньше. Уинстон на стороне Франко195, потому что у него есть друзья в том лагере. Вот только народ не уважает Уинстона. Он меняет свои взгляды и политику. Болдуин – полный неудачник. Ему надо было уйти в отставку вместе с Хоаром. Ужасная речь в Мэншн-хаусе196. Лидеров нет. Молодые люди из лейбористской партии держатся в стороне, пока им не перевалит за сорок. Я хотела попросить его называть меня Вирджинией, но удержалась. Вот и все. Сегодня приезжает Чепмен197. Морон ужинал у нас в воскресенье – тоже приятный человек. Рассказывал юмористические истории о Роджере, о его машине, о Жозетт198.

24 ноября, вторник.

И вот я, как обычно, в затруднительном положении. Такая свободная и такая скованная. Будущее. Что мне писать?! Да, думаю, я могу писать и т.д. Вчера начала «Три гинеи», и мне нравится. Сегодня опять симптомы м-п199, от которых невозможно избавиться: набухшие вены, покалывание; странное головокружение; чувство отчаяния. Недостаточное кровоснабжение мозга. Жар и озноб. Как ни странно, я рада, что обедаю с Клайвом и встречусь с мадам де Полиньяк200. Рада, что у меня есть новая черная фетровая шляпа, купленная вчера, после обеда с Этель Смит. Рада и тому, что Хелен Анреп201 придет на ужин и что мне не придется быть одной; в одиночестве я впадаю в транс и апатию, которые, полагаю, вызваны м-п, но так мешают, когда хочется быть в здравом уме и читать. Эта болезнь вызывает странную пульсацию. Но в целом я была бодра и весела после чудесного откровения Л. в тот вечер. Какое возвращение после смерти, или небытия, к жизни! Какой невероятный вечер – какое облегчение!

Вышла антология Йейтса202. Завидую ли я? Нет, но меня угнетает чувство, что я не поэт. В следующей жизни я им стану. И я достигла цели. Как бы то ни было, меня, полагаю, теперь не уничтожить. Важна только работа. «Роджер»… и т.д.

Очень холодно и промозгло. В воскресенье мы ехали сквозь туман. Внезапно появились силуэты. Добрый человек с газетой. Я шла рядом с ним, указывая путь машине. Она врезалась в стену. Крыло погнулось. Шла по тротуару через весь Уимблдон и Уондсворт. Тротуар закончился. Потом я заблудилась в непроглядном тумане. И так далее. Появился мальчишка – уличный хулиган. Люди выстроились вдоль тротуара, наблюдая за потерявшими ориентацию машинами. Нас повел другой мужчина; предложил мне отдохнуть. В машине я обнаружила газету «Blackshirt»203. Снова вышли. Как только мы подумали, что надо найти стоянку и вернуться домой на метро, водитель автобуса сказал нам, что через 200 ярдов [≈ 183 м] тумана уже нет. Чудеса, но это оказалось правдой. Воздух просветлел, и вот мы уже дома.

Еще я написала свои мемуары [«Сноб ли я?»]. «Годы» и правда научили меня кое-чему о том, как писать сцены. Но стоит ли оно того? Я хочу немного поработать наедине с собой – возможно, с Нессой. Все хвалят Дотти204. У меня волосы встают дыбом от мысли, что она задерет нос и будет позировать для фотографий. Старушка Этель говорит, что это ерунда. Смею предположить, что она права; при всех недостатках есть в ней размах и гармоничность. Она тронула меня, подарив свой маленький блокнот с записями о женщине в поезде, хорошо переплетенный, подписанный205. Меня это очень трогает, когда я грущу. Но я не буду грустить. Снова взлетаю и падаю, как чайка в стихотворении Мередита206. Хотелось бы изобрести способ противостоять критике так, как я делаю это здесь.

25 ноября, среда.

День рождения Л. Обед с Клайвом. Принцесса [де Полиньяк] – восковая красавица с добрыми глазами. Не грозная. Розамунда, Эдди Сэквилл207, лорд Бернерс208. Отменные разговоры. Обычное чувство усталости по окончании. Смена ощущений в процессе. Интимность. Потом поверхностность. Очень холодно. Непроглядный серый туман. Избитые темы. Сивилла. Шутки лорда Б. все те же. Розамунда209 тихая и неуверенная. Я слишком чудаковата. Принцесса не в курсе событий. А завтра я должна пообедать с ней и Этель210.

27 ноября, пятница.

Обед, опять с принцессой, в «Claridge’s» [отель], где я за все свои 54 года ни разу не была. Как в частном доме – роскошно и то же время изысканно. Французская племянница Полиньяк – певица211; дирижер Надя Буланже212 – в черном. Сэр Р. Сторрз213 как Джордж [Дакворт]: флегматичный; второсортный; сноб и очень тщеславный. Такой же брюзга. Некогда добродушный, но охладевший, будто замороженный кусок сырой говядины. Сколько же было еды! Половина осталась на тарелках. Этель говорит на восхитительном английском. Умная белолицая дама в жемчугах слушает. История о том, как она попала в тюрьму. Полиньяк какая-то вялая. Буланже, которая мне понравилась, – энергичная бедная гувернантка. Самая что ни на есть француженка, такая подтянутая и умная, не безвкусная, а просто бедная; одна дешевая брошка к месту. Молоденькая П., безжизненная, но хорошенькая, сказала, что француженки не могут без мужчин. Буланже говорит, что они правят Францией посредством влияния на мужчин. Правда, паспорт они официально получить не могут, зато неофициально получают все необходимое и всем управляют. Сторрз маскулинный. Пьет вино только по вечерам. Читает сезонно – Данте214, Гомера215, Шекспира216. Пишет мемуары – тщеславный человек – вранье, я думаю, но хочет заглянуть в гости. Зачем? П. тактично затмевает Этель. Этель – единственная, у кого есть мозги (кроме Б.) (Думаю, на утро мне надо почитать Данте.) Таким образом, это было не очень захватывающее, но и не жуткое мероприятие. Я в своем черном бархатном платье шла домой пешком; неплохой день. Счастлива быть такой беззаботной.

Кингсли Мартин по секрету рассказал Л. конфиденциальную историю* о короле и миссис Симпсон217. Ужинала в одиночества, читала письма сэра Т. Брауна218. Я снова возвращаюсь к твердой пище. Мысли летят, но не так быстро. Мне надо работать, как я сказала Салли Г.219, которая, похоже, сильно страдает и должна разорвать помолвку, вместо того чтобы проходить психоанализ. После чая придет Оттолин220 – рассказать ли ей о переписке Стивена Теннанта221 с Литтоном? Если я это сделаю, она ощетинится и расправит капюшон кобры.

* Один из приближенных короля обратился к Кингсли Мартину с предложением написать статью, отражающую точку зрения короля. Затем ему велели подождать. Наконец, после большой шумихи, он выпустил не очень удачную статью. Люди короля в строжайшем секрете рассказали ему о сексуальных проблемах222.

29 ноября, воскресенье.

Напротив, она [Оттолин] была подавлена и смущена. Не отнекивалась; была сама застенчивость и печаль; согласилась со мной насчет Стивена Теннанта и писем. Вот только забыла, что в них было интимного. Мол, он случайно заглянул к ней в гости; у него был с собой маленький рюкзак. Она пожалела его и т.д. Возраст берет свое: она сильно постарела, сморщилась, весь блеск сошел.

30 ноября, понедельник.

На мой взгляд, нет нужды быть несчастной из-за романа «Годы». Работа в общем-то подходит к концу. В любом случае это напряженная книга, в которой есть определенная красота и поэтичность. Полноценная книга. Только что закончила ее и чувствую какое-то возбуждение. Конечно, она отличается от предыдущих: в ней, по-моему, больше «реальной» жизни, больше крови и плоти. Но даже если начало книги будет читаться с трудом, а в середине останутся провисающие, водянистые фрагменты, нет нужды страдать по ночам бессонницей. Думаю, что могу чувствовать себя уверенно. Искренне твержу себе это, чтобы сохранять самообладание в течение нескольких недель тоскливого ожидания. И нет нужды переживать о том, что скажут люди. На самом деле я хвалю эту ужасно подавленную женщину, у которой так часто болела голова; которая была абсолютно уверена в провале, ибо она, несмотря ни на что, довела дело до конца и определенно заслуживает поздравлений. Ума не приложу, как она сделала это с ее-то головой, похожей на старую тряпку. Теперь отдых; и Гиббон223.

7 декабря, понедельник.

И что же – мы без короля? С королевой? С кем? Роман с Симпсон вышел наружу. В среду, 2 декабря, епископ высказался о недостаточной религиозности короля. В четверг все газеты – «Times» и «Daily Telegraph»224 сдержанно – рассказали об этом: одни акцентировали внимание на домашних проблемах, другие – на личности Симпсон225. Весь Лондон был весел и словоохотлив – не столько весел, сколько возбужден. Мы не можем допустить, чтобы королевой стала Симпсон – вот главный посыл. «Королевская особа из нее не лучше, чем из нас с вами», – сказала молодая женщина в бакалейной лавке. Но сегодня, еще до заявления премьер-министра в Палате общин, мы по-человечески прониклись сильным сочувствием и говорим: «К черту все это – викторианская эпоха позади. Пускай женится на ком хочет». Однако в клубе «Beefsteak» только лорд Онслоу226 и Клайв придерживаются демократических взглядов. Гарольд [Николсон] мрачнее тучи, как и прочие аристократы227. Говорят, что монархия в смертельной опасности. Империя разделилась. Мол, такого кризиса не было еще никогда. Думаю, это правда. Испания, Германия, Россия – все отошли на задний план. Каждая газета от первой до последней страницы посвящена теме брака. Всюду фотографии герцога Йоркского [Георга VI] и принцесс. Миссис Симпсон фотографируют с яркой вспышкой в полночь, когда она выходит из машины. Ее багаж тоже попал в объектив. Формируются лагери. Одни топят за Болдуина, другие за Черчилля. Мосли228 использует кризис в своих целях. В общем, все болтают без умолку, и создается ощущение, будто какой-то незначительный человек одним неловким движением запустил цепную реакцию. Империя, иерархия, мораль – вообще все никогда не будет прежним. Однако сегодня появилось ощущение, что чувства перегорели и уже не так сильны. А король может заставить нас всех ждать, пока сам будет сидеть, как непослушный мальчик в детской, и пытаться принять решение.

Вчера вечером, проходя мимо дворца, я увидела толпы людей, ожидающих на холоде – так холодно, что не могу писать, – не сводящих глаз с окон. В двух или трех верхних окнах горел свет.

8 декабря, вторник.

Что же мне делать с этими гранками? Отправить их? Но как набраться терпения и мужества? Что мне писать? Думаю, наброски…

10 декабря, четверг.

Стоило бы изучить все последствия кризиса, будь у меня время. Туманное холодное утро, сырое и мрачное, насколько это возможно. Я только что включила электрический свет. Король отрекся от престола? Думаю, да. В 15:30. Болдуин готовит выступление. Информация все время меняется, если судить по газетам и объявлениям в магазинах. «Times» твердит: «Никто не торопит короля. Мы сочувствуем, но… решать его величеству». Пресса Ротермира229 и Черчилль, которого перекрикивали в Палате общин, утихли. Никаких больше разговоров о том, что короля вынудили. Миссис Симпсон в Каннах заявляет, что готова выйти из этой удручающей, невыносимой ситуации. Машины, черные автомобили, постоянно ездят в форт Бельведер [Суррей] и обратно, где заточен король; некоторые (сплетники из Лейбористской партии) говорят, что он пьет; в газетах пишут, что он консультировался с ветеринаром по поводу собаки, которая повредила лапу. Болдуин постоянно опускается до слов «король груб и пьян». Вчера вечером королева230 и принцесса Мария231 уехали. Экипаж с багажом был замечен отъезжающим из форта. Королевские обязательства не выполняются. Время траура. Королева посещает магазины антиквариата и, говорят, купила золотую лягушку. Тем временем «народ» переключился на своего рода презрение. «Ему должно быть стыдно», – сказала продавщица в табачной лавке. Тимми232, секретарь королевы, сообщил Джорджу Бергену233, что вопрос отречения решен. Мейнард утверждает обратное и говорит, что юридические и прочие проволочки слишком велики. Берген говорит, что, по словам Тимми, король сейчас выторговывает себе пособие. Король Георг ничего ему не оставил, а он осыпал Симпсон деньгами и драгоценностями. Все королевские герцоги, канцлеры и солиситоры ходят туда-сюда с черными чемоданами. Вчера вечером Мэри234 по телефону сказала, что, по ее сведениям (от леди Дианы235 и лорда Браунлоу236), несколько недель назад король, почувствовав холодность миссис С., пришел в ярость; кроме того, вопреки всем советам друзей, он был одержим какой-то буржуазной (ее словечко) манией жениться; настаивал на том, чтобы через два года им разрешили жениться, хотя миссис С. этого не хотела, и обратился к Болдуину. По словам Мэри, тогда-то Болдуин все и узнал. Остальное – лишь следствие. Говорит, что все друзья короля считают его сумасшедшим. Он мог продолжать встречаться с миссис С. в качестве любовницы, пока они оба не остынут: никто не возражал. Теперь он, вероятно, потерял ее, отрекся от престола и заставил всех нас чувствовать себя немного, но ощутимо униженными. Странно, но даже я это чувствую. Прогуливаясь на днях по Уайтхоллу237, я подумала: «Ну и королевство – эта Англия!». Но если отстраниться… Не слишком-то рациональное чувство. Однако именно это и чувствует нация. «Times» сдержанно саркастична по поводу короля; в утреннем выпуске цитируются письма, которые приходят в редакцию всю неделю: «Наши сыновья и братья жертвовали и женами, и возлюбленными, и жизнями за свою страну. А король даже на это не способен?». Теперь крепнет уверенность, что король действительно не способен и отправится со своим багажом в Канны. Довольно бесславное бегство – опять это чувство. «Он будет жить в Америке», – говорит Берген. «Королева хочет его отречения», – говорит Тимми. Я так поняла, что леди Диана, направляясь в Бельведер, навестила Джека238 в лечебнице, чтобы спросить совета. Он советует королю публично отречься от миссис С., в течение года воздерживаться от ее общества, а затем вернуться к ней. Однако мелкобуржуазный ум короля, по-видимому, крепко держится за бракосочетание. В отличие от других любовниц, миссис С. дарует ему физический комфорт; они полностью синхронизированы. Говорят, она уже немного остыла. Что же они будут делать в Кентукки? Я неохотно дописываю страницу, ведь это, наверное, последняя запись об Эдуарде VIII в данной тетради. Если я и напишу завтра, то, полагаю, о правлении Альберта I239, а он, по словам Мэри, не пользуется популярностью. Да будет так. Сегодня днем я пройдусь в тумане к эпицентру событий и погуляю вокруг Палаты общин.

[Добавлено позже] Первый час, вернее, поскольку сейчас 17:30, а об отречении объявили в 16:00, первые полтора часа нового правления240. Да, подумала я, глупо покупать пакетики в «Stags & Mantles»241 – поеду в Вестминстер. Автобус доставил меня в начало улицы Уайтхолл. Движение было перекрыто, и я вышла. Шум и топот. Люди шли в обе стороны. Толпа неплотная, движущаяся. Очень красивый желто-коричневый свет; сухие тротуары; уже горели фонари. Линии света на парламентской площади; силуэты зданий Парламента. Горящая лампа сторожевой башни. Со стороны Конной гвардии242 ко мне шла Оттолин, одетая в черное с белым, с красными губами. Она пресекла мой порыв сбежать. Мы развернулись и пошли дальше. Потом появился Боб Тревельян243. Мы трое стояли и разговаривали. Они сказали, что это ужасно… Очень грустно… Очень жаль*. «Он отрекся от престола?» – спросила я. «Нет, но говорят, что отречется». Никто не знал, отрекся он или нет. Волна тревоги… Большинству людей было одновременно и грустно, и стыдно, и тревожно. Боб покинул нас, но не раньше, чем промычал, хмыкнул и сказал, что Хоутри244 не такого уж и плохого мнения о герцоге Йоркском**. Потом мы побрели по желто-коричневой аллее. Смотрели на красивый резной фасад – какого здания? Не знаю. «Это окно, из которого выпал Карл Первый245, когда ему отрубили голову, – сказала Оттолин, указывая на огромные освещенные окна в обрамлении из белого камня. – Так мне всегда говорила мать». Мне казалось, будто я попала в XVII век и прогуливаюсь с одним из придворных; она оплакивала вовсе не отречение Эдуарда – люди сновали туда-сюда, – а казнь Карла. «Это ужасно, ужасно, – повторяла она. – Конечно, герцог Портлендский246 рад, что король должен отречься. Бедный глупый мальчишка… Он никогда не держал себя в руках. Никто и слова поперек ему сказать не мог. Но бросить все это на произвол судьбы…». И все же на тот момент, насколько нам было известно, он еще ничего не бросил. «Все это», когда мы смотрели на изогнутую улицу, на серебристо-красных гвардейцев, выстроившихся на площади с парком и белыми правительственными зданиями позади, казалось в тот момент очень величественным, красивым, похожим на благородную и суровую аристократическую Англию эпохи Стюартов247… Но казалось, будто ничего не происходит. А Оттолин запланировала чаепитие, поэтому мы взяли такси.

– Есть какие-нибудь новости? – спросил таксист.

– Нет. Не уверена… А вы что думаете?

– Я считаю, что он должен [отречься]. Нам не нужна дважды замужняя женщина, да еще американка, когда есть столько хорошеньких англичанок…

Мы разговаривали, когда мимо нас проехала машина с газетами и большим плакатом с надписью «Отречение». Она остановилась неподалеку, и мы с Оттолин были первыми, кто купил свежую газету.

– Первые минуты нового правления, – сказала я Милли248, стоявшей в дверях десятого дома, но она была взволновала, потому что пришел какой-то неожиданный гость – мужчина в пальто.

* Боб приподнял брови и, как обычно, говорил по существу.

** «Какой король? Ответь, прохвост, иль сгибнешь!»249

13 декабря, воскресенье.

Потом была трансляция250. «Принц Эдвард говорит из Виндзорского замка», – взволнованно объявил дворецкий. После этого, поначалу запинаясь, стальным напряженным голосом, будто стоя и прижавшись спиной к стене, король (сейчас уже так привыкают называть герцога Йоркского) начал: «Наконец… я могу хоть что-то сказать… женщина, которую я люблю… Благословение, которого лишен я…». Ну что ж, вот он, похоже, и спустился с небес на землю. Глупый и упрямый… самый обычный молодой человек, но такого размаха еще не было никогда. Один человек, сидящий в башне Августы Виндзорского замка, обращается к миру от имени себя и миссис Симпсон. На площади царила тишина (все омнибусы были пусты). Люди прильнули к приемникам, чтобы слушать и судить. Мисс Стракан251 слушать не стала, боясь проникнуться сочувствием. В своей непоколебимой манере Эдвард продолжил говорить совершенно правильные вещи о конституции, о министре иностранных дел, о ее величестве – своей матери. Наконец он закончил, выкрикнув: «Боже, храни короля!» – после чего я услышала его вздох, что-то вроде свиста. Затем тишина. Полная тишина. Потом мистер Хибберд252 сказал: «На этом мы заканчиваем эфир. Всем спокойной ночи. Спокойной ночи», – и мы улеглись в свои постели.

Вулфы приехали в Монкс-хаус на Рождество 18 декабря и планировали оставаться там до 16 января. В канун Рождества они съездили в деревню Флетчинг, где Эдуард Гиббон похоронен в мавзолее своего друга графа Шеффилда. На Рождество Вулфы обедали и пили чай с Кейнсами в Тилтоне, а в канун Нового года ужинали в Чарльстоне.

31 декабря, четверг.

Передо мной лежат гранки, корректура, – отправить нужно сегодня, – будто жгучая крапива, которую предстоит выдирать голыми руками. Даже писать об этом не хочется.

В последние дни мной овладела божественная легкость: с книгой покончено, хорошая она или плохая. И, надо сказать, впервые с февраля мой разум распрямился, будто ствол дерева, избавившись от тяжкого груза. А я погрузилась в Гиббона и впервые, кажется, с февраля читала, читала, читала. Возвращаюсь к жизни и удовольствиям, снова в путь. Пожалуй, я бы могла сделать несколько интересных, возможно, ценных заметок о своей безусловной потребности в работе. Потребности всегда быть чем-то занятой. Я вовсе не уверена, что написание длинной книги непременно требует такого напряжения и отказа от всего остального; я хочу сказать, что если и возьмусь за нечто подобное еще раз, а в этом я сильно сомневаюсь, то заставлю себя разбавлять процесс короткими статьями. Как бы то ни было, сейчас я не намерена думать о том, умею ли писать. Я собираюсь погрузиться в бессознательное и поработать сначала над Гиббоном, потом над несколькими небольшими статьями для Америки, затем над «Роджером» и «Тремя гинеями». Какое из этих двух произведений выйдет первым и как мне писать оба сразу, я не знаю. Как бы то ни было, даже если «Годы» провалятся, я много размышляла и собрала небольшой запас идей. Возможно, сейчас то самое время, когда я снова на подъеме и смогу быстро написать две-три небольшие книги, а потом сделаю еще один перерыв. По крайней мере, я чувствую, что обладаю достаточным мастерством, чтобы продолжать свое дело. Никакой пустоты.

И в доказательство этого я сейчас зайду в дом, возьму свои заметки о Гиббоне и сделаю детальный набросок статьи.

1937

Племянница Вирджинии Вулф, Джудит Стивен, приехала на две ночи в Монкс-хаус 2 января, и, кроме чарльстонцев, у них в гостях были Робсоны, Кейнсы и Розамунда Леманн с мужем, приходившие на чай 10 января; 8 января Вулфы ездили на чай к Элизабет Робинс в Брайтон. Далее Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XXVI).

10 января, воскресенье.

Еще один безветренный, совершенно замечательный день. Томми253 мертв и похоронен вчера, а Клайв как раз недавно говорил, что в последнее время никто не умирал. К тому же в Челси умер Тонкс254. Однако именно смерть Томми странна. Мы говорили, что у него, наверное, все хорошо, ибо почти не видели его уже три-четыре года, а когда видели, он казался опустошенным собственным несчастьем; не мог работать; чувствовал себя неудачником; поносил всех и вся на чем свет стоит в порыве эгоистической ярости. Розамунда Л. сказала, что он часами сидел на лужайке, проклиная женщин и жалуясь на свою судьбу. К тому же он сильно растолстел, стал бледным, имел нездоровый вид и, говорят, запил.

Дункан сказал, что большую часть времени Томми проводил в пабах возле Тоттенхэм-Корт-роуд, выпивая. А Джулия – что никто не мог ужиться с ним, хотя сама она любила его. О нем говорили всякое, будто он всегда держал фигу в кармане и отдалялся. Мое собственное общение с ним прервалось из-за того бюста, когда я воспротивилась его невротической цепкой настойчивости и, возможно, повела себя, хотя в то время думала иначе, неразумно и неадекватно. Вот только он был ужасным эгоистом, человеком, который совершенно запутался в жалких хитросплетениях собственной психологии. Помню, как он рассказывал историю своих страданий, которые начались, конечно же, с того, что отец и мать не понимали его в детстве. Потом была смерть Гарроу255, затем трудности с Джулией256, когда она в кого-то влюбилась, а он все еще любил ее. Но самое странное, что много лет назад он обладал невероятной душевной чуткостью, обаянием и сочувствием. Например, когда Дункан заболел в Кассисе, я помню, как он вошел в гостиную дома 37 [по Гордон-сквер] с распростертыми объятиями, а Несса целовала его в слезах257. А потом, когда Кэррингтон258 покончила с собой, он пришел в тот вечер, чтобы сообщить новость и чтобы я не испытала потрясения, узнав о случившемся из первых рук [от Ральфа?]. Да. Я помню его любопытное приплюснутое лицо, его гибкость, какую-то нетерпеливость, дружелюбие и теплоту, нечто трепещущее в нем. Помню, как он сидел в гостиной, когда мы впервые разожгли печь и комната наполнилась дымом, и говорил обо мне, о моей работе, а не о себе. Он был чрезвычайно словоохотлив. Все подряд приводило его в восторг. И у него был великий дар влюблять в себя людей: Ангуса259, Эдди [Сэквилл-Уэста], Барбару260. Но было в нем и что-то покосившееся, деформированное: какой-то трепет, глубокое отвращение и тревога. В последнее время он, кажется, пытался жить в одиночестве в деревне; ему это не нравилось; он часто пропадал в пабах; избегал респектабельных заведений. Несса и Дункан говорят, что давно его не видели. А потом он подхватывает какую-то инфекцию, когда гостит у Джона261, и от него едет в больницу в Боскомб262; единственным человеком, которого Томми хотел видеть, был Оливер [Стрэйчи], и вот так умирает в 35 лет. Трагическая, впустую потраченная жизнь; так быть не должно, и мы не можем не чувствовать этого. И все же мы чувствуем, но урывками – этим прекрасным весенним утром.