Пролегомены к будущей ядерной войне. Повесть

Пётр Григорьев

Пролегомены к будущей ядерной войне. Повесть

Повесть

I

Пруссия. Конец XVIII века. Кёнигсберг.

Солнечный свет заливал город. Он был настолько ярким, что булыжники, которыми были вымощены улицы, казалось, сверкали как драгоценные камни, а белизна стен каменных домов стала почти нестерпимой для глаз. Все тени, даже те, что отбрасывали наличники на окнах, стали ярко черными и обрели предельную ясность и строгость контуров. Летнее небо, нависшее над городом, имело темно-синий оттенок.

Философ наслаждался этим видом из окна своего кабинета и пил чай из своей любимой чашки из мейсенского фарфора. В Университете сегодня не было лекций, а, значит, до ежедневной прогулки он мог спокойно поработать над своим новым трактатом, а сейчас позволил себе несколько мгновений отдыха. Рядом с окном находился огромный резной шкаф со стеклянными дверцами. Там были аккуратно, с четким соблюдением симметрии, выставлены многочисленные благодарственные и поздравительные письма и специальный рескрипт от Короля Фридриха. Там же лежал инкрустированный драгоценными камнями бильярдный кий, подаренный ему самим бургомистром. Он медленно пил чай, любовался красотой мира за окном, время от времени, на всякий случай, касаясь шейного платка, проверяя, не покосился ли бант.

Краски стали меркнуть очень быстро. Вначале, ему показалось, что стены близлежащих домой и мостовая как будто чуть-чуть поблекли, но затем наползающая серость стала очевидной.

– Солнце зашло за облако, – только успел подумать он.

Но уже через несколько мгновений на улице стало стремительно темнеть – похоже солнце закрывало не облако, а огромная грозовая туча. Но на небе по-прежнему не было ничего, хотя оно продолжало стремительно превращаться из темно-синего иссиня-черное. И вот уже контуры домов и деревьев стало уже трудно различать, а затем (Философ даже не успел подойти к окну еще ближе, чтобы лучше рассмотреть, что происходит) мир за окном и кабинет погрузились в абсолютную тьму и абсолютную тишину. Несколько мгновений Философ стоял в оцепенении, не слыша даже собственного дыхания.

Небо разорвала ослепительная молния, а следом за ней мир содрогнулся от оглушительного удара. Мгновенно солнечный свет вернулся, залив и город, и кабинет. Пространство за окном вновь наполнилось обычными звуками лета.

– Какая странная гроза, – подумал ошеломленный Философ, – или же это мой разум, наконец, попросил отставки?

Но увидев, как из соседних домов выбегают испуганные люди и начинают вглядываться в небо, он понял, что произошедшее явно не было грёзой.

В дверь постучали три раза, очень громко и как-то неумолимо. Медленно, нехотя Философ повернул голову в сторону лестницы, ведущей из комнаты вниз. Ничьих визитов сегодня он не ожидал. Внизу послышались шаги – слуга Мартин шел узнавать, кто пришел. Скрип открываемой двери, звуки голосов и шорох торопливых движений – Мартин почему-то суетился. Но вместо слуги, спешащего доложить своему господину о госте, наверх поднялся сам Гость. Слуга, показавшись на мгновение снизу, испуганно поглядел в спину поднимавшемуся и тут же скрылся на первом этаже.

Философ застыл на месте, смотря на Гостя. Этикет, который он так ценил, требовал велеречивых взаимных приветствий, уместных при знакомстве, но в данном конкретном случае в них не было никакого смысла.

Он прекрасно понял, кто пришел к нему.

Заполнивший дом запах серы и хромота Гостя были лучшими визитными карточками.

Да и на само приветствие у него не было никаких сил. Философ буквально остолбенел, чувствуя как внутри него все оборвалось. Страх, конечно, прогуливался где-то на задворках его сознания, но не он был главной причиной его состояния. Глубочайшие разочарование и расстройство накрывали его все более мощными волнами.

– Трансцендентная сущность, которая-то и теоретически весьма вряд ли могла существовать, и которую рассудок просто не в состоянии воспринимать, пришла ко мне так… так… по-простецки, со всеми атрибутами, которые ей напридумывали варвары, – с горечью подумал он.

Гость тем временем снял свою черную треуголку и черный плащ, галантно поклонился и с улыбкой сказал:

– Прошу меня простить за театральные эффекты, которыми я возвестил Вас о своем прибытии, но они – моя слабость. Без них иногда так скучно.

Философ еле-еле смог заставить себя поклониться в ответ. Ему пришла в голову, казалось, абсолютно неуместная мысль: «Как? Какими словами потом рассказывать своим друзьям, коллегам, в особенности докучливым профессорам-теологам о том, кто ко мне приходил?».

Растерянность и жгучий стыд наполняли его.

– О, не извольте беспокоиться, – как будто прочтя его мысли, произнес Гость, – Вам все равно никто не поверит. Да и как в такое поверить? Как такое вообще представить можно? Разве что, какому-нибудь писателю подобная фантазия в голову придет.

– Ну и где же моя желчность и мой сарказм, коими я так известен среди коллег и студентов? – грустно подумал Философ, – Моя голова как пересохший колодец – на дне не осталось ни одной мысли, не то, что слова. Но ведь нельзя же просто стоять перед ним столбом с учеными степенями и беспомощно слушать его.

– Зачем Вы пришли? – шепотом, едва шевеля губами, спросил он.

– Ваш трактат получает все большую известность, – с усмешкой начал Гость. – Эти дворецкие, возомнившие себя настоящими хозяевами душ, то есть Ваши друзья и недруги-философы не только в Пруссии, но уже и за ее пределами, восхищаются Вашим трудом так, как не восхищались трудами никого из своих предшественников и современников. Они говорят, что в нем изложено первое в истории неопровержимое доказательство существования Бога! Я тоже прочел его и тоже не удержался от искреннего восхищения. И потому лично решил прийти и засвидетельствовать свои восторги перед Вами, а также преподнести небольшой подарок.

Философ чуть откашлялся, стремясь пробудить голос, и пытаясь изобразить улыбку произнес:

– Возможно, мне следует предложить Вам воды, ведь там, откуда Вы прибыли, как говорят, весьма жарко.

На более тонкий сарказм он сейчас определенно способен не был.

Лицо гостя выразило разочарование, кольнувшее Философа в самое сердце, а затем его тронула снисходительная улыбка:

– Ну что Вы! Не утруждайте ни Мартина, ни, тем более, себя этим. Я совершенно не измучен жаждой, но кое о чем я Вас действительно намерен попросить. Не окажете ли Вы мне честь и не сыграете ли со мной в шахматы? Всего одну партию.

– Ну почему не бильярд? – тоскливо подумал Философ.

II

Россия. XXI век. Будущее. Где-то в Подмосковье

– Я сколько раз тебе должен повторять: играть отрезанной головой в футбол нельзя!!! Это паскудство, так уроды только делают! – кричал на свою десятилетнюю дочь Аньку Матвей, за ухо таща ее домой. Остальные ребятишки разбежались по кустам – старосту общины в Саблино побаивались все.

Анька плакала, пыталась вывернуться и повторяла: «Папа, папа, ну мы только чуть-чуть совсем поиграли. Это Витька предложил…».

Матвей был встревожен и раздражен. Встревожен он был найденными останками Егорки, чьей головой решили поиграть дети, в редкие часы отдыха решившие выйти за периметр общины. Сейчас безопасно – рядом со входом находился вооруженный патруль, который и обнаружил расчлененное тело.

Праведники, конечно, – подумал Матвей, – их рук дело. Сектанты чертовы! Хотя Егорка сам виноват. Не надо было из общины выходить! Душно, ему, видите ли, в коллективе стало! В результате, и себя погубил, и семью свою. Звереют, однако, уроды! Третье за месяц нападение.

Штурмовать саму общину праведники, конечно бы не решились. Охрану Матвей с товарищами организовали-то как следует. А вот ближайшие окрестности становились в последнее время все более опасными. Фанатики раз за разом атаковали группы охотников, выходившие в рейд раз в несколько дней. Раньше им почти всегда удавалось отбиться, но нападения становились все ожесточеннее и организованнее, и за последние месяцы община потеряла четверых мужиков. А теперь вот Егорка.

Его тихо, не дав издать даже крика, убили почти у самого входа на территорию общины, предварительно ограбив, и разрезали на части. Праведники в этом деле были мастера. Правда, в этот раз, останки не были выложены в аккуратный круг, как того требовал их культ, а просто брошены в кучу прямо на месте казни. Видимо, торопились – боялись, что чем-то выдадут себя и по ним откроют огонь местные. Матвей, по правде, думал, что дело было так: праведники (возможно, сразу несколько групп), решились атаковать егоркины землянки. Пока грабили и убивали его семью, тот успел сбежать и ринулся в общину за подмогой. Те пустились вдогонку и достали его у самого периметра. А просто в живых его оставить после ограбления – это для них совсем не вариант. Без расчленения не будет очищения души перед встречей с Всевышним – так считали праведники. Мужики по приказу Матвея уже снарядили группу проверить землянки Егорки, где он жил со своей семьей. Благо, идти было недалеко. Егорка с семьей поселился рядом с головачом, который возвышался над лесом буквально в километре от общины. Проверить было необходимо, но Матвей не сомневался – ничего они там не обнаружат, кроме выложенных в семь аккуратных кругов части тел его родителей, жены, двух детей и двух братьев.

Но казнь Егорки не была главной причиной тревоги Матвея. У него на сердце и так последние недели лежала черная глыба.

Община была обречена на физическую погибель.

И озверение праведников не сильно меняло состояние дел. Еще год назад казалось, что жизнь стала постепенно налаживаться – община легко справлялась с атаками праведников, а старики (самая главная и страшная опасность) и так уже очень давно не приближались к ней ближе, чем на пару километров.

Но случилась беда – еще в начале лета полностью пропала связь с общинами из Пушкарево, чудом уцелевшего после первых ударов и последовавших за ними атак стариков, города-спутника Москвы. Уцелел, конечно, не весь город, а пара кварталов и несколько прилегающих поселков, но общины, сформированные там, играли ключевую роль в обеспечении пищей и нелегальным оружием юго-западных районов Подмосковья. Саблинская община, в числе прочих, в обмен на еду и оружие поставляла в Пушкарево магнолии – главную защиту от стариков для небольших населенных пунктов. Но уже почти пять месяцев оттуда не было никаких вестей. Ни обозов, ни отдельных гонцов. Снаряжать экспедицию, чтобы выяснить, что случилось, не стали – слишком опасно. Оставалось только ждать. Да, видать, уже не дождутся. Никогда таких перерывов не было. Неужели старики их все-таки одолели?

На гогумы (так в общине называли государственную гуманитарную помощь) надежды тоже не было. В последних ящиках, сбрасываемых с пролетавшего раз в две недели над землянками вертолета, еды было ничтожно мало. В последнем, сброшенном в мае, ее не было вовсе. В ящике была только стандартная, как ее здесь называли, информиловка – листки с краткой характеристикой текущей международной обстановки, новостями с фронтов, а также список ближайших в данном регионе. Это был последний ящик. Ни гогумов с тех пор, ни даже вертолетов, община более не видела.

У них были свои хилые огороды. Но, как назло, именно сейчас случился неурожай. И даже этот скудный источник пропитания иссякал.

Собственно, голод уже начинался – вся община недоедала последние три недели. Запасов, при очень сильной экономии, могло хватить еще на месяц. Кто-то все еще надеялся, что вот-вот придет обоз из Пушкарево с мясом, хлебом и другими продуктами, но большинство уже смирилось с простой мыслью – как и в начале Войны, они все на краю практически неизбежной гибели от голода.

Раздражен же Матвей был на Аньку, которой, как впрочем, и старшей своей дочери, он старался прививать какую-никакую, но культуру. Да, время сейчас не нежное! Да они на краю гибели! Но разве это причина становиться животным? Какие-то принципы человеческие должны же соблюдаться! Пусть убили и разрезали нехорошего человека. Егорка, конечно же, гниловатым был. Не был бы таким – из общины бы не ушел. Но его головой в футбол играть – это уж слишком! Матвей относился к отцовству серьезно.

Они прошли сквозь длинный ряд цветущих магнолий – периметр общины. Все цветы были в горшках. Практически все население, включая даже самых маленьких детей и почти немощных стариков, посменно трудилось над тем, чтобы выращивать магнолии. Чтобы круглый год, в каждое время суток, по периметру в несколько километров всегда находились горшки с цветущими растениями. Это был поистине адский труд. Ведь цветы должны были стоять даже зимой, даже в самый лютый мороз. А, значит, в теплицах постоянно должны были выращиваться новые цветы. Зимой иногда периметр приходилось обновлять каждые сутки. И все вручную. Агрономов среди них не было. Соответствующего оборудования тоже. И как назло, это был самый капризный для здешнего климата цветок. Его место на юге, а не в Подмосковье. Попробуй вырасти!

А ведь нужно было растить цветы и для Пушкарево для того, чтобы обменять на еду. Но выбора не было. Хочешь жить? Выращивай магнолии. Хочешь есть – выращивай магнолии? Единственный цветок… да нет. Единственная вещь на свете, которую старики в поселениях близ крупных городов боялись и обходили за километр. Почему? Никто не знал.

Когда они по тропинке, пролегавшей сквозь небольшую рощицу, уже почти подошли к их землянкам, Анька вдруг перестала всхлипывать (будто забыла, что сейчас ей еще и от матери за «футбол» влетит) и, показав пальцем вправо, воскликнула:

– Папа, смотри – дядя Леня сбежал!

Матвей повернул голову и увидел Леонида Сергеевича. Леонид Сергеевич был уже совсем пожилым человеком, которому семья Матвея позволяла ночевать в одной из своих землянок и есть с их стола. За это он помогал им с выращиванием картошки на их огороде. Леонид Сергеевич успел повеситься за те полчаса, пока самого Матвея не было рядом, и сейчас слегка покачивался на веревке, привязанной к толстому суку старой березы. Что ж, это должно было случиться не сегодня, так завтра. Надвигавшийся голод и старость окончательно лишили Леонида Сергеевича способности радоваться жизни. Последние две недели он почти не разговаривал ни с кем, ходил хмурый, и совсем плохо стал работать – больше отдыхал на грядках.

Ну, хоть одним лишним ртом поменьше, – подумал Матвей. Гораздо больше залезшего в петлю Леонида Сергеевича его сейчас беспокоило нечто другое. На бревне рядом с березой сидел Макарыч, тоже пожилой и сильно сдавший уже человек, хотя и куда более работящий. Он сидел и, казалось, мечтательно смотрел на чуть раскачивающийся от ветерка труп.

– Зараза, тоже ведь сбежать хочет! Вот гад, – подумал Матвей и направился к Макарычу, – Слушай! Сейчас не время, давай хоть огород до конца обработаем. Анька с Ольгой и так с утра до ночи помогают! Совсем тяжело без тебя будет!

Макарыч ничего не ответил и даже не удостоил Матвея взглядом. Он, не двигаясь, как завороженный, продолжал смотреть на висельника, правой рукой сжимая висевший на шее нательный крестик.

Матвей размышлял несколько мгновений о том, уместно ли уговаривать Макарыча. Потом, внимательно оглядев того, произнес:

– Слушай, дело, конечно, твое. Уговаривать не буду! Но прошу тебя. Если вешаться полезешь, то штаны сними хотя бы. Они ж хорошие у тебя, не порванные, чистые относительно. Посмотри, щёголем каким ходишь. А так петлю затянешь, да дерьмом своим и ссаниной их и уделаешь. Ну, правда, жалко.

Макарыч все также молчал.

– Макарыч, не подведи, а? – напоследок обратился к нему Матвей и, подумав про себя – С паршивой овцы хоть шерсти клок, – вернулся с дочерью на тропинку, ведущую к их землянкам.

Он размышлял – правильно ли поступает, что дает членам общины вот так добровольно убегать. В основном, это были пожилые, окончательно потерявшие надежду, люди. Раньше в этом сомнений у него не было. Опять же – негодный работник – лишний рот. Но сейчас, разве не правильнее было бы дорожить каждым…

Он знал – подавляющая часть общины опыта людоедства не имела и готова к нему не была. Его детям, его супруге, коренным саблинцам и пришлым временами приходилось жить в условиях хоть и трудных, но все же позволявших находить пищу хоть раз в двое-трое суток. А вот у него такой опыт был. У него и еще человек пятнадцати из всей общины, у тех, кто вместе с ним в начале Войны оказался заперт в бункере, в Реутово. Когда в течение двух месяцев они были вынуждены жить без еды, пока не пришла помощь. Вот тогда Матвей узнал, что такое голод. Нет, не голод, не состояние, когда проголодался, когда ощущение в желудке может даже доставлять удовольствие от предвкушения трапезы. Он узнал, что такое Настоящий Голод, когда убийство себе подобного, с целью съесть его, становится простым и естественным поступком.

Они никогда не обсуждали между собой то, что делали в бункере, не спешили рассказывать другим, и не особенно любили вспоминать об этом по одиночке.

Смогут ли они, в случае чего, повторить этот опыт? Наверняка, смогут – инстинкт спрашивать не будет. Да и остальные будут готовы к людоедству, когда Настоящий Голод охватит их. Хотя в бункере были те, кто нашел в себе силы из принципа отказаться от поедания человечины. Их съели во второй заход.

Возможно, другого способа, кроме как сохранить жизнь детям, молодым мужчинам и женщинам из общины и не будет.

Поэтому Матвей и не знал, правильно ли он поступает.

– Ладно, – подумал он, – пусть пока «убегают» так, кто может.

Для себя Матвей уже давно решил, что уйдет добровольно из жизни только в самой безвыходной ситуации. И уж, конечно, не вот так, не в петле.

Пуля. Для себя и для жены. На такой случай у него уже давно заготовлен пистолет. Не тот, что он всегда носил с собой, а, так сказать, оружие для особого случая, с полной неприкосновенной обоймой. Матвей думал, что в критической ситуации, когда людоедство станет единственным способом продержаться, а вокруг никого не будет пригодного в пищу, он застрелит жену, застрелит себя, а дети смогут некоторое время ими питаться. Хоть месяц продержатся. И никаких повешений. Мысль о том, что дочери будут отмывать его и жены тела от кала и мочи, была ему неприятна.

– Сейчас об этом думать, только себя расстраивать, – сказал про себя Матвей и постарался сосредоточиться на другом.

В его, старосты общины, землянке его ждала встреча с чужаком. Вчера патруль из четырех мужиков, с магнолиями по карманам и автоматами наперевес, принесли из леса почти бездыханного человека, которого они нашли рядом с бывшим Архангельским шоссе. С ними в общину пришла собака в ошейнике, немецкая овчарка. Она сидела рядом с лежащим без чувств человеком и, увидев патруль, завиляла хвостом и пошла к ним. Рядом с человеком лежал огромный рюкзак, в котором оказалось множество непонятных вещей и солидный запас еды и воды. Сам он не выглядел голодным, скорее просто невероятно уставшим. Одежда его вот что было странным. Вначале мужики, пока еще его не разглядели толком, подумали, что он был из Пушкарево. Были случаи, что оттуда приходили «гонцы» с собаками – ведь четвероногие великолепно чувствовали приближение стариков, да и в охоте были незаменимы. Но потом патрулирующие поняли, что он явно не оттуда. На чужаке была новая военная экипировка: сапоги, защитного цвета брюки и куртка. Да брюки и куртка были порваны в нескольких местах, но совершенно точно, их сделали совсем недавно. Новой фирменной одежды в этих краях не видели уже лет десять. При нем также были автомат и пистолет с пустыми магазинами.

Матвею хотелось задать гостю несколько вопросов о том, откуда он, и кто он, но еще более хотелось удержать его в общине и уж, тем более, удержать здесь его собаку. Помощь в охоте, в охране. И, к тому же, ее-то, в случае чего, точно можно съесть без лишних беспокойств.

На участке их ждали четверо – его жена Людмила, старшая дочь Ольга, а также его фактический заместитель Игорь со своей женой Ниной.

Они стояли немного поодаль от входа в первую землянку, где с сегодняшней ночи восстанавливал свои силы гость. Люда варила похлебку в котелке, негромко говоря о чем-то с Игорем и Ниной. Ольга, чей лоб буквально сверкал от выступившего пота, прислонившись спиной к лежащему рядом со входом в землянку бревном и прикусив язык, что-то сосредоточенно пыталась сшить. Матвей со вздохом бросил на нее грустный взгляд:

– И что ж она такая неуклюжая и безрукая? И старается вроде же по хозяйству и в теплицах помогает, но толку от нее меньше всех. За что не возьмется, все вкривь и вкось получается.

– Что стряслось? – спросила Люда мужа, увидев заплаканные глаза и покрасневшее ухо младшей дочери.

– Опять, поганка, с дурнями этими головой играть стала, – ответил тот.

– Гость твой, кажется, просыпается, – сказала Люда кивнув в сторону землянки, после того как влепила дочери крепкую затрещину, от чего та заревела и убежала по направлению к огороду.

– А собака?

– С ним сидит, не отходит, но она – мирная. Гладить себя дает, миску похлебки с удовольствием съела (Матвей недовольно посмотрел на жену).

Матвей кивнул Игорю и двое мужчин направились ко входу в землянку.

– Ну что? – тихо спросил староста.

– Ни хрена непонятно, ни кто он, ни что у него в рюкзаке, – начал Игорь полушепотом. – Думаю, никакой он не военный, хотя и экипировка у него армейская. Да и вид его. (Матвей кивнул). Хилый он какой-то для военного, не худой – хилый. Стрижку ты сам видел. Откуда такие патлы у военных? Да, что там, никто из нас уж так лет пятнадцать не стригся – вшей же не оберешься же. Ну и, в целом, (уверен, ты заметил), он какой-то ухоженный. Да, по лесам-то ему побродить пришлось, но все равно – руки не загрубевшие, зубы белые. Ты у кого в последний раз белые зубы видел? Не военный он и явно не здешний, не из окрестных общин точно. Не удивлюсь, если выяснится, что и с оружием он обращаться толком не умеет. Но и на праведника он, конечно тоже, сам понимаешь, не похож – клейма на лбу нет.

Матвей слушал молча, лишь периодически кивая. Он и сам с первого взгляда на парня, которого ночью без чувств притащили в палатку, понял, что к ним прибыл крайне необычный гость.

– Видел бы ты еду у него в рюкзаке! – продолжал Игорь. – Консервы, термос, сухой паек, да в такой упаковке, какую я, по-моему с довоенных времен не видел. Такого не достать даже в городах сейчас нельзя. Да что там! Там у него в одном отсеке я пакетики нашел. На них ничего, кроме номеров Вскрыл. Чую запах знакомый. И тут до меня дошло – да это ж еда для собаки! В отдельных таких пакетиках, как до Войны продавались? Еда! Для собаки! Это мы уже все по общине распределили.

– А что за штуки в рюкзаке у него мы нашли? Разобрались? – задумчиво спросил Матвей.

– Нет! И это самое странное! Хрен пойми, что это. Какие-то… я даже сказать-то и не знаю как – как будто он в рюкзаке что-то вроде… как это называется-то, штуки разные для экспериментов каких-то таскал – чемоданчик, какие-то в нем бутылочки, приборы со стрелочками. Как они работают? Что за вещества? Я – без понятия. Вскрывать бутылочки не стали – вдруг траванемся! Ну и помимо чемоданчика, там в рюкзаке отдельно лежал еще сверток, помнишь? Ну мы изучили его. Это пузырчатая пленка, упаковочная была. Ты такую, кстати, когда последний раз видел? Вот и я не помню. Мотя, клянусь, как будто этот парень к нам из прошлого прилетел. Ну так вот. Пленку развернули, а в ней, оказывается, завернуто что-то типа фонаря. Металлическая штука, цилиндр, только больше и длиннее обычного фонаря. Он почти в метр длиной. По бокам какие-то кнопки, лампочки маленькие разноцветные. А вместо фонарной ламы – зеркальная воронка. Шибко они боялись этот прибор разбить, раз так обернули. А и еще футляр с десятью бутылочками с жидкостью, такой же пленкой обернуты.

Знаешь, Мотя, – помолчав немного, добавил Игорь, – я не думаю, что он – вор. Я думаю, что он ученый какой-то, который от группы своей отстал.

– А что? Вполне, – произнес все так же задумчиво Матвей, – отстал или случилось чего с его сопровождением. Вряд ли бы он один ходить стал. По правде сказать (Матвей мрачно посмотрел на возвышавшийся над лесом головач), поисследовать тут и впрямь есть что, вот только никаких ученых и экспедиций с самого начала Войны я тут не видел и не слышал ничего о них.

– А знаешь, что еще странно? – с тревогой в голосе спросил Игорь.

– Догадываюсь, – кивнул Матвей, – Вы у него ни одной магнолии не нашли.

– Именно! Ни одного цветка, даже давно завядшего. Ну как так можно? Предположим, с праведниками ему повезло. Либо не наткнулся, либо отстрелялся, но мимо стариков-то он как без цветов прошел?

– Ладно, – резюмировал Матвей, – тащи-ка его вещи сюда, пора его будить, голубчика, да потолковать с ним.