Старикам здесь самое место

«Прайс, – гласила вывеска. – Салун номер один в Парадайзе». Никаких братьев. Просто «Прайс» – и все. Большими черными буквами на белом фоне, в красной окантовке. Джон уже не помнил, как вывеска выглядела раньше, зато все остальное он признал сразу, но на всякий случай достал из памяти снимок и начал сверять. Величественное здание с двумя окнами на втором этаже – они мальчику всегда казались глазами; балкон с перилами и частыми балюстрадами – словно усатая губа большого разинутого рта, и сама пасть – две распашные дверцы, за которыми красным светом темнело горло – нутро салуна. Угрожающая квадратная голова сейчас представляла из себя обычный (разве что чуть больше остальных) дом с фасадом из набитых внахлест досок. Здание, зажатое со всех сторон лавками и магазинами, чтобы у скучного обывателя был шанс стать немного веселее, а у праздного гуляки появился соблазн отовариться какой-нибудь ненужной «необходимостью». А вечером салун по-хозяйски начинал забирать огни из соседних зданий, наполняться их светом, заманивая «бабочек» и «мотыльков» – так посетителей салуна называл отец. Маленький Джон к тому времени уже уходил домой.

Сегодня же всё было наоборот. Джон шел к салуну и немного волновался. Привязав лошадь, он поднялся по ступенькам, остановился и зачем-то оглянулся на город. Сумерки уже начали подкрашивать здания в нежные, закатно-сливовые цвета, и, надо признать, так становилось гораздо лучше. Старая древесина, из которой, казалось, состояло все, включая животных и людей, словно смахивала с себя день и наносила вечерний макияж. Керосиновые лампы или просто свечи на блюдцах в каждом окне начинали симулировать свет, который скоро все равно сбежит; продавцы, кряхтя, убирали товары с тротуаров. Мужчин на улицах становилось всё больше, они все как один закуривали и принимались неспешно смаковать этот пограничный, размазанный во времени момент. Городок, позабыв о дневной суете, готовился к суете вечерней – местечковой, долгожданной.

Каким большим Парадайз казался тогда и каким куцым стал сейчас – как куртка, из которой вырос. Городок жил своей жизнью, ломался, старел. Пока Джон где-то блуждал, Парадайз не стоял на месте, не ждал. Он изменился сразу – в то самое мгновение, когда мальчик бежал из него. И это было странно. Ведь внешне почти ничего не изменилось – но стало неузнаваемым. По улицам бегали незнакомые дети, лаяли не те собаки, подростки стали взрослыми, а взрослые будто прикинулись стариками. До боли знакомые декорации приняли в себя другую труппу актеров, и этот спектакль больше не смотрится так же привычно и интересно, как в детстве. Теперь придется привыкать заново – или же валить прочь, оставляя за собой клубы пыли, которая, впрочем, и так полупрозрачной взвесью дрожала в воздухе повсюду.

***

Джон аккуратно толкнул резные, похожие на крылья летучей мыши дверцы, и «Прайс» заботливо, по-отечески обнял его душными ароматами. Как призраки, они витали вокруг людей и предметов, стелились по полу, стекали по стенам, скользили по потолку и забивались в ноздри. Запахи табачного дыма, разлитого виски, пота, пыли, свежего лака, дешевых духов, пороха и черт знает чего еще то перемешивались, то снова расслаивались.

А вслед за носом вспомнили все и глаза. На первом этаже находилась внушительных размеров барная стойка, за которой прятались чистые бокалы, ружье и несколько ящиков с виски и пивом. А с лицевой стороны, покусанной шпорами, уже разместились семь человек, не толкаясь и вальяжно водрузив сапоги на блестящую подножку. Для остальных нашлось место в просторном зале, где, как точки на грани игрального кубика, расположились пять столиков – обшарпанных, истыканных ножами. Один из столиков, центральный – овальной формы. Ему доставалось больше остальных: его регулярно хлестали картами, били кулаками и бокалами, ругали грязными словами, за ним проигрывали иногда даже больше, чем деньги – за ним играли в покер.

В углу у большого окна стояло пианино с поднятой крышкой. Черный лак его поверхности ловил на себя, как на приманку, свет и блестел, будто начищенный гуталином ботинок. Пианиста за ним не имелось. Казалось, что и музыка здесь совсем не нужна. Голоса накладывались друг на друга, и уже было не разобрать ни слова в этом веселом гуле. Изредка кто-то выкрикивал очередную похабщину, кто-то в ответ дико хохотал, бедными стаканами лупили по столам, женщины находили своих героев, а герои были очень даже не прочь найтись. Все варились в этом котле с темно-красными стенками. Снаружи стояла ночь, а внутри горели бра, развешанные как факелы в старом замке, и люстра из большого колеса, подобно нимбу венчавшая ожидание приятного грехопадения. Здесь всегда хотелось пить. А еще – жадно угождать своему чреву, истосковавшемуся по нормальной, не походной пище. Затем опять выпить, разгневаться, позавидовать, подраться, выпить, спустить с поводка свою похоть, как охотничью собаку, возгордиться и лечь спать, пребывая в парализующей неге. Флэш-рояль из грехов, каждый из которых добирается один за другим. В конце ждет расплата. За каждый из них. Но кого это интересует? – ведь здесь принимают доллары!

– Виски. Двойной.

Джон обратился к стоящему спиной к залу бармену, который протирал тряпкой стакан и смотрел в окно.

– Тебе не рановато пить, сынок?

Джон немного растерялся, вглядываясь в спину человека в белой рубашке с засученными рукавами и в зеленом жаккардовом жилете. Бармен отставил стакан, отбросил тряпку и наконец повернулся к посетителю. Зализанные назад седые волосы, бакенбарды, усы в форме подковы и глаза под цвет жилета. Он поднял правый уголок рта и посмотрел на Джона, как уставший богатый клиент смотрит на официанта.

Ленард переворачивал ситуацию с ног на голову и наслаждался упавшими ожиданиями. Он частенько так делал. Изменился… Не сказать, что постарел, скорее, побелел. Сейчас его можно было узнать по взгляду, осанке и, пожалуй, по усам, которые за прошедшие годы изменились только мастью. Джону как будто снова только вчера стукнуло восемь и он с почтением, задрав голову, снизу вверх глазел на мистера Прайса.

– Ну, что молчишь? Все никак ведро со дна не поднимешь, Джонни?

– Мистер Прайс, я мечтал законно выпить виски в этой дыре с тех пор, как в первый раз сюда попал еще мальчиком.

Джон обернулся на зал и понял, что никогда в своей жизни не видел его в это время, не видел в нем столько людей, которых он понемногу начинал понимать. Мотыльки знали, куда нужно лететь.

– Мальчиком ты и остался, – ответил Ленард. – Хоть и обзавелся усами и револьвером.

Бармен ловко выудил бутылку с золотисто-медной жидкостью и наполнил две рюмки, зажатые между пальцами одной руки.

– Я скучал, парень!

Не дожидаясь ответа, Прайс опрокинул свою рюмку, выдохнул.

– Знаешь, я не надеялся тебя больше увидеть. Ходили разные слухи… Я рад, что ты жив, малыш. Ты пить-то будешь? Или так и будешь смотреть на меня как на Иисуса?

Джон очнулся, нахмурился для виду и проглотил содержимое рюмки. Горькая обжигающая жидкость прокатилась по языку и попала прямиком в пищевод, вызывая онемение. Джон закашлялся.

– О, да тебе только молоко лакать, парень! – Мистер Прайс победоносно ударил ладонью по стойке.

Джон улыбнулся как ребенок, понял, что попался, и снова нахмурился. Опыт обыграл молодость, но сейчас это его нисколько не волновало. Он почувствовал тепло, растекающееся по телу, вызванное не столько глотком виски, сколько добрым и уютным ощущением дома. Перед ним на фоне зеркальной стенки стояли бутылки с выпивкой, ненавистные стаканы, которые он когда-то постоянно протирал, и человек, который ему за это платил, человек, на которого он, малыш Джонни, хотел быть похожим. Да, мистер Прайс уже не молод. Время, оказывается, не щадит даже таких железных людей: они ржавеют. Но этот стал белым. Прайсу, кстати, седина оказалась к лицу, он будто еще умнее стал. А глаза все такие же острые, как рыболовные крючки.

– Мистер Прайс, вы еще подаете стейк с бобами?

Джон мысленно одернул себя за излишне наивную интонацию, но очень уж хотелось есть. А местный стейк он любил. Ленард, казалось, не обратил внимания на вопрос. Он посмотрел куда-то в сторону выхода и задумался.

– Ты вот что, парень… Поднимайся наверх, в комнату 1А, она справа от лестницы. Приведи себя в порядок – я скажу Мисси, чтобы приготовила тебе пару кувшинов с горячей водой, спускайся через час, поужинаем. Ко мне в кабинет. Надеюсь, не забыл, где он?

– Как я мог? – сказал Джон, опуская монету на стойку.

– Все за счет заведения, парень! Ты – мой гость!

Ленард властно остановил руку Джона с зажатым в ладони четвертаком, подмигнул и хлопнул парня по плечу, тактично поторопив. Нельзя было воспротивиться. Невозможно. Всё как в детстве, всё вновь стояло на своих местах. И Джону это нравилось. Он встал из-за стойки, сделал несколько шагов – и оказался у туалетного столика с зеркалом, которое, пожалуй, было самым ровным из всех, что он видел. Каждую минуту к этому месту подбегали дамочки, чтобы прихорошиться: подкрутить прядку, подвести угольком стрелки и почувствовать себя гораздо счастливей, чем несколько секунд назад. Всё как в старые добрые времена, когда Джон до этого зеркала еще не доставал. Сейчас же столик был ему по пояс, и из зеркала на него смотрел статный молодой человек с глазами цвета кофе, оливковой кожей и темными, блестящими, как лак пианино, волосами.

– Ну вот, осталось вымыться и побриться. Сойду за достойного джентльмена, – вполголоса сообщил он своему отражению и пошел к лестнице.

Поднимаясь в номер, Джон вспоминал, как ещё мальчишкой бегал на второй этаж подглядывать в раздевалку для женщин. Все было ему знакомо: каждая ступенька, каждый гвоздик, каждая трещинка. И музыка заиграла. Джон обернулся на полпути: в салуне ворковали куртизанки, охмуряя подвыпивших гостей, кто-то веселился и пританцовывал в такт веселой мелодии, кто-то грязно ругался, проигравшись в карты. На все это из-за своей стойки по-отечески смотрел Ленард, как обычно, протирая стаканы. Все как всегда: дымно, шумно, пьяно, сытно. В раю без изменений. Вот уже восемь лет.

***

– Джонни, заходи, садись! – Ленард жестом пригласил гостя.

Кабинет мистера Прайса всегда был для маленького Джона запретной территорией: заходить в него было нельзя, подсматривать – тоже. Удавалось, правда, увидеть что-то в те доли секунды, когда открывалась или закрывалась дверь. Джон помнил стоящее в углу чучело медведя – огромное, с открытой пастью. Как хотелось рассмотреть его! Как-то раз мальчик даже набрался смелости и попросил об этом, но мистера Прайса кто-то отвлек, и просьба осталась без ответа. Зато сейчас мистер Прайс сам пригласил к себе Джонни. И тот с детским восторгом шагнул в сокровищницу.

Кабинет представлял собой богато обставленную комнату, в центре которой стоял большой дубовый стол, а на нём – лампа, куча разбросанных листов бумаги, лупа, канцелярский нож и две фотографии в рамках. На стенах висели портреты отцов-основателей и Авраама Линкольна. В углу стоял никуда не девшийся медведь и, казалось, рычал на лакированный платяной шкаф у противоположной стены. Зверь тоже постарел: сгорбился, покрылся пылью, словно сединой…

Ужин ожидал Джона под серебристым колпаком. Парень даже застеснялся, подумав, что таким образом блюда подают президенту. Отлично приготовленный стейк таял во рту, бобы мягко крошились. Колени Джона упирались в торец массивного стола. Ленард усадил гостя сбоку, сам же привычно развалился в кресле, соединил на столешнице пальцы обеих рук и с любопытством, даже с заботой смотрел на парня. Оба молчали. Пауза показалась Джону неудобной, и он начал есть быстрее, словно пытаясь заглушить мысли чавканьем, прибавил придыхания, но довольно быстро решил, что это уже чересчур.

Ленард откупорил бутылку. Бросил странный взгляд куда-то на угол стола, взял в руки фотографию, сердито хлопнул ею о стол, словно не желая, чтобы человек на снимке участвовал в их тайной беседе.

– Послушай, сынок. Я хочу попросить тебя об услуге.

– О какой?

Любопытство обожгло сердце, но Джон пытался скрыть волнение и усиленно набивал бобами рот.

– Я помню тебя как смышленого, исполнительного паренька, который всегда мне помогал. Я не забываю добро.

Джон смотрел вопросительно. Уж не попросит ли его старик, как в старые добрые времена, сбегать на ярмарку за овощами, а на обратном пути ещё заскочить к мяснику?

– Нет, речь не пойдет о покупке продуктов по списку или работе в баре.

Джон перестал жевать. Даже дышать перестал.

– Дело деликатное. Сразу скажу, что опасное, и пойму, если откажешься.

Ленард перешел на шепот. Его глаза-крючки впились в лицо юноши, словно выясняя, можно ли тому доверить тайну.

– Мне нужен свой человек. Тот, кому я мог бы верить. Я могу тебе верить?

– Конечно.

Джон незаметно для себя тоже ответил шепотом.

– Видишь ли, кто-то повадился угонять лошадей у жителей города. За последнюю неделю угнали трех скакунов, за месяц – шесть. Я, как ты помнишь, человек влиятельный, люди просят меня о помощи, и я всегда на нее откликаюсь. Понятное дело, я не шериф и даже не царь Соломон… Но я чувствую ответственность за этих людей. И убежден, что в этот раз угроза внешняя и я должен вмешаться.

Ленард решительно стукнул горлышком бутылки о бокал, чуть его не расколов, плеснул туда виски на пару глотков и ладонью вогнал пробку обратно.

– И я вмешался. Сначала нам удалось их заметить: сукины дети работают вдвоем. Около двух недель назад мы почти поймали гадов, но не смогли догнать. И вот сегодня в баре один джентльмен малость перебрал и разговорился со своим приятелем. Рассказывал, что лошадей они дергают отсюда, как морковку с грядки. Он так хвастал, что я еле себя сдержал.

Ленард яростно размахивал руками, а затем сжал кулаки.

– Завтра на рассвете они придут снова – так он сказал. Кто вообще может позволить себе угонять лошадей? Это хуже, чем спать с чужой женой! – продолжал сокрушаться Ленард. – Что за времена наступили? Бесчестные, беспринципные…

– А что шериф? – спросил Джон.

– А что шериф? Этот прохиндей Койл смотрит на все сквозь пальцы. Он заводит дела, обещает, что разберется, но за всё это время не предпринял ничего. Ему приходит жалованье из столицы штата, налоги он собирает, так сказать, для безопасности, но это пока, до тех пор, пока люди не сообразят, что он просто забулдыга и болтун. Он такой же, как мой брат, чертов Бенни, только со значком. И с револьвером. Кстати, хлебни-ка этого виски. Чувствуешь дымок?

– Да. Странный вкус… словно лизнул ржавый нож и порезал язык.

– Ого! Такой версии я еще не слышал. Это настоящий, мать его, островной виски. Наше пойло делают из кукурузы. А в Шотландии, откуда эта бутылка приехала, – из ржи и ячменя, причем последний сушат на горящем торфе, потому и вкус такой, – со знанием дела сообщил Прайс, сделал глоток и облизнулся.

– Все хотел вас спросить, а почему Бенни не здесь?

– Я этого сукиного сына держу на расстоянии. У нас с ним договор: если приблизится к бару вне оговоренного часа – я его пристрелю. Он чуть не разорил нас! Сначала потихоньку отливал себе пойла во флягу, затем не гнушался и бутылками целиком, потом ему и этого стало мало: начал обносить кассу, как-то раз всю выручку за ночь вытащил. Ну а последней каплей стало то, что однажды Бенни взломал дверь в мой кабинет. Я застукал его за подбором комбинации к сейфу. И я понял, что брат не изменится и просто погубит бизнес. Я перестал его уговаривать, просто выстрелил в стену прямо над его башкой и обозначил условия: раз в день он приходит за жалованьем, я проверяю, не лжет ли он, и если не лжет, то получает деньги и уходит.

– А что у него за работа?

– Чтобы братец не помер с голоду, я придумал хороший вариант и для него, и для себя. Он неспроста торчит у въезда в город: он рекламирует заведение и зарабатывает, если гость приходит в мой салун и говорит….

– «Я от Бенни».

– Ну вот, только что старый пьяница заработал еще пять центов.

Подивившись такой изобретательности, Джон хотел было еще немного расспросить о Бенни, шерифе Койле, о людях в городе… Он открыл было рот, но Ленард опередил его:

– Все, сынок, времени нет. Подонок за стойкой сказал, что лошадей будут тяпать на рассвете, за отелем. Мы должны оказаться там раньше них. А сейчас – бегом спать.

Джон снова не нашелся что возразить, да и не хотелось. Он сытно поел, выпил и был совсем не прочь упасть в кровать, на свежее белье, которое заботливо застелила Мисси. На Мисси весь этот двухэтажный рай и держался. Пока Ленард думал о высоком и покорял мир, а Бенни просто пил, эта полная женщина держала салун в своих пухлых и сильных руках. Жаль только, что ходила она уже с трудом, стала глуховатой и не видела на один глаз, но Джона узнала сразу и даже расплакалась.

Поднимаясь в номер, Джон думал о том, что согласия участвовать в чем-либо (тем более – в опасной засаде) не давал, но за него уже все решили. И он снова был не против. Старик всегда умел убеждать, а с годами развил этот навык до совершенства. К тому же Ленард обаятельный, даже красивый. Постарел, правда. Но тем не менее, в старике до сих пор есть сила, которая подкупает. Почти всегда он прав, чаще всего он оказывается быстрее, умнее и сильнее. С сильным лучше дружить или хотя бы находиться под его покровительством. Джон снова почувствовал теплоту в груди. Завтра он вместе с Ленардом бок о бок будет ловить конокрадов, возможно, с погоней, возможно, со стрельбой. Сердце забилось от предвкушения. Мальчиком Джон и подумать не мог, что такое когда-нибудь произойдёт: он – и этот великий человек, мистер Прайс…

С приятными, но тревожными мыслями Джон накинул на себя одеяло. Солома внутри подушки уютно захрустела, взгляд привычно устремился за окно, где в темно-синем небе, как и прежде, перемигивались звезды. Сердце прыгало, словно Джон уже был в седле и гнался во весь опор за неведомыми похитителями.

«Из седла тебя не выбить, малыш!» – вдруг отчетливо услышал он голос отца.

Джон хорошо запомнил тот день. Ему было шесть, когда он впервые поехал верхом. И сразу же чуть не упал, в последний момент ухватившись обеими руками за рожок седла. Испугался тогда. Бекки пошла рысью, и отец помчался вдогонку. Зря только бегал. Всадник вернулся и сам остановил кобылу, натянув поводья. А теперь, спустя много лет, он лежал и улыбался.

«До погони, должно быть, и не дойдет. Ленард наверняка уже все придумал и сцапает конокрадов прямо на заднем дворе».

Джон глянул на белеющую в темноте ручку Ремингтона и снова встревожился.

«А если придется стрелять?»

Джон задумался. Отцовский револьвер покоился в кобуре на ремне, висящем на спинке кровати, у самой подушки.

«Сколько банок и бутылок мы с тобой убили, приятель?»

Казалось, что сотни. На счету Джона было даже несколько волков.

«Чем конокрады отличаются от волков? И те, и другие похищают скот. Значит, разницы нет».

Спасительная мысль почти успокоила сердце. Но ненадолго.

«Разница есть. Волки не стреляют в ответ».

***

– Джонни, сынок, просыпайся, нам пора!

Отец зачем-то отпустил усы. Лицо стало каким-то вытянутым. Джон вгляделся в него, но из-за темноты черты казались неуловимыми.

– Давай же! Конокрады сами себя не поймают.

Отец зажег лампу. Свет разогнал мрак по углам. Джон привстал на кровати и испуганно уставился на белые прилизанные бакенбарды. Тоже не отцовские.

– Ну! Вставай! Надо добраться до места, пока темно.

Джон наконец узнал Ленарда, вежливо прервавшего его сон. Помотал головой, спустил ноги с кровати и принялся натягивать сапоги, затем задумчиво глянул на уходящего напарника, нацепил шляпу, на ходу застегнул ремень с кобурой и направился к выходу, позвякивая шпорами.

Ночь была звездная. Едва закрылась дверь заднего хода, как холод обнял за плечи и выдавил из глаз слезы. Джон поежился, выдохнул клубок пара и посмотрел на восток – там едва розовел холмистый горизонт. Джон знал: солнце появится там, где одинокое дерево стояло чуть в стороне от остальных. Город спал, лишь на дальней окраине кто-то горланил похабную песню: без особого задора, но зато пользуясь вниманием слушателей, которые начинали одобрительно галдеть всякий раз, когда у солиста заканчивались слова или воздух в лёгких.

– Пошли, нам сюда. – Ленард уверенно двинулся за угол дома.

Перемахнув через забор заднего двора, два джентльмена спрятались от света одиноких фонарей и любопытных глаз. Ленард шел быстро, но бесшумно, как пещерный лев, который выходит на охоту по ночам. Он вглядывался в тени, на секунду замирал, жестом останавливал напарника. Вслушивался. Казалось, даже принюхивался. Хотя, ничем, кроме как отхожим местом, здесь пахнуть не могло. Иметь выгребную яму полагалось в каждом дворе, копали их обычно поодаль, дабы запах не мог навязывать всему дому свои упрямые острые ноты.

Задние дворы оттого и назывались задними. Прочь с глаз, из памяти, за оградку, наспех сколоченную из кривых палок. Туда, как под ковер, сметали все, что не смогли убрать или использовать: забытую и изъеденную временем телегу, колеса от которой без нескольких спиц валялись рядом, пузатую бочку с пупком – дыркой от пули, дуги, ремни, трухлявые ящики, обрезки бечевы разной толщины, бруски разной длины. Все оставляли догнивать, но прислоняли к задней стенке, обозначая принадлежность. Собственность. Даже мусор является чьим-то – не говоря уже о лошадях.

Джону подумалось, что два силуэта, скользящие по стенам в четыре часа утра, выглядят весьма подозрительно и, пожалуй, тоже вполне тянут на угонщиков. Получить пулю от бдительного хозяина или уставшего от выпивки героя было легко. «Сначала стреляй, затем спрашивай». Старая поговорка могла сработать – несмотря на то, что стремительно покрывалась пылью. Старики любили доставать ее из закромов, когда поучали молодых, рассказывая о суровости нравов в тяжелые времена. С жёсткими усмешками, присущими отставным военным, они вдруг начинали хвалить жестокость и «честное правило сильного». Порой старики так увлекались, что впрямую оправдывали зло, от чего Джону становилось не по себе. Седые головы тащили из прошлого то, что в настоящем не применялось бы вовсе, если бы не они. Как прошедшие ад, они хотели ада для остальных, неосознанно, случайно. Они полагали, что так должно было быть, раз уж так было когда-то.

Послышалось сонное ржание.

– Мы на месте, – обернувшись, прошептал Ленард. – Давай вот что: ты прячешься вон за теми бочками, а я присяду напротив тебя за тюками с сеном. Как только увидишь, что подонки начинают отвязывать лошадей, – взводи курок и держи их на мушке. Говорить буду я. Не стреляй, они нужны живыми.

Было тихо и спокойно, как перед грозой. Исполнитель похабщины закончил концерт, петухи свой еще не начали. Джон, спрятавшись за бочками, пытался успокоить сердцебиение, втягивая в себя холодный воздух большими и редкими вдохами. Предстоящее кружило голову: было и страшно, и невыносимо приятно. Два не похожих, но таких близких чувства частым пульсом нарушали безмятежность сонливого утра. Смятение рвалось в бой, тащило за собой, ожидание же заставляло отсиживать ноги, которые приходилось поочередно менять. Сколько времени прошло с тех пор, как они заняли укрытие?

Джон достал блестящий, начищенный Ремингтон и прицелился в сторону, где предполагаемые грабители должны будут отвязывать лошадей. Старый способ измерить расстояние – сопоставить. Футов двадцать – двадцать пять до коновязи, еще примерно столько же до тюков с сеном, где сидел в засаде наверняка спокойный Ленард. День сегодня ожидался ясный: фиолетовый развод на небе плавно перетекал в розовый, тот в свою очередь уже подсвечивался рассветным золотом, воздух начинал прогреваться, и на бочке, рядом с которой прятался Джон, проступили капли росы. Запахло мокрой доской и ранним началом длинного дня. Так обычно пахло в детстве, когда после дождливой ночи выходишь на крыльцо босиком. Джон ностальгически провел рукой по бочке и смахнул капли росы, оставив гладковыбритую темную полосу. Так, иногда, дурачась, брился отец.

– Кажется, этих, – внезапно произнес тихий, словно простуженный голос совсем рядом с Джоном.

Послышались торопливые шаги. Судя по хлюпанью под ногами, преступников было двое. Дыхание снова участилось, Джон аккуратно, почти без щелчка взвел курок и бросил взгляд в щель меж двух бочек – но никого не увидел. Выглянул с другой стороны и не поверил своим глазам. К лошадям, оглядываясь, приближались… дети. Два мальчика лет двенадцати-тринадцати на вид вдруг остановились и о чем-то начали спорить.

«Нашли время», – подумал Джон. А потом задался вопросом, как он будет наставлять на них пистолет. И что будет с ними делать? Свяжет и сдаст шерифу? Что будет делать Ленард? Знал ли он, что конокрады – мальчишки? И в прошлый раз тоже они угнали лошадей? Как же им удалось уйти? Да еще и пристрелить двоих?