Четыре сезона

А музыка по радио! Когда я загремел в Шоушенк, песни большинства биг-бендов звучали так, словно в них переложили сиропа. Сейчас все пели, словно сношались. А поток машин! В первые дни я готовился к переходу улицы, как к последнему.

Всего оказалось больше – и все было пугающе странным, не знаю, понимаете ли вы, о чем я, надеюсь, хоть немного понимаете. Я уже прикидывал, что бы мне такое сотворить, чтобы попасть обратно. Для условно освобожденного достаточно любого проступка. Стыдно в этом признаваться, но я подумывал о том, чтобы залезть к покупателю в карман или украсть из универсама какие-нибудь продукты – что угодно, лишь бы вернуться туда, где жизнь течет размеренно и все известно наперед.

Если бы не Энди, я, скорее всего, так бы и поступил. Но мог ли я забыть о том, как он год за годом терпеливо вгрызался в бетонную стену, мечтая о свободе? Воспоминания об этом заставляли меня устыдиться собственного малодушия, и я гнал от себя позорные мысли. Вы, конечно, можете сказать, что у него было больше оснований рваться на волю – его ждали документы на другое имя и куча денег. Не совсем так. Он ведь не мог быть до конца уверенным, что документы окажутся на месте, а без документов деньги были бы недосягаемы. Нет, не к деньгам он рвался, а именно к свободе, и послать подальше все, что на меня свалилось как манна небесная, было бы то же самое, что одним плевком размазать все его титанические усилия.

Я начал ездить автостопом в Бакстон по выходным. Было начало апреля семьдесят седьмого, на полях таял снег, в воздухе теплело, и вот уже новый бейсбольный сезон добирался до наших северных краев, возрождая, по-моему, единственную игру, которую одобряет сам господь. Собираясь в дорогу, я брал с собой компас «Сильва».

К городку Бакстон примыкает большой луг под покос, сказал мне Энди, и на севере этот луг упирается в каменную стену, словно воссозданную из стихотворения Роберта Фроста. У основания стены лежит камень, не имеющий никакого отношения к лугу в штате Мэн.

«Идиотская затея», – скажете вы. Сколько может быть лугов под покос в провинциальном городке вроде Бакстона? Пятьдесят? Сто? Исходя из собственного опыта, я бы увеличил последнюю цифру, добавив сюда распаханные участки на месте заливных лугов во времена Энди. Так что, набреди я даже на тот самый, я бы мог его и не узнать. Я мог бы не заметить камня из вулканического стекла… если вообще Энди не увез его в кармане.

Так что я с вами согласен. Идиотская затея. Скажу больше, опасная: наверняка некоторые из этих полей охраняются как частная собственность, и человека, которого выпустили из тюрьмы условно, за малейший проступок с удовольствием снова запихнут обратно. Идиотская затея… впрочем, не более идиотская, чем та, когда один наш общий знакомый тюкал молотком в бетонную стену в течение двадцати семи лет. К тому же, если из человека, который может достать все, ты превратился в седого мальчика на побегушках, приятно, по крайней мере, завести себе хобби. Моим хобби стали поиски камня Энди Дюфрена.

Добравшись автостопом до Бакстона, я слонялся по окрестностям. Слушал пение птиц и талой воды в водостоках, разглядывал пустые бутылки, обнажившиеся в проталинах, – все битые, не подлежащие возврату; пока я отбывал срок, мир здорово погряз в отходах. Ну и высматривал луга под покос.

Подавляющее большинство сразу отпадало. Отсутствовала каменная стена. Или, согласно компасу, была повернута не на ту сторону света. Я, правда, все равно их обследовал. Это доставляло мне удовольствие. Сама прогулка давала ощущение свободы и покоя. В одну из суббот меня сопровождала приблудная собака. А однажды я увидел отощавшего за зиму оленя.

И вот наступило 23 апреля, день, который мне не забыть, даже если я проживу еще столько же. В тот день остро пахло весной, я шел по проселочной дороге – «тропой старого Смита» назвал ее мальчишка, удивший рыбу с мостков. Устроившись на придорожном камне, я съел завтрак, который захватил с собой в фирменном пакете «Фудвея». Остатки я аккуратно закопал, как учил меня перед смертью отец в далекие времена, когда я был не старше этого мальчишки-рыболова.

Около двух часов дня я увидел слева большой луг. Его дальний конец упирался в каменную стену, уходившую строго на северо-запад. Я направился туда; под ногами чавкало. Когда я двинулся вдоль каменной гряды, с ветки дуба на меня недовольно зацокала белка.

Пройдя вдоль стены, я увидел камень. Сомнений быть не могло. Вулканическое стекло, гладкое как шелк. Явно не имеющее никакого отношения к лугу в штате Мэн. Я долго смотрел на него, просто смотрел, чувствуя, как комок подступает к горлу. Сердце бешено колотилось. А рядом белка прыгала параллельным курсом, продолжая чем-то возмущаться.

Наконец, справившись с волнением, я опустился на корточки рядом с камнем – в коленных суставах при этом раздался такой треск, словно охотник, перезаряжая двустволку, перегнул ее пополам, – и прикоснулся к нему пальцами. Нет, не сон. Я не стал его поднимать: что бы под ним ни лежало, подумал я, лучше уйти в неведении. И уж тем более у меня даже в мыслях не было забрать его с собой: камень принадлежал не мне, и унести его отсюда было бы худшим видом воровства. И если я все-таки поднял его, то лишь затем, чтобы ощутить его тяжесть и, вероятно, через полноту осязания убедиться в его реальности.

И вот я тупо смотрел на предмет, который обнаружился под камнем. Сознание долго отказывалось признавать то, что видели глаза. Это был конверт, завернутый в целлофановый пакет – от влаги. На конверте четким почерком Энди было выведено мое имя.

Я взял конверт и положил камень на то же место, где его оставил друг Энди, а позже он сам.

Я не стал читать это письмо на виду у всего мира. Меня вдруг охватил панический страх, желание как можно скорее оставить это место, пока меня никто не увидел. Позволю себе каламбур, так сказать, по теме: я боялся расколоться.

Я вернулся в гостиницу и там прочел письмо, окруженный острыми запахами ужина, подаваемого в номер пожилым джентльменам – «Бифарони», «Райс-а-рони», «Нудлрони». Готов поспорить: все, что сегодня подается на ужин пожилым джентльменам в Америке, ограниченным в деньгах, непременно кончается на «рони».

Я вскрыл конверт…

Дорогой Ред, если ты читаешь эти строки, значит, ты на свободе. Так или иначе, ты на свободе. Раз уж ты проделал три четверти пути, отчего бы тебе не осилить последней четверти. Я надеюсь, ты не забыл названия городка? У меня всегда найдется дело для человека, который может мне помочь осуществить задуманное.

А пока ты будешь обдумывать мое предложение, выпей за мой счет. Ты можешь всегда на меня рассчитывать. Помни, Ред: надежда – великая штука, может быть, самая великая на свете, а все подлинно великое не умирает. Я надеюсь, это письмо найдет тебя и найдет в добром здравии.

Твой друг,

Питер Стивенс

Прочитав письмо, я долго плакал, уронив голову на руки. В конверте помимо письма лежало двадцать новеньких пятидесятидолларовых бумажек.

И вот я сижу в номере отеля «Брюстер», совершив, с точки зрения закона, новое преступление: нарушил подписку о невыезде. Не такое это, правда, преступление, чтобы устраивать на меня облаву… это я к вопросу о моих дальнейших шагах.

Все мое имущество – рукопись, которую вы прочли, и вещи, которые поместились бы в докторский саквояж. Моя наличность – девятнадцать пятидесятидолларовых, четыре десятидолларовых, одна пятидолларовая и три долларовых бумажки, не считая мелочи. Одну бумажку в пятьдесят долларов я разменял, чтобы купить писчей бумаги и пачку сигарет.

Остается вопрос: что дальше?

Ответ очевиден. Выбирать всегда приходится одно из двух: жить или умирать.

Сейчас я спрячу рукопись в сумку. Защелкну замок, возьму плащ, спущусь вниз и оплачу счет за пребывание в этом клоповнике. Затем я пройдусь пешком до бара в центре, положу перед барменом пять долларов и попрошу два виски «Джек Дэниэлс», неразбавленное, один для меня, второй для Энди Дюфрена. Если не считать нескольких банок пива, это будут первые капли спиртного с тридцать восьмого года, когда я расстался с вольной жизнью. Я оставлю на стойке доллар «на чай» и поблагодарю бармена за теплый прием. Я поднимусь по Спринг-стрит до автобусной станции и возьму билет на «Грейхаунд» до Эль-Пасо через Нью-Йорк. В Эль-Пасо я куплю билет до Макнери. Там, в Макнери, представится возможность проверить, сможет ли такой старый лис, как я, прошмыгнуть через мексиканскую границу.

О нет, я не забыл названия городка. Сиуатанехо. Такое название не забывается.

Меня всего лихорадит, лихорадит так, что я с трудом удерживаю в пальцах карандаш. Эта лихорадка знакома каждому человеку, который почувствовал себя свободным и стоит в самом начале долгой дороги с неизвестным концом.

Я надеюсь, что она приведет меня к Энди.

Я надеюсь, что сумею пересечь границу.

Я надеюсь, что увижу своего друга, и мы пожмем друг другу руки.

Я надеюсь, что Тихий океан такой же синий, каким я видел его в своих снах.

Я надеюсь.

Лето распада

Способный ученик[6]

Элейн Костер и Герберту Шналлу

1

Парнишка, мчавшийся по тихой пригородной улочке на отличном велосипеде фирмы «Швинн» с изогнутым рулем, был похож на типичного американского подростка, каким он, собственно, и являлся. Тодду Боудену исполнилось тринадцать лет, рост и вес нормальные, волосы светло-соломенные, глаза голубые, зубы ровные и белые, а чистое и загорелое лицо лишено даже намека на обычные для этого возраста угри.

Он крутил педали, мчась по залитой солнцем улице за три квартала от дома, и на его лице играла та особенная улыбка, что бывает на лицах ребят только в летние каникулы. Его вполне можно было принять и за разносчика газет – и он действительно подрабатывал доставкой «Клэрион» подписчикам Санта-Донато. Еще его можно было принять за торговца поздравительными открытками, что, кстати, тоже соответствовало действительности. На таких открытках обычно печатали имена отправителей, например «Джек и Мэри Бёрк», или «Дон и Салли», или просто «Мерчинсоны». Такие парнишки часто насвистывают во время работы, и Тодд тоже иногда насвистывал, причем очень даже неплохо. Отец Тодда – архитектор – получал сорок тысяч в год, мать была домохозяйкой с дипломом секретаря и подрабатывала машинописными работами на дому, если позволяло время. Она и с отцом-то познакомилась, когда тот искал себе секретаршу в машинописном бюро. Мать аккуратно хранила в отдельной папке все табели успеваемости Тодда. Самый лучший был за четвертый класс, на котором миссис Апшоу даже написала: «Тодд – на редкость способный ученик». И это была чистая правда. Одни отличные и хорошие отметки. Учись он только на «отлично», друзья бы запросто могли решить, что с ним не все в порядке.

Добравшись до строения 963 по Клермон-стрит, Тодд затормозил и слез с велосипеда. Небольшой белый домик с верандой, зелеными ставнями и такого же цвета наличниками прятался в глубине участка, опоясанного ровной и ухоженной живой изгородью.

Тодд откинул со лба прядь светлых волос и покатил велосипед по бетонной дорожке к ступенькам крыльца. Он по-прежнему улыбался, и в его открытой улыбке – настоящем шедевре современной стоматологической индустрии и фторированной воды – появилось предвкушение. Установив велосипед на выдвижную подставку, Тодд подобрал газету, валявшуюся на нижней ступеньке, правда, не «Клэрион», а «Лос-Анджелес таймс», сунул ее под мышку и поднялся по ступенькам. Справа от двери к деревянной стене был привинчен звонок и две маленькие таблички, закрытые прозрачной пленкой, защищающей от солнца и дождя.

«Немецкая обстоятельность», – подумал Тодд, и улыбка стала еще шире. К такому заключению мог прийти только взрослый, и он мысленно поздравил себя, как делал каждый раз, когда удавалось проявить несвойственную мальчишке его возраста сообразительность.

На верхней табличке значилось: «АРТУР ДЕНКЕР».

На нижней – «ТОВАРОВ И УСЛУГ НЕ ПРЕДЛАГАТЬ».

Продолжая улыбаться, Тодд нажал кнопку звонка.

В маленьком домике послышалось приглушенное треньканье. Тодд убрал палец с кнопки и, наклонив голову, прислушался: теперь в доме царила тишина. Мальчик взглянул на наручные часы, полученные в качестве награды за распространение поздравительных открыток: двенадцать минут одиннадцатого. Хозяину уже давно пора проснуться. Сам Тодд даже во время каникул вставал не позднее половины восьмого. Кто рано встает, того удача ждет.

Он подождал еще с полминуты и снова нажал на кнопку, следя за секундной стрелкой на часах. Через семьдесят одну секунду послышалось шарканье. По звуку шагов Тодд определил, что хозяин наверняка в шлепанцах. Он увлекался дедукцией и мечтал стать частным детективом, когда вырастет.

– Иду, иду! – послышался недовольный голос человека, выдававшего себя за Артура Денкера. – Хватит трезвонить! Иду!

Тодд отпустил кнопку звонка и взглянул на подушечку пальца – на ней отпечатался след в виде маленького красного пятнышка.

За глухой внутренней дверью звякнула цепочка, лязгнул отодвигаемый засов, и на пороге за противомоскитной сеткой показался старик, облаченный в халат. Тодд решил, что он одновременно похож и на Альберта Эйнштейна, и на Бориса Карлоффа, сыгравшего Чудовище в фильме «Франкенштейн». Длинные седые волосы некрасивого желтого оттенка наводили на мысль не о слоновой кости, а о никотине. На одутловатом со сна морщинистом лице неприятная двухдневная щетина. Отец Тодда брился каждый день, даже в выходные, и любил повторять, что «бритье наводит на лицо утренний лоск». Старик и в самом деле немного походил на Альберта Эйнштейна и Бориса Карлоффа, но еще больше – на опустившегося пьяницу, вроде тех, что ошиваются возле вокзала.

Однако Тодд напомнил себе, что старик только что проснулся. Он много раз его видел раньше (и принимал все меры предосторожности, чтобы тот не заметил слежки), и на людях старик всегда выглядел очень опрятно и подтянуто – сразу понятно, что отставной военный, хотя ему и стукнуло уже семьдесят три года, если верить статьям в газетах, которые Тодд разыскал в библиотеке. При посещении магазина или кино, куда Денкер ездил на автобусе, поскольку машины у него не было, он всегда облачался в один из четырех добротных костюмов, какая бы жаркая погода на улице ни стояла. Иногда он даже надевал мягкую фетровую шляпу. В пасмурные дни Денкер захватывал перетянутый резинкой зонт, который держал под локтем, будто офицерскую трость. На людях Денкер был всегда тщательно выбрит, а его седые усы, которые он отпустил, чтобы прикрыть неудачно прооперированную заячью губу, тщательно и аккуратно подстрижены.

– Мальчик… – обратился к нему старик глухим и заспанным голосом. Тодд с неудовольствием обратил внимание, что халат у него заношенный и грязный. Круглый ворот смялся и уперся в морщинистую шею. На левом отвороте виднелось бурое пятно от какого-то соуса. От старика пахло табаком и перегаром. – Мальчик, – повторил он, – мне ничего не нужно. Прочитай, что здесь написано. Ты же умеешь читать? Наверняка умеешь! Все американские мальчики умеют читать. Так что ступай своей дорогой. До свидания.

Дверь начала закрываться.

Позднее, размышляя о случившемся в одну из бессонных ночей, Тодд пришел к выводу, что на этом все могло бы и закончиться. Впервые увидев старика так близко и без маски на лице, которую тот надевал «на выход», а сейчас спрятал в шкаф вместе с зонтиком и фетровой шляпой, Тодд мог запросто передумать. И тогда дверь просто закрылась бы, задвижка вернулась на место, и не произошло бы ничего из дальнейших событий. Но Тодда воспитывали как настоящего американца, для которого упорство и настойчивость являлись высшими и бесспорными добродетелями.

– Тут ваша газета, мистер Дюссандер, – вежливо произнес Тодд, протягивая «Таймс».

Закрывавшаяся дверь замерла, осталась широкая щель. По лицу Курта Дюссандера пробежала тень, но лицо тут же снова обрело бесстрастность. Наверное, от неожиданности он не смог скрыть невольный испуг, но сумел быстро овладеть собой. Тодд испытал разочарование в третий раз: он-то рассчитывал, что Дюссандер не просто хорош, а практически совершенен.

Ну и ну, подумал Тодд с презрением. А я-то думал!

Дверь снова распахнулась. Скрюченная артритом рука, похожая на паучью лапу, отодвинула задвижку на двери с противомоскитной сеткой, чуть приоткрыла ее и ухватилась за край газеты, которую протягивал Тодд. Мальчик с отвращением посмотрел на длинные, неухоженные и пожелтевшие от никотина ногти. Такая желтизна на пальцах бывает только оттого, что в руках постоянно дымится сигарета. Тодд считал курение отвратительной и вредной для здоровья привычкой и сам курить не собирался. Просто удивительно, как Дюссандер дожил до преклонных лет.

– Отпусти мою газету! – Старик потянул ее на себя.

– Конечно, мистер Дюссандер. – Тодд разжал пальцы. Паучья лапа втянула газету за сетчатую дверь, и она захлопнулась.

– Моя фамилия Денкер, – сказал старик, – а вовсе не какой-то Дузандер. А ты, выходит, даже читать не умеешь. Очень жаль. Всего хорошего!

Тодд торопливо произнес:

– Концлагерь Берген-Бельзен – с января по июнь сорок третьего, Аушвиц – с июня сорок третьего по июнь сорок четвертого. Unterkommandant[7]. Патэн…

Дверь снова замерла на месте. Мертвенно-бледное лицо с мешками под глазами походило на застрявший в проеме полусдутый воздушный шар. Тодд улыбнулся:

– Перед приходом русских вы бежали из Патэна и перебрались в Буэнос-Айрес. По слухам, вы там разбогатели, вкладывая золото, вывезенное из Германии, в наркоторговлю. Как бы то ни было, с пятидесятого года по пятьдесят второй вы жили в Мехико, а потом…

– Да ты с ума сошел, мальчик! – Старик покрутил скрюченным пальцем возле виска над уродливым ухом, но его губы, закрывавшие беззубый рот, предательски задрожали…

– Что вы делали с пятьдесят второго до пятьдесят восьмого, я не знаю. – Улыбка Тодда стала еще шире. – Этого, похоже, никто не знает, во всяком случае, никаких сведений я не нашел. Но на Кубе, накануне прихода Кастро к власти, вас опознал один израильский агент – вы были консьержем большого отеля. Когда повстанцы вошли в Гавану, ваш след потерялся. В шестьдесят пятом вас снова разыскали, но уже в Западном Берлине, и чуть было не сцапали. – Говоря все это, Тодд загибал по очереди пальцы, пока они не сжались в кулак. Глаза Дюссандера неотрывно следили за сноровистыми руками типичного американского подростка, обожающего превращать старые мыльницы в гоночные машинки и собирать модели кораблей. Конечно, этим занимался и Тодд – в прошлом году они с отцом четыре месяца собирали модель «Титаника», которая и сейчас украшает кабинет отца.

– Я понятия не имею, о чем ты, – произнес Дюссандер.

Без вставных зубов он шамкал, и Тодду это не понравилось. Его манера говорить была какой-то… ненастоящей. В комедийном сериале «Герои Хогана» полковник Клинк и то звучал убедительнее. Но в свое время с этим стариком наверняка были шутки плохи. Недаром в статье о концлагерях в журнале «Менз экшн» автор назвал его Кровавым Мясником из Патэна.

– Уходи, мальчик, иначе я вызову полицию.

– Вызывайте, мистер Дюссандер. Или герр Дюссандер, если вам так больше нравится. – Тодд продолжал улыбаться, демонстрируя великолепные зубы – результат действия фторированной воды, которой он всегда полоскал рот, и пасты «Крест», которой чистил зубы три раза в день. – После шестьдесят пятого года вы снова исчезли из виду… И вот я встретил вас на автобусной остановке в центре города пару месяцев назад.

– Ты спятил!

– Конечно, если хотите, можете вызвать полицию, – опять улыбнулся Тодд, – а я подожду на крылечке. Но если решите не вызывать, может, пригласите меня в дом? И мы поговорим.

Старик молча разглядывал ухмыляющегося подростка. В кронах деревьев щебетали птицы, где-то тарахтела газонокосилка, вдалеке слышались гудки спешивших куда-то машин.

Тодд вдруг почувствовал, что начинает терять уверенность. Неужели он ошибся? Вряд ли, но речь шла не о задачке в учебнике, а все было взаправду. Вот почему он так обрадовался (слегка обрадовался, как он позднее уверял себя), когда Дюссандер произнес:

– Если желаешь, можешь ненадолго войти. Но помни: я просто не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Это понятно?

– Конечно, мистер Дюссандер, – отозвался Тодд. Он открыл дверь и прошел в прихожую. Дюссандер закрыл за ними дверь, и они оказались в полумраке.

В помещении стоял затхлый запах, в котором ощущался солод. У них дома иногда тоже так пахло после визита гостей, пока мать не успевала проветрить. Но здесь запах был сильнее. Казалось, он пропитал буквально все. Пахло спиртным, подгоревшим маслом, потом, старой одеждой и какими-то лекарствами вроде мятного полоскания для горла и болеутоляющей мази. В полумраке прихожей Дюссандер стоял совсем близко, и его голова, торчавшая из отворотов халата, напоминала голову хищного грифа, терпеливо ждавшего, когда его жертва испустит дух. Несмотря на щетину и дряблую обвисшую кожу старика, Тодд вдруг ясно представил себе его в черной форме офицера СС, на которого он сейчас походил куда больше, чем во время прогулок по городу. И мальчик вдруг ощутил острый укол страха. Легкого приступа страха, как он позднее объяснял себе.

– Должен вас предупредить, если со мной что-нибудь случится… – начал он, когда Дюссандер, шаркая шлепанцами, проходил мимо него в гостиную. Тот успокаивающе похлопал Тодда по спине, и от этого прикосновения его бросило в жар.

Мальчик проследовал в гостиную, но улыбки на его лице больше не было. Он представлял себе встречу совсем иначе. Все еще образуется и наверняка выйдет, как он рассчитывал. Прочь сомнения! Ведь до сих пор у него все всегда получалось! В гостиной Тодд уже снова улыбался.

Там его ждало очередное разочарование, правда, на этот раз вполне ожидаемое. Разумеется, в комнате не оказалось портрета Гитлера с упавшей челкой и неотступным завораживающим взглядом. И никаких боевых наград в рамках, никакого культового меча на стене, никакого «люгера» или «вальтера» на каминной полке (по правде сказать, и самой-то каминной полки не было). Тодд напомнил себе, что держать подобные атрибуты на виду, чтобы их все видели, было бы непростительной глупостью, однако отказаться от представлений, навязанных кино и телевизором, было очень непросто. Самая обычная гостиная – такую и ожидаешь увидеть в домах одиноких стариков, с трудом сводящих концы с концами на скудную пенсию. Над декоративным камином, облицованным декоративным кирпичом, висят часы. На тумбочке черно-белый телевизор – концы усов комнатной антенны обмотаны фольгой для улучшения приема. На полу – истертый серый коврик. Возле дивана этажерка с прессой: «Нэшнл джиографик», «Ридерз дайджест» и «Лос-Анджелес таймс». Вместо портрета Гитлера или наградного оружия на стене в рамках под стеклом висели свидетельство о гражданстве и фотография женщины в смешной шляпке. Позднее Дюссандер рассказывал, что такие дамские шляпки назывались «колокол» и были в моде в двадцатых и тридцатых годах.

– Моя жена, – пояснил Дюссандер, и его голос дрогнул. – Она умерла в пятьдесят пятом. Слабые легкие… В то время я работал чертежником на автомобильном заводе «Меншлер» в Эссене. Даже не знаю, как сумел пережить ее смерть.

Тодд продолжал улыбаться. Он прошел через комнату, будто хотел получше рассмотреть фотографию, но вдруг остановился и провел пальцем по абажуру маленькой настольной лампы.

– Не сметь! – рявкнул Дюссандер так властно, что Тодд невольно отпрянул.

– Здорово! – искренне восхитился подросток. – Вот это команда! Если не ошибаюсь, делать абажуры из человеческой кожи придумала Ильза Кох, верно? И ведь это она проделывала штуку с маленькими стеклянными трубочками, которые вставлялись мужчинам…

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь, – прервал его Дюссандер. На телевизоре лежала открытая пачка сигарет без фильтра. Он кивком показал на нее и предложил Тодду: – Закуришь?

– Нет. От них развивается рак легких. Мой отец раньше курил, но сейчас бросил. Даже посещал специальные курсы, чтобы бросить.

– Правда? – Дюссандер вытащил из кармана халата спичку и с безучастным видом чиркнул ею по пластику телевизора. Спичка вспыхнула, и он закурил. – Назови мне хотя бы одну причину не звонить в полицию и не рассказывать им о твоей наглой выходке с ужасными обвинениями? Хотя бы одну? И побыстрее! Телефон рядом. Думаю, отец тебя обязательно выпорет и ты неделю не сможешь нормально сидеть.

– Мои родители никогда меня не бьют. От телесных наказаний больше вреда, чем пользы. – Неожиданно глаза Тодда загорелись. – А вы их пороли? Женщин, к примеру? Заставляли раздеться и…

Дюссандер, издав нечленораздельный звук, напоминающий мычание, направился к телефону.

– На вашем месте я бы этого не делал, – предостерег Тодд ледяным тоном.

Дюссандер обернулся и размеренно произнес: