Четыре сезона

И вот в пятый блок попадает Энди Дюфрен. Человек, который не просто окончил школу бизнеса при Университете Мэна, но изучал там курс геологии. Больше того, геология сделалась его главным хобби. Надо полагать, она отвечала его натуре, располагавшей к усидчивости и скрупулезности. Ледниковый период, десять тысяч лет. Период горообразования, миллионы лет. Геологические пласты, которым требуются тысячелетия, чтобы произошел тектонический сдвиг. Давление. Энди как-то сказал мне, что вся эта наука – геология – есть, в сущности, изучение феномена давления.

И, конечно, не забудем про фактор времени.

У него было достаточно времени, чтобы изучить эти стены. Более чем достаточно. Когда дверь камеры захлопывается и свет гаснет, что еще остается?

Новички, впервые попадающие в тюрьму, обычно с большим скрипом адаптируются к условиям изоляции. У них развивается клаустрофобия. Многих приходится тащить в лазарет и накачивать транквилизаторами, пока они не придут в норму. Частенько можно услышать, как новый член нашей веселой семейки грохочет кулаком по решетке камеры с криком: «Выпустите меня!», а пока он кричит, весь отсек затягивает хором: «Свежую рыбку, свежую рыбку, свежую рыбку привезли!»

Когда в сорок восьмом Энди загремел в Шоушенк, он ничего такого не выкрикивал, однако это вовсе не означает, что он не испытывал всего, что полагается. Его могли охватывать приступы отчаяния на грани помешательства; многие, кстати, переходят эту грань. Прежняя жизнь осталась позади, унеслась, как пух, а впереди беспросветный мрак, годы и годы медленной пытки.

И как быть? Судорожно искать, чем бы заглушить свое беспокойство. Тут вариантов множество, даже в тюрьме; когда человеку надо чем-то себя занять, мозги работают с тройной нагрузкой. Я уже вам рассказывал про зэка, сделавшего скульптуру «Три возраста Иисуса». Были среди нас нумизматы, чьи коллекции монет периодически разворовывались, был филателист, был филокартист, который собрал открытки из тридцати пяти стран и который не задумываясь душу бы вытряс из любого, кто тронул бы пальцем его сокровище.

Энди заинтересовался камнями. И стенами камеры.

Первоначальные его намерения, я думаю, не простирались дальше желания вырезать на стене свои инициалы – потом их закроет плакат Риты Хэйворт. А может, не инициалы, а коротенькое стихотворение. Тут-то он и столкнулся с эффектом легкого бетона. Возможно, он начал вырезать инициалы, и вдруг отскочил кусок стены. Я вижу, как Энди лежит на койке и вертит в руках отвалившийся кусок. И думает: черт с ней, с разбитой жизнью. Черт с ним, с невезением, которого я нахлебался сначала там, а теперь хлебаю здесь. Не пора ли все забыть и сосредоточиться вот на этом куске бетона?

Прошел еще месяц-другой, и он спросил себя: «A отчего бы мне не посмотреть, смеха ради, сколько смогу расковырять?» Легко сказать. Сегодня ты поковырялся в стене, а завтра шмон, который по плану раз в неделю (или, того лучше, внеплановый, приносящий обычно богатый улов спиртного, наркотиков, порнухи и холодного оружия), и ты делаешь большие глаза: «Это? Да так, поковырял немного стену. А что, нельзя?»

Такие номера, сами понимаете, не проходят. И поэтому Энди подошел ко мне и спросил, могу ли я достать ему фотоплакат Риты Хэйворт. Не маленький – большой.

И, разумеется, ему понадобился геологический молоток. Я вспоминаю, как достал его в сорок восьмом по просьбе Энди и еще подумал тогда: «Чтобы пробить этой штуковиной нашу стену, понадобится лет шестьсот». Отчасти я был прав. Но учтем, что Энди пришлось пробивать не всю стену, а половину. К тому же бетон оказался слабоватым… и даже при этих условиях он затратил двадцать семь лет и угробил два молотка.

Почти год он потерял из-за Вождя. Не надо также забывать, что работать он мог только ночью, точнее – поздно ночью, когда все засыпали, включая ночных надзирателей. Но самой сложной в его деле была, я думаю, проблема, куда девать вырубленную породу. Проблему звукоизоляции он, по всей видимости, решил, обернув головку молотка суконкой, но что было делать с бетонной крошкой и отдельными кусками?

Куски он, скорее всего, измельчал, а затем…

Я вспомнил первый воскресный день после того, как достал ему молоток. Помню, как он шел по внутреннему двору, весь распухший после недавних стычек с «сестричками». Он нагнулся, поднял гальку… и она исчезла у него в рукаве. Этот тайный карман в рукаве – старая тюремная уловка; иногда его еще делают в отворотах брюк. И другое воспоминание, очень сильное, но не вполне конкретное – возможно, потому, что эту картину я наблюдал не один раз. Воспоминание такое: Энди Дюфреи прогуливается по двору, стоит жаркий летний день, воздух неподвижен. Неподвижен, да… если не считать едва заметных песчаных завихрений там, где ступает его нога.

Вот я и спрашиваю себя, не нашил ли он в штанинах, под коленями, пару карманчиков, которые мы называем «обманчиками». Набиваешь их тем же песочком и отправляешься на прогулку, руки в карманы, а дальше надо улучить момент, когда никто не смотрит, и тихонько так подергать вверх штанины. Карманы, как вы, вероятно, догадались, соединены с «обманчиками» леской или суровой ниткой. Ты делаешь шаг, и содержимое высыпается у тебя из штанин. Благодаря этой уловке многим военнопленным удалось совершить побег во время Второй мировой войны.

Шли годы, стена в камере Энди «худела», а он пригоршнями выносил во двор все «лишнее». Сменялись начальники, он же продолжал свою игру, и все верили, что затеяна она им исключительно ради сохранения библиотеки. Нет, я не ставлю под сомнение важность библиотеки для Энди, но все же главным для него было сохранить за собой право на одиночное заключение в камере номер 14 пятого блока.

Я не думаю, что у него был четкий план или твердая вера в конечный успех, во всяком случае – не сразу. Стена, как он наверняка прикидывал, могла оказаться толщиной в добрых десять футов и гораздо прочнее, чем на первый взгляд, и даже если бы ему удалось пробурить ее насквозь, какая была гарантия, что отверстие не выведет его во внутренний двор на высоте десяти метров от земли? Но, как я уже сказал, поначалу он вряд ли всерьез подумывал о побеге. Он мог рассуждать примерно так: «За семь лет я продвигаюсь на один фут… значит, чтобы пройти насквозь эту стену, мне потребуется семьдесят лет… а к тому времени мне стукнет сто один год».

А еще, будь я на его месте, я бы рассуждал так: «Рано или поздно меня схватят за руку, после чего карцер мне обеспечен, и надолго, не говоря уже о жирной черной метке в характеристике». Он не мог сбрасывать со счетов еженедельные проверки и внезапные шмоны – как правило, ночные, устраиваемые не реже, чем раз в две недели. Он должен был отдавать себе отчет в том, что долго так продолжаться не может. Рано или поздно кто-то из надзирателей заглянет за плакат, чтобы проверить, не прячет ли там Энди заточенную ложку или самокрутку с марихуаной, приклеенные к стене скотчем.

Взвесив такую возможность, он, скорее всего, решил: «Плевать». Может, он даже дразнил себя опасностью: интересно, как далеко я сумею продвинуться, прежде чем меня накроют? В тюрьме скука смертная, так что риск быть застигнутым врасплох ночной проверкой мог на первых порах лишь добавить остроты в его размеренную жизнь.

Кстати, я убежден – на одном везении долго не протянешь. Тем более двадцать семь лет. Вместе с тем я полагаю, что первые два года – до середины мая пятидесятого, когда он помог Байрону Хэдли со свалившимся на него наследством, – он действовал именно так, наудачу.

Хотя не исключено, что даже тогда, на ранней стадии, он полагался на аргументы более весомые, чем слепая удача. У него были деньги, так что он мог регулярно кой-кого подмазывать, чтобы его особенно не беспокоили. Как правило, тюремщики охотно идут навстречу, если предложенная цена их устраивает: лишние доллары никогда не лишние, особенно если речь идет о таких невинных забавах, как порнографические открытки или самокрутки. К тому же Энди был образцовым заключенным – тихим, вежливым, почтительным, не бузотером. В тюрьме достается психам и бунтарям – у этих все переворачивают вверх дном по меньшей мере раз в полгода, перетряхивают матрасы, уносят и вспарывают подушки, тщательно проверяют колено унитаза.

С мая пятидесятого Энди перестал быть просто образцовым заключенным. Отныне он становится курицей, несущей золотые яйца, пусть и убийцей, но разбирающимся в налоговой системе получше, чем фирма «Г. и Р. Блоки». Он давал бесплатные советы, как распорядиться недвижимостью, помогал обходить налоги, делал (и небезуспешно) запросы о предоставлении кредитов. Я вспоминаю, как он сидел за столом в своей библиотеке, педантично проходясь по пунктам договора о приобретении подержанного «десото» и объясняя стоящему у него над душой старшему надзирателю все плюсы и минусы такого договора, втолковывая ему, что если купить машину в рассрочку, то можно увернуться от прямого нападения какой-нибудь финансовой акулы, каких в банковской системе и тогда хватало. Наконец бумага отредактирована, надзиратель протягивает к ней руку, по-хозяйски, грубовато… и вдруг спохватывается: ведь он имеет дело не с кем-нибудь, а с волшебной палочкой-выручалочкой.

Энди вел налоговую политику всего персонала тюрьмы, он следил за изменениями на бирже, поэтому от его услуг никак не могли отказаться, даже после того как он отсидел по милости Нортона в холодной. Все так же поступали деньги на его библиотеку, все так же обходили Энди стороной «сестрички», и в камере у него никто особенно не усердствовал. Иными словами, если он и был «ниггером», то «хорошим».

Но однажды, много-много позже, может быть, в октябре шестьдесят седьмого, увлекательное хобби вдруг превратилось в нечто большее. Однажды ночью, когда он торчал по пояс в своей дыре и плакат с Рэкел Уэлч хлопал его по заду, молоток неожиданно провалился по рукоять.

Пока он поспешно извлекал куски бетона, вероятно, услышал, как остальные кусочки полетели в шахту, позвякивая о стенки трубы. Знал ли он уже тогда, что его ждет шахта, или это открытие застигло его врасплох? Затрудняюсь ответить. Он уже мог, конечно, познакомиться с планом инженерных сооружений. А нет, так сразу предпринял шаги, чтобы познакомиться, уж будьте уверены.

К нему должно было прийти понимание: если это и игра, то ставка в ней чрезвычайно высока… если не сказать предельна – на карту была поставлена жизнь. Едва ли он тогда представлял себе свое будущее, но кое-какие идеи, несомненно, были, потому что именно в эту пору он заговорил со мной впервые про Сиуатанехо. Вот так, вдруг, эта дурацкая дыра в стене превратилась из игрушки в священную нишу, на которую он готов был молиться, особенно если он уже знал о главном коллекторе, уходящем за пределы тюрьмы.

До сих пор у него был один повод для беспокойства: ключ под камнем из вулканического стекла на окраине Бакстона. Теперь добавились волнения, что какой-нибудь новый тюремщик – из молодых да ранних – сунет нос за плакат… или что к нему кого-то подселят… или что его переведут с насиженного места в другую камеру. С этими мучительными сомнениями он прожил восемь лет. Могу сказать одно: людей с такой выдержкой на свете единицы. От всей этой неопределенности я, например, через полгода съехал бы с катушек. Энди – тот вел свою игру до конца.

Да, восемь долгих лет он жил с ощущением возможности провала – вернее будет сказать, вероятности провала, – сколько ни придерживай козыри в игре против тюремной системы, исход предрешен… но боги к нему благоволили ни много ни мало девятнадцать лет.

Самой для него страшной иронией могло бы стать помилование. Представляете? За три дня до выхода на свободу помилованного переводят в крыло с минимальной охраной для проверки его физических кондиций и профессиональных навыков. Тем временем в его прежней камере производится генеральная уборка. Вместо обещанной свободы Энди получил бы первый срок в шизо и второй, побольше, в обычной камере… но уже не в родной, разумеется.

Вопрос: если он добрался до канализационной шахты в шестьдесят седьмом, почему он совершил побег только в семьдесят пятом?

Точного ответа я не знаю, но кое-какими соображениями на этот счет могу поделиться.

Прежде всего он должен был стать еще осмотрительнее. Он был слишком умен, чтобы очертя голову застучать молотком в надежде все закончить за восемь или даже восемнадцать месяцев. Он принялся расширять амбразуру сантиметр за сантиметром. К Рождеству, когда Энди заказывал традиционную бутылку виски, дыра была величиной с чашку. Ко дню рождения в шестьдесят восьмом, когда заказывалась такая же бутылка, она была уже с тарелку. К открытию бейсбольного сезона в шестьдесят девятом – с поднос.

Одно время я думал: после того, как он пробил брешь в стене, дела у него наверняка пошли быстрее. Мне казалось, с этого момента, вместо того чтобы измельчать камешки, а мелкую крошку выносить в «обманчиках» на двор, он мог просто-напросто выбрасывать их в шахту. Судя по затраченному времени, он на это не отважился. Видимо, решил, что странные звуки могут вызвать подозрения. Либо, если знал о главном коллекторе, а он, скорее всего, уже знал, мог опасаться, что крупный кусок, упав в шахту, повредит трубу, еще выйдет из строя, не дай бог, канализационная система, начнут проверять. А любая проверка, сами понимаете, похоронила бы все его надежды.

Все так, и тем не менее: к тому времени, когда Никсона второй раз приводили к присяге, я думаю, Энди уже мог протиснуться в свой лаз… если не раньше. Он был щуплый.

Тогда почему он этого не делал?

Все мои разумные доводы, господа присяжные, исчерпаны, дальше начинаются гадания на кофейной гуще. Можно предположить, что вертикальная шахта была основательно загажена и ему пришлось сначала ее расчистить. Впрочем, с этим он бы управился быстрее. Так в чем же дело?

А что, если Энди испугался?

Выше я постарался объяснить понятие «режимный человек». Сначала тебе невмоготу в четырех стенах, завтра ты с ними примиряешься, послезавтра ты их принимаешь как должное… и, наконец, когда твое тело, и твоя душа, и твой дух приспосабливаются к этой жизни на уровне сознания и подсознания, тебе становится в этих стенах хорошо. За тебя решают, когда тебе принимать пищу, когда писать письма, когда курить. Если ты работаешь в прачечной или в производственных мастерских, тебе через каждый час отводят пять минут на то, чтобы оправиться. В течение тридцати пяти лет мое время наступало через двадцать пять минут после начала работы, в другое время даже желания не возникало. А если я почему-либо пропускал свою пятиминутку, то мог преспокойно ждать следующую, через час.

Я думаю, Энди внутренне боролся с этим тигром – синдромом режимности, а также с растущим страхом, что все его усилия окажутся напрасными.

Сколько ночей он пролежал без сна под этим плакатом, в размышлениях о притягательном коллекторе как о спасительной соломинке? План-чертеж, конечно, сообщил ему цифры о длине и диаметре трубы; чего он не мог сообщить, так это с чем ему предстоит столкнуться внутри трубы – не задохнется ли он там, отступят ли при его приближении гигантские крысы или, наоборот, нападут… и еще на один вопрос не давал ответа план-чертеж: когда (и если) он проползет эту трубу насквозь, что ждет его в конце пути? Вот вам сюжетец еще более забавный, чем неожиданное помилование: Энди проникает в главный коллектор, проползает пятьсот ярдов в темноте, едва не задохнувшись от миазмов, и натыкается на обрешетку из стальных прутьев. Ха-ха-ха, очень смешно.

Наверняка тревожили его и другие вопросы. Предположим, все удалось, и он выбрался из коллектора, – сможет ли он раздобыть цивильную одежду и пробраться через прилегающую к тюрьме местность незамеченным? И еще: выбрался он из коллектора, сумел скрыться с глаз долой раньше, чем в Шоушенке подняли тревогу, добрался до Бакстона, поднял камень… а под ним пусто. Не обязательно что-то драматическое вроде воздвигнутого на этом месте высоченного многоквартирного дома или разбитой там же автостоянки под будущий супермаркет. Разве не мог какой-нибудь мальчишка, собирающий интересные камешки, подобрать кусок вулканического стекла – а заодно и ключ под ним – и унести домой в качестве сувениров? Или охотник отшвырнул ногой камень, а белка или ворона с их слабостью к блестящим предметам утащила ключ. Или его вымыло весенним паводком. Или… да все что угодно.

Вот я и думаю – считайте это гаданием на кофейной гуще, – что на какое-то время Энди как бы оцепенел. Если на то пошло, кто не рискует, тот не проигрывает. Вы спросите, что ему было проигрывать? Библиотеку, раз. Развращающий покой режимной жизни, два. Наконец, надежду когда-нибудь зажить под другим именем.

И все-таки, как мы знаем, он дождался своего часа. Рискнул и… даже дух захватывает!.. и выиграл, не так ли? А победителей не судят.

Вы спрашиваете, откуда мне знать, что он действительно сумел уйти? И как дальше развивались события? После того как он добрался до этого зеленого луга в окрестностях Бакстона и заглянул под камень… если камень оказался на месте.

Увы, я не могу описать эту сцену по той простой причине, что до сих пор нахожусь в стенах известного заведения и, похоже, еще долго буду находиться.

Но вот вам мой ответ. В начале осени семьдесят пятого, а если точнее, 15 сентября, я получил открытку со штемпелем городка Макнери в Техасе. Городок этот расположен у самой границы с Мексикой, напротив Эль-Порвенира. На открытке не было ни слова. Но я догадался. Это так же верно, как то, что мы однажды умрем.

Макнери – это место, где Энди пересек границу. Макнери, штат Техас.

Вот, собственно, и вся история. Я и не предполагал, что на нее уйдет столько времени и столько страниц. Я засел за нее сразу после получения этой открытки, а заканчиваю сегодня, 14 января 1976 года. Я исписал три карандаша, извел пачку бумаги. Листки я надежно прятал… а хоть бы и не прятал, с моим куриным почерком сплошная морока.

Я не предполагал, что в памяти всплывет столько воспоминаний. Писать о самом себе – это все равно что опустить прут в чистую протоку и ковырять илистое дно.

«Положим, ты писал не о себе, – слышу голос с галерки. – Ты писал про Энди Дюфрена. В этой истории ты – второстепенный персонаж». Не могу согласиться. Это все – про меня. Все, черт возьми, до последнего слова. Энди – это та частица моей души, которую им не удалось запереть в камере, и она непременно возрадуется, если в один прекрасный день распахнутся тюремные ворота и из них выйду я в своем затрапезном костюме, с двадцатью шальными долларами в кармане. И как бы ни состарилась моя душа, как бы ни надломилась и ни скукожилась от страха, эта ее малая частица не утратит способности радоваться. Другое дело, что в Энди эта частица была самой душой, и он ее не растранжирил.

В Шоушенке многие, не только я, помнят Энди. Мы радовались, что ему удалось бежать, хотя и грустили тоже. Никуда не денешься, есть птицы, которым заказано жить в клетке. Слишком яркие у такой птицы перья, слишком независимо звучит ее чистый голос. Вот и приходится выпускать ее на волю, или же она сама упорхнет, когда будут ставить корм. Да, и в эту минуту та половина сердца, которая понимает, что нельзя было такую сажать в клетку, не может не ликовать, зато другая половина впадает в уныние – как пусто, как тоскливо стало в клетке после ее отлета.

Вот и вся история. Я рад, что выговорился, пускай ценой каких-то недосказанностей и горечи, поднявшейся со дна души, как тот ил. Я рад, что вы дослушали до конца. А ты, Энди, если ты сейчас там, где должен быть по моим расчетам, насладись за себя и за меня видом ночных звезд, потрогай песок, войди в океан, почувствуй себя свободным.

Вот уж не думал, что продолжу свой рассказ, и тем не менее: стопка смятых, потрепанных страниц лежит передо мной на столе. Сейчас я распечатал новехонькую пачку и приготовился исписать еще несколько страничек. Эту пачку я купил в магазине – зашел как ни в чем не бывало в канцелярский магазин на Конгресс-стрит в Портленде и купил пачку бумаги.

Мне казалось, я поставил точку в этой истории мрачным январским днем семьдесят шестого в своей тюремной камере. А нынче июнь семьдесят седьмого, и я дописываю этот «хвост» за столом в дешевом номере портлендского отеля «Брюстер».

В открытое окно врывается транспортный гул – оглушительный, пьянящий, пугающий. Я поминутно бросаю взгляд на окно и убеждаюсь, что оно не зарешечено. Ночью я плохо сплю, слишком велика и шикарна эта кровать, хотя дешевле номера в гостинице не сыщешь. Утром я в страхе вскакиваю в 6:30 как штык и не сразу понимаю, где нахожусь. Меня мучают кошмары. Во сне я лечу вниз, от этого свободного падения перехватывает дыхание. Ощущение одновременно жуткое и волнующее.

Что произошло в моей жизни? А вы не догадались? Меня освободили. После тридцати восьми лет дежурных слушаний и дежурных отказов (за эти тридцать восемь лет успели умереть три моих адвоката) я добился условного освобождения. Вероятно, они решили, что к пятидесяти восьми годам меня достаточно выпотрошили, чтобы я мог представлять какую-то опасность для общества.

Я чуть не сжег рукопись, которую вы читаете. Досрочно освобожденных шмонают не меньше, чем угодивших в садок «мальков», в рукописи же моей хватало взрывоопасных мест, за которые меня бы развернули на сто восемьдесят градусов и накинули еще годков шесть-восемь. Не говоря уже о том, что в «мемуарах» упоминалось название городка, где, по моим расчетам, должен был находиться Энди. Мексиканская полиция охотно сотрудничает с американской, а мне бы очень не хотелось получить свою свободу – или, скажем иначе, возможность сохранить свой труд, на который я потратил столько времени и сил, – ценой свободы Энди Дюфрена.

Тут я вспомнил, как в сорок восьмом Энди пронес в тюрьму пятьсот долларов, и тем же способом вынес из тюрьмы рукопись. На всякий случай я подстраховался и переписал страницы, где упоминался городок Сиуатанехо. Если бы во время «проверки выпускника», как это называется в Шоушенке, мои писания были обнаружены, я бы схлопотал новый срок, а Энди… ищейки взяли бы ложный след – город Лас-Интрудрес на океанском побережье Перу.

Комитет по трудоустройству условно освобожденных направил меня «помощником по разгрузке» в большой продовольственный универсам торгового квартала в южной части Портленда – проще говоря, мальчиком на подхвате. На это место, как известно, берут людей двух категорий: юнцов и старичков. Для покупателя что первые, что вторые – все на одно лицо. Кстати, если вы постоянно делаете закупки в универсаме «Фудвей» в квартале Спрюс-Молл, не исключено, что я помогал вам донести пакеты до вашей машины на стоянке… если, конечно, вы там появлялись в марте – апреле семьдесят седьмого, потому что через месяц меня там уже не было.

Поначалу мне казалось – нет, этот мир не для меня. Помните, я писал, что тюремный мирок устроен по модели большого мира, но я себе не представлял, какие здесь скорости. Даже пешеходные. Человеческая речь и та словно куда-то мчится. И насколько же она громче.

Приспособиться к новым условиям – большего испытания у меня в жизни не было; и еще вопрос, сумею ли я его пройти и как скоро. Взять женщин. За сорок лет я и забыл, что они составляют половину человечества, и вдруг универсам… и женщины, сразу столько женщин! Пожилые дамы, беременные в свободных маечках, на которых стрелка указывает на живот, а надпись крупными буквами уточняет: ЗДЕСЬ РЕБЕНОК; стройные девицы с сосками, оттопыривающими кофточки, в мое время не избежать бы им ареста и медицинского освидетельствования на предмет психической вменяемости, – женщины на любой вкус. Весь день я находился в состоянии боевой готовности и тихо чертыхался: «Старый козел!»

Еще проблема – уборная. Всякий раз, когда у меня возникала естественная потребность (а возникала она, как по часам, ровно через двадцать пять минут после открытия магазина), я испытывал непреодолимое желание попросить разрешения у моего босса. Одно дело знать, что в этом прекрасном мире ты волен справлять нужду, когда тебе заблагорассудится, и другое дело избавиться от многолетней привычки согласовать работу своего мочевого пузыря с охранником, если не хочешь угодить на пару дней в карцер.

Мой босс сразу невзлюбил меня. Это был молодой человек лет двадцати шести – двадцати семи, и видно было, что я вызываю у него брезгливость, как вызывает брезгливость скулящий пес, униженно подползающий на брюхе к человеку. Господи, я сам смотрел на себя с таким чувством. Но я ничего не мог с собой поделать. Мне хотелось сказать ему: «Вот что бывает, молодой человек, когда вся сознательная жизнь прошла за решеткой. Каждый начальник для тебя – хозяин, а ты – его пес. Что ты теперь пес, начинаешь понимать в тюрьме, но так как там каждый арестант – такой же пес, никто этому не придает особого значения. За пределами тюрьмы – дело другое». Но этому – говори не говори. Слишком молод, не поймет. То же самое с инспектором по УДО, с которым я виделся раз в неделю. Это был добродушный здоровяк, в прошлом морской пехотинец, с рыжей копной волос и большим запасом польских анекдотов. Когда запас иссякал, он говорил, обращаясь ко мне: «Ну что, Ред, думаешь удариться в бега?» Я кивал, и мы расставались до следующей недели.