Не сойти с ума

Подвижную и живую девочку назвали Леной. Алёнкой. Еленой Викторовной Красиковой, эта фамилия досталась ее отцу от отчима, третьего мужа матери, усыновившего Виктора ещё школьником. В Лёку она превратилась гораздо позже, когда, представляясь взрослым гостям, назвала свое имя. По-детски шепелявя, не проговаривая, произносила: Алёка! Так, потеряв первую букву, к ней прикрепилось это забавное детское прозвище, оставшееся с ней и после поры взросления. Отец, как и положено всем отцам маленьких девочек, уделял ей внимание, поднимал и подкидывал сильными руками, крепко прижимая к себе. Сажал на плечи, бегал двору с санками в руках. Но все это он делал как-то по обязанности, не давая себе поглубже прочувствовать отцовскую привязанность. Лену он не любил, а лишь чувствовал нужное беспокойство, заботу. Любить он был способен одну-единственную женщину, и он давно принял и смирился с этим осознанием. Маленькая дочка скорей раздражала и причиняла некомфортные ощущения. Она росла жутко подвижным и неусидчивым бесёнком, открытым и любознательным. Виктор был человеком постоянства. Во всем. Непроизвольно он так же относился и к Лёке. А так, как он был, к тому же, прямолинеен, ему не хватало гибкости, чтобы понять, что перед ним не взрослый. Усаживая Лёку на диван, он подразумевал, что она там останется до следующего его ЦУ. Именно ЦУ он уже успел привыкнуть отдавать на работе. Лека же успевала за этот промежуток времени сделать тысячу вещей, в том числе, конечно же, слезть с дивана, перебежать в соседнюю комнату и потрогать то, что лежало повыше. Разумеется, по пути споткнуться о порожек, удариться об угол и расшибить бровь. Жалела всегда мама, отец – никогда. Он психовал, играл желваками, глаза из серо—голубых становились почти белыми. Он еле сдерживался, сжимал кулаки, но не бил. Впрочем, в какой-то момент и этот рубеж был пройден, и Лёка познакомилась с тяжёлой отцовской рукой. Не то, чтобы он ее истязал или намеренно причинял боль, нет. Он был слишком импульсивным, взрывным, и в минуту-пике не мог держать ярость. О! А ярость в нем закипала мгновенно, лишь стоило показаться, что его не уважают или не слушаются. Отвешивая подзатыльник, он не умел контролировать силу удара, а уж силы, подкрепляемой регулярными упражнениями с гирей, было более чем достаточно на человека его комплекции.

– Ленка! – кричал он в такие моменты. Он помнил, как воспитывали мальчишек в войну, как сама война воспитала его. Но над головой синело мирное небо, а перед ним был отнюдь не мальчишка, перед ним стояла маленькая перепуганная кнопка, хлопая круглыми, блестящими от слез глазёшками, с русыми косичками и острыми коленками.

Финалом сцены зачастую были мамины слезы, она разрывалась между жалостью к дочке и стремлением сгладить этот взрыв со стороны мужа. Он злился уже на них обеих, хлопал входной дверью и шел в лес. Лес, надо сказать, подступал вплотную к их пятиэтажке. Новые микрорайоны бойко теснили тайгу.

– Не серди папу – говорила она Лёке, вытирая слезы себе и ей. Милене со временем пришлось смириться с метаморфозой, произошедшей в супруге. В конце концов, семьянин он был почти образцовый (не пьет, не курит, не гуляет). А какую зарплату ей приносил! Даже не требуя отчета. Ну а вспыльчивость – что ж, бывают и похлеще экземпляры. Муж как муж, не хуже других. Сама Милена, распрощавшись с беременностью, растеряла и свою девичью стать. Она, конечно, смогла освободиться от той налитой тяжести, которая так преобразила ее тело ко времени родов, но уже не напоминала изящную рюмочку, да и лицо потеряло милую детскую округлость, теперь это было совсем обычное лицо совсем взрослой женщины, каких много вокруг. У нее не было нужды ежедневно видеться с людьми, а значит, и чистить пёрышки, а занимаясь маленьким ребенком и домом, она не видела необходимости заниматься собой, и могла до самого вечера ходить по дому в не совсем свежем халате, накинутом на ночную сорочку. Но даже в таком виде для Виктора она была непререкаемым эталоном, он любил ее слепо и прочно, что тоже подкупало…

Между тем, Лёка росла почти копией Виктора с той лишь разницей, что разрез глаз получился средний, между материнским и отцовским, да и цвет был такого же травяного оттенка, как у матери. В остальном она все унаследовала от отца: худенькое, почти прозрачное личико, пропорции тела и даже форму рук и ног. К отцу она одновременно тянулась и боялась его, надеясь своим всепрощающий детским сердечком, что папа не всегда будет таким. Ведь бывал же он и добрым, и весёлым. Ну, просто ей надо стараться его не огорчать…

ГЛАВА 5. СЕСТРА

В жизни Лёки присутствовал ещё один персонаж: старшая сестра и приемная дочь Виктора, десятилетняя Марина. Когда принесли из роддома маленький конверт, ей исполнилось девять. Девочка большую часть жизни росла без материнской ласки, почти забыв далёкую маму, пока та получала такое нужное высшее образование и налаживала не менее важную личную жизнь. Марина долгое время после их воссоединения оставалась нелюдимой, ершистой и настороженной не только к чужому дяде, которого надо было называть папой, но даже к матери. За весь этот год они так и не увидели ее улыбки. Она смотрела из своего уголка огромными, такими же круглыми как у Милены глазами, правда цвет их был не зелёным, а ярко-синим. Глаза, казалось, составляли половину всей ее. Она ничего не просила, не жаловалась, но и никого не любила. И хотя маму она, конечно, очень быстро вспомнила, но любовью к ней так и не воспылала. Маленькая сестрёнка умиляла, вызвала желание играть с ней как с куклой, хотя таковой она и была. Но в душе колыхалась ревность. С ней возились, нянчили, купали, носили на руках, любили. Хотя, надо сказать, Виктор, удочерив Марину, отнёсся к этому ответственно, пытаясь не делать различия между своими дочками. Он пытался занять ее разговором, брал с собой гулять, когда нёс на прогулку Лёку, покупал книжки и водил есть мороженое, надеясь получить хоть маленькую, но теплую реакцию. Но Марина была прочно замкнута в себе, и, хоть никогда не грубила, но и не подпустила его к себе. Виктор остро переживал неудачу в попытке сближения, и как человек крайне нетерпеливый и вспыльчивый, начинал злиться, выговаривая и ей и Милене. Марина, продолжала относиться с опаской к дяде, так и не ставшему близким. Виктора она не назвала папой ни через год, ни позже, …и никогда вообще. Милена, выслушивая его недовольство, конечно, расстраивалась, но не считала это большой проблемой. Уж коли они все вместе, то всяко найдут общий язык. Она растворилась в материнстве, тискала и зацеловывала невесомую лапочку-дочку, и это было у них взаимно, Лёка больше всего обожала мягкие мамины руки, такие уютные колени и голос! Такой теплый, необходимый и дающий покой и защиту.

Марина росла нескладным угловатым подростком. Высокая и худющая, она взяла от своего родного отца не только внешность, но и характер. Тяжелый, неуживчивый. Но Лёка смотрела на свою суровую старшую сестру как на божество. Подрастая, она ужом вилась вокруг неё, впитывая каждое движение и новое слово.

Марина с годами все больше таила обиду на родителей, она не простила матери недостаток внимания и заброшенное одинокое детство. С матерью у нее по-прежнему не было той близости, которая необходима девочке в период взросления, и многие девичьи штучки и секреты она узнавала от подружек. Разница в возрасте с младшей была непреодолима, она была взрослей на целое поколение и относилась к Лёке соответственно. Сестренка больше раздражала и вызывала ревность, чем любовь, и она, подхватив негласное правило, раздавала тумаки, когда младшая сестра залазила в очередную шкоду. Оплеухи и шлепки по мягкому месту Лёка теперь получала от всех, порой не сдерживалась даже мама. В своей семье к ней закрепилось отношение как к бестолковому, неусидчивому и дерганому существу.

– Безмозглая – говорил отец, играя желваками. Лека же вовсе не была глупой. Она просто имела нескончаемый заряд энергии и любопытства, но регулярно слыша о себе подобные отзывы, усвоила, что она хуже и второстепенные остальных. Непроизвольно и посторонние переняли такое же снисходительное и насмешливое отношение. У нее не было подружек ни в детском саду, ни в начальных классах. Она очень хотела иметь подружку или сестру-погодку. Старалась быть нужной для дружбы, и терялась от радости, если ее брали в компанию. Но, подчиняясь какому-то негласному правилу, подружки быстро теряли к ней интерес, сбивались в стайки и не подпускали ее к своему девчачьему сообществу. Марина, имея все же более мягкое сердце, временами жалела и занимала маленькую сестрёнку, придумывая разные домашние игры, или брала с собой на прогулку. Именно от сестры она узнала многие интересные вещи и истории, с ней учила песни и училась рисовать. Лека была живым и любознательным ребенком, и займись с ней любящие родители, стала бы весьма развитой и умелой девочкой. Но кроме сестры никто особо не вникал в процессы роста и развития Алёны.

А Милена… она стала настоящей наседкой, она старалась вкусно накормить свою семью, сохранить мир, лечила Лёкины простуды и обставляла большую и полупустую квартиру.

ГЛАВА 6. ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС

Шло, а, вернее бежало время, девочки росли, родители старательно зарабатывали.

Лёка удивительным образом повторяла типаж отца, не спеша взрослеть и меняться. В два годика она смотрелась на год, в пять лет – ей давали три года, и к семи годам она оставалась такой худющей и мелкой, что отдавать её в школу было жалко, до слез. Аппетит отсутствовал напрочь, и у отца вызывало злость даже это. Абсурдная уверенность, что она ничего не ест из вредности, чтобы досадить ему и выставить в невыгодном свете перед гостями, прочно укоренилась в его сознании. И девочка тихо ненавидела и ждала как казни три времени суток: завтрак, обед и ужин. Кормление ребенка происходило карательно-принудительно, и курировал этот процесс отец. И самое вероятная концовка семейной трапезы – незакрывающийся, наполненный до предела пищей Лёкин рот, залитый слезами, либо ее физиономия, покрытая содержимым тарелки, куда ее погружал отец, исчерпавший все имеющиеся дипломатические методы уговоров. «Не жрёт ни черта» – таково было обобщенное описание семейной ситуации. Отец вообще был достаточно груб в выражениях и методах воспитания. Он и смолоду был не склонен к сентиментальности, и нежные чувства маскировал нарочитой грубоватостью, а с годами и вовсе закрепил за собой стиль общения небрежно-насмешливый, но до определенной степени терпения. Раздражаясь, он откапывал такие обидные прозвища и словечки из своего военного детства, значения которых она просто не понимала.

– Глухопердя! – Орал он ей в ухо, если ему казалось, что с первого раза не все дошло до ее понимания. Лишь отношение мамы к нему имело значение. Это была его планида, его крест. Он не замечал ее старения, расплывшейся фигуры и засаленных халатов. Это теперь была типичная на то время зрелая женщина, приводящая себя в порядок перед выходом в люди и абсолютно махнувшая рукой на свой домашний вид. При этом родители имели настолько разную генетику, что казались людьми совершенно разного возраста, хотя были одногодками. Мама рано начала стареть и седеть, отец же рядом с ней казался вечным подростком: поджарый, белозубый и вихрастый. Периодически в гостях она ловила потаённые заинтересованные взгляды других женщин, обращенные к нему, и с удивлением поняла, что знает, что такое ревность.

Непоседа Лёка-Алёнка очень нуждалась в родительском внимании, те навыки, которые она приобретала, требовали развития. Вот только занимало родителей совсем не ее развитие. Они, как обычные среднестатистические супруги, озадачивались в основном немудреными материальными стремлениями, не особо интересуясь более возвышенными вещами, обедняя тем свой жизненный уклад и социум. Жизненные цели их были более чем прозаичны: сначала непременно нужен гараж для будущего автомобиля, ну и для хранения массы очень «нужных» в хозяйстве вещей, не уместившихся в кладовке. Затем – собственно машина и все сопутствующие автомобильные нужности. Далее – обязательно дача, и непременно, чтоб картошка – морковка на всю зиму. Ну а Лека… что ж ей ещё, сыта-обута-одета… Вырастет – видно будет, для чего она приспособлена в этой жизни.

Меж тем, Лека была очень музыкальной девочкой, она на лету схватывала любую мелодию и быстро запоминала слова песен. Благодаря старшей сестре она знала много детских и народных песен.

Как-то раз, в последний перед школой год в детском саду, к ним в группу пришла преподаватель музыкальной школы. Она набирала группу детишек, у которых есть способности. Когда дошла очередь до Лёки, женщина почти прослезилась. Лёка вышла на середину комнаты, словно на сцену и чистым звенящим голосом исполнила «Ай да не вечер…» Эту народную песню они частенько пели с Мариной, Лека знала ее без запинки. И выходить, и становиться для выступления особым образом ее тоже учила сестра. Это было настолько забавно, трогательно и неожиданно, что вся группа вместе с воспитательницей с минуту молчали, когда последний отзвук ее высокого голосочка взмыл под потолок и постепенно сошел на нет. Музыкальный педагог отвела Леку в сторонку, попросила повторить серию хлопков ладошками друг о друга и по столу. Слух оказался стопроцентным.

– Хочешь научиться играть на пианино – спросила женщина? – Беру тебя к себе в группу.

– Дааааа!!! – Лека аж подпрыгнула, захлопала в ладоши. В восторженных глазёшках плескалась такая неподдельная радость и готовность прямо сейчас заниматься музицированием, что очень умилило педагога. Лека притопатывла от нетерпения, она не могла дождаться вечера, так хотелось поделиться своей радостью: меня берут в музыкальную школу! Теперь даже папа узнает, что она не такая уж бестолочь, они будут ею гордиться! Лека ещё не способна была связать события в цепочку: зачисление в музыкальную школу – значит, внесение ежемесячной оплаты – покупка пианино – занятия с ребенком каждый вечер. Но она, эта цепочка, была и имела первостатейное значение. И уже где-то на втором и даже более дальнем плане маячило Лёкино образование и будущее.

– Мы в этом пианино потом картошку хранить будем – был безапелляционный вердикт отца в тот же вечер дома.

Вечером, придя за ребенком в сад, он долго краснел от раздражения, опустив глаза к полу и еле заметно кивал, разговаривая с педагогом. Он с первой минуты знал, что ни с какими музыкалками и пианинами он не будет связываться, и восторженные отзывы о дочери слушал в пол уха, желая поскорей закончить разговор и не решаясь его прервать в силу правил приличия. Ему не нужны были суперспособности Лёки, его устраивала теперешняя расстановка вещей: у него неусидчивая бестолковая дочь, на нее бесполезно привлекать дополнительные ресурсы. А ресурсы давным-давно были считаны-пересчитаны. В их семье было две больших зарплаты, но вот парадокс. Чем объемистее и наваристее был счёт на сберкнижке, тем больше они экономили. Они садились с матерью вечерами с карандашом в руке и делали раскладки: сейчас первый взнос за гараж и выкуп стенки в зал, в следующем месяце с зарплаты отложить ещё такую же сумму, а если откладывать до лета, можно будет выкупить машину, которую для них держал сослуживец, выигравший ее в лотерею.

Лека смотрела на отца расширенными глазами, в них смешалось разочарование, надежда и большое детское горе. Она ждала окончания разговора, пытаясь себя убедить себя, что она ошибается, что папа сейчас, наконец, посмотрит в глаза педагогу и даст свое отцовское согласие. Но когда, сказав «спасибо», он отошёл от преподавательницы музыкальной школы к дочкиному шкафчику, на него смотрели две пары изумлённых глаз: взрослые – с удивлением и детские – с непонимающим разочарованием. По дороге домой у отца было выражение досады и раздражения. Дочь не приучена была оспаривать и переспрашивать его решения, она просто заглядывала в его глаза снизу, пытаясь найти ответ на вопрос. Почему. А у Виктора было гадко на душе. Он понимал, что предал своего ребенка и злился на себя за то, что так ясно осознавал это.

Уже потом, в третьем классе общеобразовательной школы, она сдружилась с девочкой, которую родители отдали обучаться музыке. Лека с такой завистью простаивала возле низеньких окошек здания музыкальной школы, часами наблюдая с улицы, как ловко бегают по клавишам инструмента пальчики девочки, разучивающей гаммы с педагогом. Подружка была из не особо богатой семьи, но оба ребенка, она и младший брат занимались в платных школах, она по классу фортепиано, брат – в спортивной школе. Правда, к тому времени Лёкины родители воплотили большую часть своих замыслов: они теперь имели в своем распоряжении целый гараж и целый «Москвич», новенький, ярко- лимонного оттенка.

Ситуация повторилась два года спустя, как под копирку. Это были годы расцвета фигурного катания. Завораживающие зрелищные соревнования смотрели целыми семьями. Да что семьями, всей страной. Участников знали поименно, болели за любимых фигуристов и долго делились впечатлениями с друзьями и коллегами.

Лёка как под гипнозом, не отрываясь, и почти не дыша смотрела на восхитительный полет белых фигурных коньков. Фигуристки взмывали вверх и словно теряли земное притяжение, совершая стремительные обороты. Как же ей хотелось так же летать надо льдом, молниеносно кружиться блестящим веретеном и приземляться на зеркальный лёд, поднимая фонтан ледяных брызг. Девочкой она была ловкой и гибкой, Марина в охотку научила ее делать гимнастический мостик и корзиночку, они любили сооружать гимнастические этюды, пока родители были на работе. Алёна с энтузиазмом замеряла ступни, записывала на листочек предполагаемую длину лезвий. В их городке был и каток, и секция фигурного катания. Она, оставаясь распахнутым и всепрощающим существом, не могла не надеяться, что они увидят, поймут, что ей больше жизни хочется на лёд, и что б такие же прекрасные белые фигурные коньки. Но экономия была экономией, да и дальнейшие планы никто не отменял. Коньки и спортивная секция – это незапланированные траты. НЕ ЗА ПЛА НИ РО ВА ННЫ Е. В силу наивной детскости она не брала в расчет такое обстоятельно, как оплата. Нет, она знала, что существуют деньги и их отдают на кассе в магазинах. Но ведь катались же на коньках другие дети! Бывало, и семья совсем бедная, и жилище не блещет роскошью, но дети ходили в «музыкалки», «художки», «фигурки»… В своей семье Лёка была балластом, так сказать, неликвидным вложением… Хотя она тогда ещё не знала таких слов…

ГЛАВА 7. ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Школа встретила Леку с жестокостью стаи. Непохожесть на всех маленькой одноклассницы быстро получила свое пояснения и ярлык. Маленькая девчонка, на которой школьная форма смотрелась как с чужого плеча, стала изгоем. С ней не дружили, не садились за одну парту, а полная неспособность Лёки противостоять бессмысленной детской жестокости и хамству, подзадоривала их особо. Слишком уж много было в ней запоздалой детскости и открытости.

– Сантиметр! – хлесткое прозвище прозвучало с «камчатки», кинутое туголобым двоечником, Тракискасом, литовцем по национальности. Этот большеголовый рослый недотёпа позже всех освоил чтение и письмо, зато знал много похабных песенок и гадких словечек, и это собирало вокруг него группку гикающих и ржущих как жеребцы мальчишек. Он, этот недоросль, изводил ее ради одного только ребячьего внимания, хотя доля садистского удовольствия также получала хорошую подпитку.

– Сантиметр, эй, Сантиметр! – Орал он на перемене, в столовой, со школьного крыльца, везде, где она только попадала в поле его зрения. Лека не плакала, она просто молчала, стараясь юркнуть за ближайший угол, как в норку. Она никому не могла рассказать об этом ее детском горе, раздирающем маленькое беззащитное и трогательно-открытое сердчишко. Дома не было того человека, к которому она могла подойти со своими слезами и переживаниями. Мама …что мама, она, конечно, жалела и переживала за худенькую и малорослую Лёку, просиживая ночи у ее диванчика, когда та горела от простуды, гладила по макушке и брала на колени по привычке и в порыве материнской нежности, но, по большому счету, она не вникала в дочкины настроения, будучи в полной уверенности, что всё идёт как положено, и её младшая дочь совершенно счастлива. Мама уставала от работы, домашних хлопот, и, накормив семью ужином и уложив спать, считала, что это самый главный материнский долг исполнен самым лучшим образом.

Старенькая учительница также не могла уследить за дисциплиной и повлиять на ситуацию. Детей не пугали, скорей забавляли грозно сдвинутые брови пожилой женщины, и ей, в том числе моментально приклеивали обидные прозвища, Тракискас блистал своим похабным остроумием и находился в зените славы.

В начале второго класса Лёку ждало ещё одно потрясение, причем в самый долгожданный день. День рождения. Возраст осознанного ожидания чуда и праздника. И вроде всё из этого было: гости – родственники с детишками, единственная подружка – соседка и даже отдельный ребячий стол в детской. Взрослые шумели в соседнем зале, Лека порхала вокруг первых в жизни своих гостей, ей было здорово, весело и гордо. Им в комнату даже принесли отдельный торт, детский. Она была настоящей хозяйкой – именинницей! И вполне ожидаемый исход дела – звонкая и молниеносная Лёка, довертевшись вокруг своей оси, не могла не влезть всей пятерней в кремовый, розочковый торт. И сразу закончился праздник. Для неё. Отец, не меняя привычных правил, выполнил свой воспитательский долг. Жёстко. Показательно. С удовлетворением. Он не вывел её незаметно в ванну, не подсказал прошмыгнуть туда самой, нет, он схватил за перемазанное угощением запястье и вытащил её, ошеломленную, пристыженную, в зал, к взрослым.

– Восемь лет!!! – бушевал отец, тряся её пятерней, разбрызгивая сладкий крем и свою ярость.

– Вить! – воскликнула мама, поставив брови домиком и пытаясь изъять липкую дочкину ладошку из его цепких рук и стараясь хотя бы прекратить экзекуцию, если уж не успела вмешаться. Лёке было больно, и она не могла понять, от чего больше всего. Противно ныла исхлестанная прямо по сладкому ручонка, противно и липко ныло внутри от пережитого горя и позора.

Ситуация в школе изменилась во втором классе, когда на смену ушедшей на пенсию старенькой Александры Александровны, пришла молоденькая бойкая и языкастая учительница, Наталья Андреевна, быстро сокращённая до Натальи вездесущим Тракискасом.

– А ну-ка, умник, покажи класс у доски! – постукивая розовым ноготочком о стол, звонко окрикивала она разошедшегося и разухабившегося прямо на уроке рослого недотепу, который задирал бедную Лёку и пытался докинуть до нее скомканный тетрадный листок. Тракискас нехотя вытаскивал из-за парты нескладное продолговатое тело и плелся к доске, ухмыляясь и кривляясь по дороге.

– КАрова, дАрога, поле ОСёло – выводил он по школьной доске кривые каракули под диктовку учителя.

– Ага, последнее слово-это ты про себя? – Лукаво улыбаясь, спросила Наталья Андреевна.

Класс заливался смехом, провожая Тракискаса к своей парте.

– Осёло, Осёло!! – гикали ему в спину мальчишки, для которых ещё вчера он являлся центром внимания.

– Таааак! А эту красоту оценить вызовем твоего папу! – воскликнула она, подойдя к его парте и увидев галерею из уродливых ушастых рож и рогатых голов.

– А это, надо понимать, автопортрет? – указала она на особо крупный ушасто – рогато-бородатый шедевр.

Класс заливался смехом, держась за животы.

– А теперь мы попросим Лену выйти к доске и исправить твои ошибки!

Лёка стремительно подошла к Тракискасовской писанине и взяла мел.

– Корова, дорога, поле у села – зачеркнув ошибки, она быстро сверху написала правильные буквы.

– Вот, теперь мы все видим, как нужно учиться и слушать на уроках.

Тракискас был уничтожен. На перемене он, как альтернативу прихода родителей в школу, тёр тряпкой парту, посыпав порошком свои художества.

– Наталья-каналья – бубнил он злобно себе под нос, однако, увеличить громкость не решался. Но его отец всё же появился в классе в связи с катастрофической неуспеваемостью и отставанием от программы своего отпрыска. Отец (водитель автобуса), такой же долговязый, коротко стриженный и большеголовый, как и сын, нависал над понурым недотепой, кивал, соглашаясь с недовольным голосом учительницы и сжимал увесистые кулаки, играя желваками. Надо ли говорить, что на следующий день одноклассник явился в класс с большой шишкой на лбу и недовольным видом. Он поутих, надоевшие не очень умные остроты перестали вызывать интерес, да его ещё и пересадили! На первую парту, как маленькую девчонку, под самый учительский стол. Его жутко унижало это самое позорное посадочное место, но волей—неволей, ему приходилось теперь смотреть в тетрадь и на доску. И теперь Лёка могла видеть его дурацкий, коротко стриженный белобрысый затылок со своей второй пары в соседнем ряду. К ней попривыкли, у нее даже появилась подружка. Жили они в одной длинной пятиэтажке, в соседних подъездах. Неуклюжая и несуразная, похожая на смешную старуху Шапокляк с такой же дурацкой фамилией: Паклина. Нинка Паклина, длинная носатая девчонка с узко посаженными глазами. Разумеется, и травили, и обзывали ее не меньше, дети очень жестокая среда по сути своей. К среде этой нельзя поворачиваться спиной и обнажать самые больные места. Девочек сдружила общая беда, и они держались спина к спине, вдвоем было легче отбиваться от стаи. Это был очень резкий контраст и очень смешная парочка: долговязая остроплечая носатая и вторая – маленькая, похожая больше на воспитанницу детского сада, чем на школьницу. Зато как они смеялись по дороге из школы! Шли к Нинке, пили чай с пряниками, делали уроки, наряжались в мамино пальто, снова смеялись, в общем, делали, что хотели. А вечером приходил с работы Нинкин отец, работавший шофером грузовика и здорово принимающий на грудь между рейсами. Грубоватый и необразованный, он, тем не менее, был мягким и любящим. Он подхватывал Нинку под мышку и мотал из стороны в сторону. Нинка визжала, болтала ногами и выглядела самым счастливым ребенком на свете. Позже приходила с работы мама, собирала немудреный ужин, и обязательно звала Лёку. Что опять-таки было очень удивительно, ведь для Лёкиной семьи это был бы нонсенс. В доме родителей, кормёжка, да просто угощение их подружек, включая кружку чая, исключалось абсолютно и безоговорочно. Девочки не водили гостей в дом, а в её случае желающих просто не наблюдалось. И так тепло и спокойно было в этой простой и небогатой семье ее подружки, что у неё сжималось сердце от боли и непонимания. Выходит, мама с папой её не любили? Нет, на счёт мамы у неё не было никаких сомнений, но отец… В её подсознании все прочней утверждалась ненависть, хотя на то время она не смогла бы точно обозначить свои ощущения именно этим словом. Но был постоянный страх. И опасение физической боли. И её внезапности и неожиданности. Отец вскипал и переходил из полного спокойствия в состояние ярости сразу, минуя переходную фазу. Почти все в поведении дочери считалось тяжким проступком: неусидчивость, неугомонность, жажда движения, нежелание заснуть в положенное время. А уж двойки-тройки и неуды за опоздания влекли особо плотную проработку. Пару раз отец без предупреждения поправил её посадку за столом, рискуя оставить заикой собственного ребенка. Она, увлекшись чтением, любила усесться, подобрав под себя одну ногу. Отец подходил сзади, и ребром ладони отвешивал увесистую плюху. Шлепок был до того болючий и неожиданный, что на мгновение она теряла способность видеть и слышать, да и понимать. В минуты гнева отец не только мог применить физическую меру воспитания, но и моральную. Он совершенно не подбирал слова и не делал скидки ни на нежный возраст воспитуемой, ни на нежный же пол.