Бла-бла-бла. Роман-каверза

А капитанка из милиции была ничего! Вся из себя блондиночка кудрявая (крашеная, конечно), и фигурка, и погоны на плечах – Энгусова аж в жар бросало от смазливенькой капитаночки! Он даже втайне от Галины понемногу стал подкатывать к офицерке: вы, мол, рассказ мой такой-то читали? А сякой-то? А то я, знаете ли, известный писатель. Типа Сомерсета Моэма, так чтоб попроще. По преимуществу в интернете и в разных электрических сообществах. И ничто сверхчеловеческое мне не чуждо! Капитанка то хмурилась, то улыбалась, изображала из себя недоступную осетрину и дорогую паюсную икру, на заигрыванья не ответствовала. Да и Энгусов-то, конечно тоже подкатывал без конкретной цели, а так только – для самосознания. Для прысканья гормонов. И прочих углеводов с нуклеиновыми кислотами. «Экая у неё постсоветская грудь!» – бормотал, потея, бедный Энгусов.

Вот! День был, как день, и хуже бывают!

Лучше тоже бывают, но не так часто.

Дождливым утром Энгусов вёл киндера в сад. Шли незлобиво. Воркуя. Это ежели в целом. Энгусов дважды брал того за руку, но киндер был сегодня… непримиримее, что ли, в сравнении с обычным: всякий раз выпрастывал свою мальчишескую ручонку из костлявой клешни Энгусова, нагло приседал возле лужи и совал в оную ладонь, в самую грязь: будто бы отмыть тщился энгусовское прикосновение. Грязью отмыть.

– Ты рехнулся? – хладнокровно спрашивал отчим.

– Я не рехнулся, я только рехиваюсь! – ответствовал чужеродный отпрыск, плетясь снова за Энгусовым.

«Моё филологические воздействие!» – втайне гордился собою писатель.

– Вот вы глупые, и потому не знаете: везде своя кислота, – продолжал свой монолог киндер. – В лимоне – лимонная, в молоке – молочная, в яблоках – яблочная, в помидорах – помидорная, в колбасе – колбасная.

– Да нет никакой колбасной кислоты, – справедливости ради возражал подкованный в научных познаньях писатель.

– Вы – дураки, вы плохо искали! А я сперва вырасту, а потом изобрету это досконально.

– Откуда она там возьмётся, если её туда никто не положит?

– Из мяса, – невозмутимо оспорил его тинейджер.

– А в мясе мясная кислота? – иронически осведомлялся писатель. – И потом переходит в колбасную? Вступает в реакцию?

Илюшка лишь пальцем крутил у виска, показывая, что мыслит об сумбурном писателе и всецелом родиче.

Так вот и дошли понемногу. Аккурат на мясной кислоте.

– Веди себя хорошо, не дерись и никому не хами! – напутствовал Энгусов пасынка, покуда тот переодевался и вешал в шкафчик пальто. – И очень мне интересно слышать от мамаши той соплячки, как ты пообещал: «Я тебя пальцем тыкну куда надо, и ты женщиной станешь!» Кто тебя этому только научил? – вздохнул Энгусов.

– Это Крючкова, она дрянь такая, она заслужила! – объяснил Илия.

– Даже если и заслужила! – буркнул «родитель». – Хотя и не факт.

– Ладно, довёл меня и топай теперь! Сам разберусь! – ответствовал киндер.

Энгусов отвесил тому приветливую, символическую затрещину и вправду потопал. Домой к глаголам и виршам, к печатной машинке, к замыслам и умыслам. И к вымыслам с подоплёками. Тоже потопал.

«Я умный, я его победил», – горделиво сообщил себе пасынок.

«Чёртова акселерация! – удивился по дороге Энгусов. – А только я в его годы, при позднем социализме ни об каких половых поползновениях и не помысливал!»

Вышегорлов вышел из раздевалки и первым делом громко сказал: «Не ждали?» Потом подобрал медведя и бросил в голову Зайцева. Зайцев заплакал. Хотя не было больно. Зайцев всегда плачет. Когда бьёшь его или кидаешься. Потому-то все Зайцева бьют, и все кидаются в Зайцева. Все, кому не лень. Кидаться в Зайцева.

Но Зайцев это ничего, Зайцев только для отвода глаз. На самом деле, Илюшке был нужен Мишка Устьногов.

Устьногов был уже здесь и играл с гоночною машиной. Он коротко взглянул на Илюшку и отвернулся. «Правильно. Для конспирации», – сказал себе Вышегорлов.

Никто не должен знать, что они заодно.

Никто и не знал.

Знали только Устьногов и Вышегорлов.

С Мишкой у него была ледяная дружба, некогда обернувшаяся презрением, – ещё сказал себе Вышегорлов.

И за завтраком сидели друг от друга поодаль, и перед прогулкой, когда воспитательница Зоя Ефремовна велела: «Ищите себе пару!», они друг друга не выбрали и пошли порознь, в других парах.

Лишь во время прогулки, сидя в стороне под навесом из-за дождя, десятком фраз перебросились.

– Мы сделаем это сегодня? – боязливо спросил Мишка.

– Сегодня!

– Ну, правильно, наша нянька болеет, другую прислали, а она дура и не знает ничего, она не помешает!

– Да, нянька! – лаконично говорил Вышегорлов.

– А если я не хочу?

– Тогда это будет и с тобой, но позже. Хотя и непременно.

– Я, может, просто боюсь!

– А чего она кашу заставляет есть быстрее всех, а кто последний, тот дурак, а я кашу не люблю, и меня от этого три раза вырвало! – сообщил Илюшка. – А могло бы и четыре. И даже бесконечно. Если понадобится.

– А меня называет сопляком, а у меня действительно сопли были, но это же не значит, – пожаловался Устьногов.

– Сегодня! – подвёл итог Вышегорлов.

– Миша, Илюша, а вы чего не играете? – елейно одёрнула тех Зоя Ефремовна.

– Играем, – сухо Вышегорлов ответствовал. Отроки встрепенулись и по сторонам разбежались.

После второго завтрака, когда начали играть в устный счёт, Илюшка целенаправленно объявил: «Я какать хочу!»

– Я тоже хочу! – всунулся Мишка Устьногов.

– Что это вы хором вдруг захотели? – возмутилась Зоя Ефремовна. – Ну, идите скорее!

Илюшка дверь отворил и на ближайший горшок горделиво уселся. Мишка пристроился рядом.

– Такие большие мальчики – а на горшках сидят! – усмехнулась женщина. – Никак не хотите какать, как взрослые!

Мальчишки досадливо отмолчались.

– Ну, ладно, зовите, когда всё, – сжалилась, наконец, она. Присланная нянечка была одна на две группы, и сегодня всё приходилось делать самой.

– Когда? – тихо спросил Мишка Устьногов.

– В тихом часе, – сказал Вышегорлов.

– В тихом часе хорошо, она всегда на немного уходит…

– Она ходит тискаться, – сообщил Вышегорлов.

– С кем?

– С тем дядькой, что чинит все туалеты. Взрослые всегда тискаются, а кто не тискается, те дураки!

– Ты видел?

– Мне не надо видеть, чтоб знать, – заносчиво молвил Илюшка.

– А однажды она меня идиотиком назвала, а я не идиотик, я просто не слышал, чего она мне сказала, я играл, – запоздало заныл Мишка Устьногов.

– Не ной! – строго сказал Илия. – Сегодня!

– Ну что, всё? – заглянула Зоя Ефремовна.

– Всё! – встал с горшка Илюшка.

Штанишки он не подтягивал.

– И я всё! – встал с горшка и Мишка.

– Где же всё, когда вы ничего не сделали?! – возмутилась воспитательница. – Вы сегодня издеваетесь надо мной?

– Расхотелось, – сухо сказал Вышегорлов.

– И мне расхотелось, – эхом повторил и Устьногов.

– Ну, вытирайте попы, и марш в группу! – приказала женщина.

Но попы вытирать они не умели, пришлось и это делать самой.

Время до тихого часа сегодня тянулось бесконечно. Наконец, все разделись – мальчишки, девчонки – и залезли под одеяла. Сердце у Вышегорлова ёкало.

«Они так и сохранятся навсегда дураками, а мы уже сегодня станем героями! Только я больше, я главный!» – подумал он.

– Чтоб быстро засыпали, мелкие засранчики, а я скоро, у меня тоже дела есть! – ласково объявила Зоя Ефремовна.

Илюшка лежал с головой под одеялом и притворно храпел. Но вот он притворно храпеть перестал, тихо поднялся и стал бесшумно красться в сторону лежащего Устьногова, тронул того за плечо. Мишка мгновенно зенки отверз.

Вышегорлов кивнул: мол, пора! Мишка вздохнул и с кровати поднялся. Оба они в раздевалку прокрались, дверь за собою прикрыли. Теперь-то они могли пошептаться.

– Чем мы сделаем? – Мишка спросил.

– Я всё продумал, – гордо Вышегорлов ответил.

И показал два утюга электрических, накрытых уличной курткой.

– Откуда? – изумился Устьногов.

– У няньки украл!

– Такие тяжёлые! – попробовал мальчишка на вес.

– Один твой, другой мой, всё делаем вместе! – велел Вышегорлов.

– А однажды я лопатку из дома принёс, а она не знала и отдала Скворцовой, а Скворцова её поломала, нарочно, – меланхолически молвил Устьногов.

– Не ной! – сказал Вышегорлов.

Мишка нравился Илюшке всё менее. Он, пожалуй, в последнюю секунду и сдрейфит, испугался мальчишка.

– Лезем на шкафы, как договаривались, – приказал Вышегорлов.

Он положил на два шкафа по утюгу, потом подсадил Мишку, забрался сам.

– Тссс! – сказал он. Утюги мальчишки заслонили собой.

Минуты три они ждали молча, и тут вдруг… услышали. Зоя Ефремовна ходила по спальне.

– Что такое? – вдруг сказала она. – Где у меня Устьногов и Вышегорлов?

Вроде: раз-два-три-четыре-пять, я иду искать! Кто не спрятался – я не виноват!

Вот и они не виноваты!

– В лаздевалке, – голос Крючковой.

Правильно, правильно пообещал её тыкнуть! Надо ей не в писю, а в глаз тыкнуть, чтоб насовсем ослепла! Тварь этакая!

Впрочем, на сей раз, может, и не тварь! Правильно сделала!

И тут воспитательница в раздевалку вошла.

– Вышегорлов, Устьногов, а вы что не спите? И на шкафы что залезли? – зашумела Зоя Ефремовна.

Мальчишки оцепенело взирали на приближение женщины.

– Сон страшный приснился! – первым нашёлся Илюшка.

– А тебе тоже приснился? – спросила она у Устьногова.

– Приснился, – промямлил мальчишка.

– Ну, ладно.

– Снимите, мне страшно! – притворно заканючил Илюшка.

Зоя Ефремовна приобняла Илюшку за плечи, стала снимать. Но мальчишка вдруг высвободился, оттолкнул руку и, схвативши утюг, с размаху, со всей своей мальчишеской силы вострой его частью ударил женщину по голове, чуть выше виска. Там, где висок, там кость тоньше, и мозг ближе, а мозг – самый главный в человеке, знал Вышегорлов. Главнее даже члена, хотя член тоже важен! Это ежели кто-то мужчина, а у всяческих самок члена нет. У них всё другое.

Брызнула кровь из-под волос, женщина испуганно ойкнула и осела на месте. Илия покосился: Мишка в трусы испуганно ссал, жёлтая струйка бежала у Мишки по ляжке.

Выходило всё не по плану. Он никак не ожидал, что женщина свалится. С первого раза. Он полагал, что с Мишкой они будут бить и бить стоящую женщину, покуда не забьют её насмерть. И только тогда она упадёт.

Но он-то останавливаться не собирался никак! Вышегорлов проворно спрыгнул со шкафа. Воспитательница слабо закрывалась рукой. Илюшка сызнова ударил её утюгом три раза – один раз по темени, один раз в лоб, один раз в бровь! Чёрт, как трудно её убивать! Как много нужно силы и веса – а ведь ему только пять лет.

Тогда он ещё два раза ударил утюгом по горлу.

Женщина что-то шептала (говорить она не могла).

Илюшка за руку стащил со шкафа Устьногова. Мишка прыгнул, но лодыжкой ударился. Тут же заплакал, Илюшка свирепо утюг ему сунул: давай, мол! И ударил сам выше переносья.

Стукнул и Мишка, всего только раз, плашмя и не в полную силу.

– Вострой частью, дурак, вострой! – злобно шепнул Вышегорлов.

– Ми-шенька… – шептала и Зоя Ефремовна.

Мишка ударил ещё раз – вострой частью.

И всё ж таки убийство, которое было замыслено блистательным, решительно не получалось таковым. Женщина с раскроенной головой, понемногу даже стала подниматься. Тогда Илюшка раз десять остервенело ударил её утюгом, с замахом из-за спины, бил куда придётся: и по голове, и по груди, и по плечам. Потом трясущимися руками обмотал её шею проводом и скомандовал Мишке: «Тяни!»

Мишка опасливо ухватился за провод и потянул. Другой конец тянул Вышегорлов. И тут был звук, мальчишки поворотились и увидели в дверном проёме испуганные мордочки толстого Зайцева, разбитной Скворцовой, гадины Крючковой и прочих мальчишек и девчонок их группы.

Энгусов же благодушествовал: рассказ сам собою почти дописался. Остались три фразы, а дальше – короткий и мощный финал. И тут позвонили…

– Борис Алексеевич… – послышался взволнованный голос. – Это заведующая сада, куда ходит Илия, у нас тут чэпэ, приходите скорее!

– А что приключилось? – хотел было Энгусов отговориться. – Если его снова рвёт, так это не страшно! Его и дома рвёт часто!

– Нет, – запнулась звонившая. – Здесь другое, но вы приходите!

Энгусов неспешно собрался, на шею платок повязал, полубогемный, полупижонский, да и потопал известной дорогой. Шёл он довольный собой и своим изобретательным умственным мозгом.

«Настало время трепачей, – бормотал Энгусов, лениво переставляя копыта. – В литературе, в общественных науках. Вот, кто процветает! Философия полна популизма, недостоверных месседжей! Сейчас даже солнце отличается ангажированностью. Я же вознёс высоко над главою своей знамя нового лаконизма! Эстетику безмолвия! Сею семена надмирной невысказанности! В том моё истинное предназначение!»

Заведующая встретила его у входа. Как Вергилий – Данте.

– Это ужас, ужас, настоящая трагедия! – сказала она. Губы её дрожали.

Тело уже увезли. На полу были лишь меловой контур, а также засохшие лужа и брызги крови.

– Кто? – спросил Энгусов.

– Вера Ефремовна. Детей мы увели в другие группы, обзвонили родителей, чтобы те их поскорее забрали, – объясняла заведующая. Она ухватилась за Энгусова, как за соломинку.

Всего здесь было человек около пятнадцати – мужчины и женщины. И свои, и пришлые.

Илюшка выглядел непокорно, как народоволец накануне казни. Белая маечка и голубые трусики его были в бурых пятнах.

– Это всё Выс-се-гол-лов, а я не хотел!.. – голосил плачущий навзрыд Мишка. Сопливый, слюнявый, обоссанный, потный. Полный всяческих поганств и неудобоваримостей.

– Ябеда-заябеда, скажи ты чёрной жабе «да»! – презрительно бросил Илия. И тут же добавил другим тоном: «Официально заявляю о своей полнейшей непричастности к произошедшему, а только это сделал любовник Веры Ефремовны, с которым она вечно тискается, двумя утюгами, по одному в каждой руке, а я, наоборот, остановить хотел!»

«Тискалась», – машинально подумал Энгусов.

– Что за ерунда! – удивилась заведующая. – Николая Семеновича сегодня и в саду-то не было.

– Оба в крови, обоих с утюгами видели… – индифферентно молвил один из служивых человеков.

– Артисты! – сказал кто-то.

– Ещё официальней заявляю, – ещё официальней заявил Илюшка, – что этот любовник чёрным ходом прошёл, и оба они с Мишкой втянули меня, а всякое сомнение трактуется в пользу обвиняемого, вот вы и трактуйте!..

«Откуда он только слова знает такие?» – подивился Энгусов.

Тут Илюшка взглянул в сторону отчима, взгляды их скрестились, и Энгусов даже вздрогнул… впрочем, так ли важно, отчего вздрогнул Энгусов? Здесь ведь и вообще не об нём речь! Не правда ли?

А так-то… ну, что особенного – обычное защемление жизни!.. Мало ли вообще этих самых, всяческих защемлений! Смерть же вообще пронырливей жизни: глядь! а она уж у тебя за пазухой! Смерть-то!.. За твоей собственной пазухой. Непримиримая и взыскательная. Вот как случается!..

Человеки, которые были автомобилями

На сей раз путь его был практически предопределён. Сегодня никаких белых кабаков, никаких других забегаловок – только чёрный, только родимый! Причина – в том самом, роковом обещании Василия Абрамовича до отвала накормить и напоить Энгусова за счёт заведения. За его трудовой подвиг! За вынос тела букмекера.

Тогда, правда, ещё и девица Морякова подвизалась. Но это ничего: у неё отдельные счёты с Василием Абрамовичем. Она Энгусова не объест и не обопьёт.

Чёрный кабак был полон всяческой цивилизованной швали, но свободные места ещё наличествовали. Из людей в указанной дислокации отирались Бобриков (волюнтарист) и Дунин (мужик). Ну, этих вы уже знаете!

Были ещё, правда, два добрых молодца, криворотых и беспонтовых. Из разряда казусов и ляпсусов и с сызмальства попорченной крови. Не человеки, а децибелы на ножках, можно сказать. Их здесь никто не ведал. Да и они, занятые сами собой и друг другом, прочих ведать не вознамеривались.

– Осточертели уже со своим Гагариным и его улыбкой, самой улыбочной улыбкой в мире, так сказать! Из-за неё одной в этот долбаный космос и слетавши. Терпеть не могу эту улыбку! Встретил бы его своевременно – так непременно бы все зубы ему пересчитал! И космос тоже не люблю, в нём полезного воздуха не просматривается и других газов с молекулярными частицами, – высказался некий из завсегдатаев. Но спич сей не был поддержан.

– Р-р-р-р!.. Р-р-р-р!.. Добавляю газ!.. – трындел один из добрых молодцев. – Я – новенький синий форд фокус, универсал, цвета высокого-высокого неба, чёрные колёсные диски создают выразительный контраст, двигатель – литр шестьсот, сто двадцать пять лошадей… Р-р-р-р!.. Плавно трогаю с места.

– Ну, что, Василий Абрамович, долг платежом гнусен, как поётся в одной известной арии заимодавца, правда, ещё не написанной, но её непременно напишут, может, даже я сам, хотя и не сразу, – выдал наш сказитель замысловатую домашнюю заготовку.

– Р-р-р-р!.. Я – ниссан внедорожник, цвет – металлика, пробег более тридцати тысяч, но на мне ни царапинки, меня называют Зверюгой. И я оправдываю такое прозвище, иду легко, вкрадчиво, но не попадайтесь мне на дороге!.. – увлечённо бухтел другой создавая невольные препятствия для словоизъявления прочих нетверёзых сограждан.

– Я не сторонник анималистических метафор, мой стиль – лёгкость, изящество, самоирония, релаксация… – возразил соперник его.

– Да, Энгусов, – отвёл глаза кабатчик. – Тут такое дело…

– Какое дело? – слегка ёкнуло в груди у Энгусова.

– Релаксация! – бросил недовольный Дунин.

– Закрываю я вчера заведение, к ночи ближе, – продолжил кабатчик, – а ночь, хоть и почти белая, но всё равно темная по причине повылезших туч. И даже жутковато немного, хоть я и не из слабонервного десятка, сами знаете. И тут вдруг стук в дверь, паскудный такой стук! Бесприличный!.. Я глядь в окошко, а там… букмекер!

– Ожил опять, подлец? – ахнул Энгусов.

– Да в том-то и дело, что дохлый, – опроверг того Василий Абрамович.

– Стоит? Стоит? – тревожно вопросил Энгусов.

– Стоит. И в дверь стукает.

– Распорядка законного не стало, – заметил писатель. – Мёртвые ходют. Вместо того, что бы на погостах субтильно покоиться. В двери стукают.

– Потому-то дело наше, вроде как, и не сделано.

– Полегче! – покоробился Энгусов. – Уговор был, что я только выношу эту падаль, а за полную смерть его не ответчик.

– Ладно-ладно, – смягчился Василий Абрамович. – Вот вам пельмени и водочки сто пятьдесят.

– Другое дело! – торжествующе сказал Энгусов.

Это называется «до отвала»? Вот и верь после этого буржуазии!

– Мой безаварийный пробег – мой наличный капитал! – гундел ниссан.

– А по-моему, большой пробег – ничто, дым, фикция! – возразил форд, – Вот я новенький, только с конвейера, я ещё незамутнённый, почти девственный!..

Всяческие несортированные буквы беспорядочно сыпались из их ртов оголтелых, склеиваясь на лету в гадкие, неминуемые словеса.

Тут-то вошла Люська Морякова, и сразу следом за ней – Мессалина Львовна Гордецкая, учительница русского языка и литературы на пенсии, проживающая неподалеку. Дама приметная, лапидарная и красноречивая, навроде Фаины Раневской на старости лет.

– Смотрите, кого я к вам привела! – обширно возвестила девица.

– Мессалина Львовна! Мессалина Львовна! – загалдели нетверёзые целовальники. – Давно вас не видели!

– Да, а то в последнее время зачастили тут разные… спидометры! – безадресно сказал волюнтарист Бобриков.

– И коробки скоростей, – хохотнул Дунин.

– Р-р-р! Я на Кольцевой, иду сто десять!..

– Я на Васильевском, здесь пробка, но через мгновение рассасывается, и я снова свободен! – пел свою песню ниссан.

– Васенька, дорогой! – звучно сказала женщина. – Мне, пожалуйста, каберне сухого в графинчик. Ну и закусить по обыкновению.

– Сделаем, – ответствовал хозяин заведения.

– Несколько замедляю ход, и вот уж я на Приморском шоссе.

– Я на Первой линии…

– Боренька! – заметила вдруг Энгусова Мессалина Львовна. – И вы здесь! Подсаживайтесь ближе, голубчик.

И покуда он и впрямь подсаживался, заметила:

– Что-то вы, Боря, немного подусохли с момента нашей последней встречи.

– Вашими бы устами, Мессалина Львовна, да йод пить! – парировал Энгусов. – И прочие капли Зеленина.

Он у Мессалины Львовны не учился, ни литературе, ни русскому языку, ему вообще-то и дела нет до всяческих пиететов и благорасположенностей.

– А марганцовку щас в аптеках перестали продавать, – для какой-то надобности втемяшился волюнтарист Бобриков. – Её к прекурсорам причислили. Бывает и позарез требуется, а раздобыть негде!

А для какой-такой надобности втемяшился – уж бог его знает! Может, чтобы звучанье собственного голоса послушать. Как и все наши хамские мужики!

– Нет, правда, Боря, что-то с тобой случилось такое, – пригляделась к Энгусову девица Морякова.

– Чем дурнее самки, тем они солидарней, – пробормотал Энгусов. Так, чтоб неслышно было.

– Василий Абрамович, я пришла за бесплатной пищей и насущным вином, – крикнула Морякова. Шалависто как-то крикнула девица – ну, так получилось. Она даже и не хотела.

Хозяин заведения пробурчал нечто невразумительное, после чего швырнул девице съестную долю и винный бульк в некоторой объёмности. Почти как Энгусову, только с поправкой на дамскость Моряковой.

– Мессалина Львовна, ну, расскажите, наконец, что у вас там такое происходит! – спросил волюнтарист Бобриков.

При этих словах все встрепенулись.

– Да-да, расскажите! Что такое за ужасные дела, о которых только и говорят? Что за кутерьма?

– После светофоров я быстро разгоняюсь до ста, мне это почти ничего не стоит, – голосил неугомонный форд.

– На Университетской набережной толчея, но, видя мою мощь, все, буквально, разлетаются из-под моих колёс. Нас, ниссаны, знают!

– Ниссаны, нисраны! – гаркнул грубый Дунин.

Но автомобили были выше грубости однообразного мужика.

– Да, дорогие мои, это воистину захватывающая, душераздирающая история! – говорила женщина своим поставленным природою голосом. – И началась она с договора, – и, видя всеобщее недоумение, добавила: «Да-да, с договора, с бумажки. С договора, который то ли не был вообще подписан, то ли не был своевременно переподписан, а может, даже и подписан был, но на счету закончились деньги, а без оплаты нет и работы. По крайней мере, не всегда она есть! В нашей конторе такими вопросами занимается целый отдел, и возглавляет этот договорной отдел некто Аркадий Владимирович Тлеун-Далейкин, человек самолюбивый и даже не без идей и мнений».

Тут вдруг Энгусов вздрогнул. Но не от истории (что ему вздрагивать от каких-то историй!), а от примерещившегося. А примерещилось ему, что ма-а-аленький такой бох смотрит на него, на Энгусова, зыркает из блика задней металлической панели кофейной машины. Но осуждающе смотрит на него бох или одобрительно, этого Энгусов распознать был не в состоянии. Но во всяком случае, стоило насторожиться.

Вот он и насторожился.

Но смотрел ли маленький бох конкретно на Энгусова? Или он, как все, слушал рассказ Мессалины Львовны Гордецкой?

Вопросы, вопросы!

– Р-р-р!.. Приморский проспект! Вода в реке черна, окрестные особняки вызывающи, помпезны!.. Здесь много дорогих автомобилей!..

– Добавляю газу! Ростральные колонны, набережная Макарова!..

– Вот и получается, – продолжила меж тем Мессалина Львовна. – Нет договора, нет денег на счету – нет и тяжёлых специальных машин, вывозящих мусор, а есть гора пластиковых мусорных мешков вокруг помойки, растущая не по дням, а по часам. Есть вонь и зараза. И тут на сцену выступает прекрасная армянская женщина – Роза Давидовна Оганесян, дворничиха и мать двух замечательных дочек тринадцати и пятнадцати лет. Роза Давидовна сама живёт на Саблинской улице, и проблема растущей мусорной горы – семьдесят мешков, сто двадцать, сто шестьдесят – знакома ей не понаслышке. И вот она, движимая досадой, чувством справедливости и ещё тысячей всяческих дополнительных поползновений, берёт в руки по огромному мусорному мешку и несёт, несёт их на улицу Маркина, где и складывает оные прямо под окна дома ненавистного Тлеуна-Далейкина. Путь её отнюдь не два шага, но эта восхитительная дочь своего народа возвращается и возвращается за всё новыми мешками. Проникшись подвигом матери, ей, не жалеючи слабых сил своих, помогают таскать мешки героические дщери тринадцати и пятнадцати лет.

– Резко ухожу вправо, на острова!..

– Начинается Тучков мост, он кажется бесконечным. Но это лишь иллюзия, и он пролетает, как всё остальное.