Бла-бла-бла. Роман-каверза

Да, именно так: бох… Энгусов несколько раз и прежде видел его, такого малозаметного и микроскопического, но на деле – неудержимого и всесильного.

«Так и запишем, – бормотал Энгусов, налегая на клавиши электрического агрегата, – с маленькой буквы и всё слово курсивом… и ещё – неизменный именительный падеж, хотя это и непросто!.. бох…»

– Веди себя в школе хорошо, а мне на работу пора, – напутствовала на лестнице сына Галина.

– Сам знаю! – буркнул тинейджер и, независимо засунув руку в карман, вышел во двор.

Тут пути их с матерью разошлись. Первым делом он распугал мирных птиц на площадке и пошёл себе дальше.

Вроде бы, в школу, но на самом деле ни в какую не в школу!

Что, он дурак, разве, в какую-то школу ходить! У него и поинтересней дела есть! Тем более каникулы скоро.

В полусотне шагов его уже ожидали. Этакие хромые морды и зачуханные телеса! Увидели – шагнули навстречу. Двое оголтелых пропойц Карасюков: Вадик-синяк и Светка-синявка. В походках обоих немалое упованье виднелось.

– Привет, бедолаги! – поздоровался первым тинейджер.

– Да, мы бедолаги, – подтвердила синявка. – А ты нам что-то принёс?

– Бедолаги!.. Истинное слово, – согласился и синяк.

– Ты про деньги? – уточнил преспокойно тинейджер.

– Деньги, деньги, – затряслась понемногу синявка.

– Деньги у меня сегодня имеются, – выдержал паузу отрок. И горделиво помахал пред пропойцами бумажкою сотенной.

– Ой, ассигнуй нам, ассигнуй! – умилительно застонала синявка. И вся потянулась за возможной добычей.

– Субсидируй! – прибавил и Вадик.

– Сначала унизьтесь! – строго сказал Илюшка.

– Хочешь, мы собачек изобразим? – предложил Вадик. – Гав-гав!

– Гав-гав-гав! – подтвердила и Светка. Собачка у Светки вышла жалостливой и непредубеждённою. Собачливой такою собачкой!..

– Нет! – сказал тинейджер. – Собачками вы уже были. Вчера и на той неделе.

– А кем нам сегодня быть? – взмолилась синявка. – Скажи, миленький, кровиночка наша!

Это ему не понравилось.

– Зовите меня Гнойное Семя! – приказал тот.

– Скажи, Гнойное Семя! – тут же поправилась Светка.

– А откуда ты про семя разузнамши? – удивился Вадик. – Это ж взрослое слово.

Тинейджер смерил того несортированным взглядом, соображая, стоит ли удостаивать сего обормота ответом, но после всё же процедил через зубы: «У папашки в компьютере подглядел – хоть он мне и не папашка – что он меня зовёт так, и ещё у меня уже сексуальность пробуждается… точно по Фрейду! Поэтому я много знаю».

Так вот прямо всё и сказал!

– По Фрейду, по Фрейду! – обрадовались Вадик и Светка. – Фрейда мы и сами любим. И науки его перечитываем. Хотя и не согласны. Он вообще врал много.

– Спроси меня ещё раз! – велел тинейджер синявке. Не желавший пустых восторгов от сих сомнительных волонтёров.

– Кто мы сегодня, Гнойное Семя? – с придыханием спросила та.

– Вы – лизоблюды, вы блюда вылизываете! – сказал им Илюшка.

– Вылизываем, вылизываем! – радостно заголосила похмельная парочка. Оба они сложили ладони подобием блюд и стали старательно вылизывать те, шершавые и нечистые.

– Хорошо! – одобрил тинейджер. – Вот вам награда за это!

Вадик бережно взял купюрку у тинейджера и сжал в кулаке.

– Я за пивком сбегаю? – несмело спросил он. – Я знаю, где дают. А вы пока побудьте.

– Сбегай! – дала позволение его кургузая подруга. – Только по-быстрому, а то уже хочется.

– В два счёта, – заверил Вадик.

– А может, мы к нам пойдём? Зайдёшь в гости, Гнойное Семя?

– А что у вас есть? – осведомился Илюшка.

– Чай с мёдом и с печенькой.

– Печенька откуда?

– Украли специально для тебя.

– А мёд?

– Мёд нам подарили из жалости.

– Чай с мёдом я пью, – согласился тинейджер.

– А тебе в школу сегодня не идти? – спохватилась вдруг Светка.

– Не идти! – встряхнул головою Илюшка.

И почти невидимый бох, подлетевший поближе, пристально взирал на собеседованье этих троих.

– И правильно, не ходи! – вдруг обрадовался убегающий Вадик. – Мы тоже в школу много ходили, и видишь, какими стали теперь!

– Да, – подтвердила и Светка. – Всему виною чёртова школа. Она учит беспутству.

– И осмеянию, – сказал Вадик.

Квартира пропойц была на первом этаже, была вся черна от пожара, и обои пластами отходили от её стен. Илюшка сюда уж наведывался и чувствовал себя здесь командиром.

Покуда чай на плите согревался, с пивом Вадик притопал. Пропойцы прильнули к напитку, налили (немного) тинейджеру. После выпитого нетверёзые фейсы их помягчели.

– Ты сильный, – молвила Светка.

– Сильный и умный, – прибавил и Вадик.

– Кто с тобой свяжется – враз пожалеет!

– Вы не знаете, потому что вы дураки, а я на самом деле всё могу, чего другие не могут! – совсем уж занёсся тинейджер.

Но никакие из его заносчивостей не были чрезмерны для Светки и Вадика.

– Ты всё можешь! Ты можешь больше, чем всё! – пропели пропойцы. И выпили пива.

Илюшка пил чай, грыз сухую печеньку. Лёг спать одетый на постели хозяев, поверх покрывала. Проснулся после полудня. Вадик и Светка сидели напротив, благоговейно взирая на его пробужденье.

– Вы смотрели на меня, как я спал? – потянулся тинейджер.

– Смотрели, – ответили двое.

– Скоро случится страшное, – прибавил Илюшка.

– Ой, не надо бы страшного! – испугался вдруг Вадик.

– Надо! – твёрдо молвил тинейджер. – Непременно.

– Тебе снился сон? – Светка спросила.

– И вовсе не сон! Я просто знаю! На Саблинской улице мусор всё не вывозят?

– Вторую неделю, – сказала синявка.

– Вот! – торжествующе сказал тинейджер.

Что «вот»? – заволновалась пьяная парочка. Почему невывезенный мусор – это именно «вот!»? Мусор – тьфу! Он сам собой образуется. Особливо вблизи человеков. Разве может мусор иметь какое-нибудь значение?

– Дайте ещё чаю с мёдом, и я пойду! – приказал маловозрастный командир.

На сём же, на этих самых словах мы покудова оставим тинейджера, после с безмятежностью пившего сладкий чаёчек, как и бох недавно оставил его, незримый, бестрепетный бох.

А Сумкин, разумеется, ни в какие Кимры в тот день не поехал. Энгусов вечером стукнулся в его комнату – сосед во тьме спал пьяный, мордой небритой в стену упёршись, так вот спал Сумкин.

Так что кто и как схоронил его мать – сие нам не ведомо!

Может, того даже Сумкин не знает. То ль соседи, то ли добрые люди… а бывает и так, что сами мёртвые чёрными дождливыми вечерами друг друга тайно хоронят. Без звона бронзы, без молитв, без песнопений – лишь скрежет лопат о камни и твёрдую почву, да шелест небесной воды сию тишину сгустившуюся прорезают безнадёжно, бесцельно, безрадостно…

День рожденья, в который она понесла

Будущее тогда ещё казалось лучезарным. Галька Вышегорлова, супружница Энгусова, на старости лет заочно окончила техникум пищевой промышленности по специальности технолог кондитерского производства, и уж второй месяц работала в кафе на Большущем прешпекте. Даже начала притаскивать в дом очень неплохую денюжку. Не мильоны, конечно, но, в общем, хватало. Энгусова пару раз напечатали в газетках и тоже заплатили копеечку. Кое-где печатали и его стишочки (но уж это без денег). Правда, Пушкин как раз в его возрасте уже кони двинул, будучи простреляемый Дантесом, но это ничего: Энгусов тоже вот-вот станет знаменитым. Но не мёртвым.

Близился Галькин день рождения. И даже, с позволения сказать, юбилей! Галина в честь себя любимой купила дорогой французский коньяк в коробке и ещё пару шампанского, тоже из недешёвых. Ежели на двоих – вполне хватит ужраться! А вот ежели припрутся гости, тогда, конечно, придётся горючее докупать.

Но гости были весьма вероятны. Это такое подлое племя – гости! – всегда слетаются, как мухи на варенье. Ждут их, нет ли – им без всяческой разницы.

– Такую кучу средств извела! – бухтел Энгусов. – На эти деньги можно было ящик водки обеспечить, а то и полтора! На три дня бы хватило! А может, на четыре.

– Однова живём! – возражала супружница. – А только вот сорок лет по голове брякает – а «Наполеона» французского в жисти не пробовала!

– Всё равно, как-то это… – аж передёргивало Энгусова.

Он в предвкушении солнцеподобного будущего как раз уволился со своего оптического завода и, с одной стороны, кайфовал, с другой же… роль домашнего добытчика дензнаков и прочих житейских сокровищ теперь была безвозвратно узурпирована Галиной.

«Разве с ней толком ужрёшься? – мрачно помышлял Энгусов. – Только об себе думает! А ужраться – это важно. Питие – русское счастье!»

Галина с упованием взирала на свои заблаговременные напитки. С этакой-то роскошью и жизнь казалась удавшейся. Энгусов пару раз подкатывал к супружнице: давай, мол, отпробуем коньячку по чуть-чуть в преддверии, так сказать, и в ознаменование, но всяческий раз бывал недвусмысленно обрываем Галиной.

Приходилось смиряться.

День был, как день: даже и не скажешь, что канун юбилея. Галька до вечера уплелась в своё кафе. Энгусов сидел у окна за электрическим агрегатом с экраном и с буквами, пытаясь домучить рассказ. Рассказ (сволочь такая!) сам собой не домучивался.

Тогда Энгусов плюнул и погасил агрегат. Со всем его экраном и буквами. И копирайтами. И гнусавыми звуками.

«Сходить, разве что, оболваниться?» – зевнул он.

Парикмахерская была неподалеку, в двух кварталах. «Лысых не обслуживаем! Администрация», – по обыкновению висел на двери её гнусный субтитр.

И когда Энгусов уже бесповоротно решился на сей вояж и, стоя на пороге, завязывал шнурки, тут-то к нему и заявились гости: верлибрщик Дима Г. по кличке Димон и ещё какой-то хрен с горы (тоже из пиитических), имя коего Энгусов толком не уразумел: Саша или Серёжа, а может быть, Стас.

Диму Энгусов знал сто лет. Прежде тот был гладенький улыбчивый мальчик с юношеским румянцем на ланитах, писавший нескладные миниатюрки про гейш и самураев, ныне же он обрюзг и одеревенел, сделался пунцов и пятнист от напитков, из-под пера же его стали выходить кособокие притчи про падишахов и дервишей. Хрена с горы Энгусов не знал вовсе. Со слов же Димы выходило, что Саша или Серёжа, или – и того хуже – Стас писал верлибры философического (и эзотерического) наполнения. Впрочем, этим наполнением Энгусов не больно-то и любопытствовал. Верлибры – говно и киданье понтов: без рифмы и размера и дурак что угодно напишет! Главное – иметь достаточно наглости называть эту бредятину стихами. Настоящая же поэзия – другое, она – воссоздание объективной ирреальности, она – непротивление чуду, человеко-божественный тет-а-тет, если угодно. И ещё – много что она, если вдуматься! Ну, положим, Энгусов тоже когда-то писал верлибры, но это исключительно чтобы сообщить всему вашему подлому мирозданию: вы, мол, идиоты, а его фамилия – Энгусов – звучит горделиво! Он и сообщал. Мироздание, впрочем, не реагировало.

Пришли эти двое не просто так, а по делу. Затеяли мы, мол, организовать всемирное (непременно всемирное, так лучше!) братство сторонников русского кагора. Или – без сторонников: просто всемирное братство русского кагора. Мы – два сопредседателя братства, тебя зовём третьим. Нужно только решительно размежеваться с одноимённой французской бормотенью, которая, впрочем, даже не одноимённая, а нагло примазамшись, потому что она, на самом деле, даже не кагор, а каор (впрочем, ведь и французская «р» – она и не «р» вовсе, а скорее уж «г», так вот эти обезьяны буквы коверкают), настоящий же кагор – он только в расейке, и больше нигде настоящего кагора не ведают. Так пел Димон. Хрен же с горы всё больше отмалчивался и кивал головой, идейно соглашаясь с Димоном.

– Представляешь, какая грандиозная мысль! – разливался иной орнитологической тварью Дима. – Надо только пока больше никому-никому, а то украдут!

– Непременно утырят! – желчно поддакивал Энгусов.

Его планы на утро были, конечно, основательно порушены, но эти двое принесли с собой пару бутылок отечественного кагора для символизма и дегустации. Хотели было захватить с собой для сравнения (и для осмеяния) и французского каора, но такого не сыскалось в близлежащих торговых местах. Да и средств не хватило бы, если б и был.

– Нужна массированная литературная поддержка проекту – стихи, проза, эссе, публичные выступления… – горячился Дима.

– Наш кагор

Спустился с гор —

Глядь, а на ветвях повисли

Портвейн, мускат и рислинг, – тут же сымпровизировал Энгусов.

– Ты смеёшься, а дело-то серьёзное! – укорил его Дима.

Хрен с горы молча разливал.

«Хорош сопредседатель, имени которого никто не знает!» – подумал Энгусов.

Незаметно для себя он уже начинал мыслить в категориях братства.

Содвинув гранёную посуду, выпили. Вернее, вкусили. Усладились и запечатлели.

– Русский кагор ведь не только церковное вино, используемое в таинствах. Он ещё обладает целебными свойствами, его во время войны давали выздоравливающим, – продолжал неугомонный Димон.

– За выздоровление! – цинично молвил Энгусов, сызнова прикладываясь к жидкости.

– А французский каор просто квасят – и всё! – говорил Дима.

– Да-да! – сказал Энгусов.

– Лягушатники – что они могут?! – в первый раз за утро раскрыл пасть хрен с горы.

Сей негативный месседж слегка покоробил Энгусова – в те времена ещё изрядного западника. Эуропейца с большой буквы, что называется. Любителя Джойса и Беккета. Пабло Пикассо и Гертруды, мать её, Стайн!

Тут-то он и совершил свой роковой шаг.

– Ну, не скажи, – сказал Энгусов и достал из потаённого расположения коробку с французским коньяком. – Вот, например.

Гости с любопытством разглядывали сию драгоценную кладь. Извлекли бутыль из коробки.

– Полегче! – заволновался Энгусов. – Галька меня убьёт, если с кониной что-нибудь приключится.

– Да мы только поглядим, – заверил его Димон.

Коньяк поставили посередине стола, сами уселись кружком (или треугольником) и стали взирать на импортную жидкость почти как на чудотворную икону. Даже испиваемый ими, отечественный кагор несколько потускнел на фоне созерцательного западного великолепия.

– Самое лучшее, что во всём этом имеется, это коробка, – с напускным нигилизмом заявил хрен с горы.

– Бутылка тоже ничего, – отозвался Димон. – Стекло качественное – сразу видно. И дизайн.

– Галька меня даже за каплю удавит, – настаивал Энгусов.

– Семейная жизнь – такая штука… – неопределённо молвил Дима Г.

– Да уж… – согласился с сопредседателем хрен с горы.

– Тогда уж лучше один шампусик раскатать, он тоже дорогой, – соглашательски бормотал Энгусов.

– От современного шампанского одна отрыжка, а так даже в нос уже не шибает, не говоря о градусах, – огульно заметил Дима.

– Дорогое, может, и шибает, – вступился за хозяина дома Саша или Серёжа. Или, всего вероятнее, Стас.

– Тем более, у нас ещё кагор остался… – уговаривал сам себя Энгусов.

– Кагора по последней, – меланхолически констатировал хрен с горы.

– А если в бутылку обыкновенной нашей «Кедровой настойки» налить, то неспециалист и не заметит разницу, – вступил на скользкую дорожку Димон. – Цвет-то одинаковый!

– А где у нас «Кедровая»? – развёл руками Энгусов. – «Кедровой» у нас тоже нет!

– За «Кедровой» я могу сбегать, – вызвался хрен с горы. – Только надо скинуться, а то у меня мало!

– Бери две, а то что мы станем пить! – предложил Дима.

– Как это что? – удивился сопредседатель. – А конину?

– Конину надо частично сохранить, – разъяснил Димон. – Для французского аромату.

Покуда хрен с горы бегал, Энгусов и Г. сидели и молча глядели друг на друга. Они мужественно ожидали третьего своего товарища. Потом решили понюхать, просто понюхать: в коньяке самое главное – запах!..

Энгусов решительно отворил эуропейскую бутылку.

Да, запах у коньяка имелся, этого у него не отнимешь! И не слямзишь! Прилипчивый и придирчивый! И ещё какой-то. Деликатный, самодостаточный, глубокий, благородный, сосредоточенный. В целом, многообразный – в простых словах и не заскрижалишь.

– А если «Кедровой» не окажется? – тревожно молвил Энгусов.

– Окажется, – оптимистически заметил Дима.

– Посмотрим, – сказал Энгусов и плеснул по стаканам. По тем самым, из-под кагора.

«Кто ж так коньяк пьёт?!» – хотел было попрекнуть его Дима. Но не попрекнул.

Они, они так коньяк пили!

То ли Энгусов накаркал, то ли он превентивно в воду глядел…

– «Кедровой» не было, пришлось перцовую горькую настойку взять, – сказал воротившийся хрен с горы. – Цвет, вроде, похож.

Тут взгляд его упал на бутылку с отпитой на треть жидкостью.

– Сволочи, не подождали! – выругался он. И тут же спросил: «И как ощущения?»

– Субъективные ощущения требуют объективного подтверждения при посредстве независимого свидетеля, готового засвидетельствовать справедливость невымысла… – нетверёзо сынтеллектуальничал Энгусов. – А потому ты как раз вовремя.

– По моему мнению, – рассудительно прибавил Дима, – соотношение цены коньяка и его качества невозможно назвать оптимальным, поскольку оно представляет собой продукт разнузданного пиара и самодеятельного межнационального мифотворчества.

Когда вечером вернулась Галина, её взору предстали: спящий в кресле Энгусов, спящий на полу Дима, целая куча порожних бутылок: две из-под кагора, две из-под дорогого шампанского, одна из-под «Наполеона» (с прилагаемой к ней мятой коробкой), одна из-под горькой перцовой настойки, и только в одной бутылке на дне плескалось чуть-чуть той же самой настойки. Хрен с горы же куда-то предусмотрительно слинял. Видать, возвернулся обратно на свою природную гору. Но это лишь безосновательное предположение, возможны и иные версии. Воздух в комнате был кисл, шторы задёрнуты, окна затворены, со двора же доносились крики мужиков, резавшихся за столом в переводного дурака.

– Сволочи! – тихо сказала Галина. Машинально для кислорода она растворила окно. И тут вдруг завопила так, будто её резали: «Подлецы!»

Дима мигом проснулся и подскочил с пола.

– Галя, здравствуй! Рад тебя видеть! Извини, мне пора! В следующий раз… с юбилеем! – забормотал он и тут же позорно стал уносить ноги, споткнувшись на лестнице и расшибив себе в кровь колено.

Энгусов же пробуждался не столь проворно, он пробуждался по частям, по отделам: сначала пробудились кисти рук, потом мочевой пузырь, потом пятки и щиколотки, раздутый кишечник и лишь после этого мозг.

– Ты что же это сотворил? – с угрозой сказала супруга. – Вошь! Прохвост! Гнида!

– Полегче! – сказал Энгусов.

– Это ж было святое, святое! На юбилей! – завопила женщина.

– Ну, ладно, чего теперь! – успокаивал её Энгусов. – Водочки купим! Сделаем селёдку под шубой!.. Посидим нормально!..

– Украли! – оголтело крикнула женщина. Но тут же нашла более сильное слово: «Обез-до-ли-ли!..»

Мужики внизу хохотнули. Сцена во втором этаже выходила поинтереснее карт.

– Слышишь? Там над тобой смеются, – объективно указал Энгусов.

Но Гальку это лишь завело ещё более. Она подскочила к окну.

– Смеётесь? – загремела женщина. – Вам смешно? А тут, можно сказать, святое, святое нагло исхищено!

– Красавица! – похабно крикнул один из картёжников. – А ты иди к нам! Мы тебя тут утешим!

Ошарашенный мужицкой наглостью к окну подскочил и Энгусов.

– Вы! – семейственно заорал он. – Пасти заткните! Вас здесь не касается!

– И пойду! – вдруг тихо сказала Галина. – Пойду! – тут же заголосила она. – И оно ничуть не зазорно при этаком-то муже!

– Ну, и иди себе! – гневно загремел Энгусов. – Позорь женское звание!

– Пойду! – снова сказала Галина.

Средь картёжников тоже затеялось обсуждение.

– Придёт! – молвил один.

– Разговоры одни! – возразил другой.

– Точно придёт! Женщина статная, а дураку досталась – разве ей не обидственно? – урезонил товарищей третий.

Галина одним махом заглотила остатки горькой перцовой настойки, накинула на плечи прозрачный платок…

– Сам виноват, – беззвучно сказала она Энгусову.

– Иди-иди! – злобно подначил её тот.

Галина пошла.

«Да, щас! – накручивал себя Энгусов. – Польстится на неё какой-то идиот! С такой-то мордой!..»

Однако же польстились. Несмотря на всяческие морды!

Июньский вечер, заходящее солнце, духотень, оглушительно цветущий жасмин, и слегка ошалевшие мужички: они узрели Галину. Некоторые из них уже были готовы отработать вперёд пятками, но женщина их удержала.

– Эх! – густо сказала она. И сбросила с себя прозрачный платок. – Жизнь подла и безынтересна! Налетай, мужичьё! Возьмите женщину в жасмине!

– Вы чего, тётка? – настороженно сказал кто-то.

– Аль я ошиблась в вас? – глумливо сказала Галька. – И нет средь вас мужчины всамделишного?

И вдруг отчаянно рванула на груди сорочку. Так что вмиг сделалась сходной со «Свободою на баррикадах» работы картинописца Эжена Делакруа.

– Сама расчехлилась, – озадаченно пробормотал кто-то.

– Найдётся! – хохотнул другой мужичок и неотрывно глядя ей в глаза, приблизился к Галине. Он толкнул женщину, и та повалилась головою в жасминовый куст. Тогда он, забравшись сверху, стал предосудительно стягивать с Галины трусы. Чему Галина при посредстве поднятия зада даже косвенно способствовала.

– В милицию! В милицию! – бормотал завернувшийся в штору Энгусов с колотящимся сердцем. – В правоохранительный орган!

Но ни в какую милицию он не звонил!

Дряблые мужеские ягодицы мощно ходили над женщиной, Галина стонала от наслаждения и чихала от аллергии, стонала и чихала поочерёдно.

– Я прощу её и не осужу! – отрешённо объявил себе Энгусов. – Этак размашисто, по-достоевски! Никогда не попрекну логосом! Никогда не создам диссонанса! И контрактуры!

Он то жадно смотрел на происходящее, то трусливо отворачивался. «Это не реальность, это всего лишь инсталляция. Лживый зрительный месседж!..» – убеждал себя он.

После лежала Галина, измочаленная и распластанная, более ни на какую Свободу уже не похожая. А вот разве что с другою картиной сделалась сходственной женщина: с «Происхождением мира» Гюстава Курбе, с той самой, что сто двадцать лет не выставлялась публично из-за одиозного её неприличия. Из-за её похабной подробности.

Мужички разбежались от греха да ответа подалее. Энгусов же всё шептал, всё бормотал, всё стоял у окна.

Шестеро подлых самцов в этот вечер оставили в Галине своё семя, у пятерых оно было обыденное, человеческое, у шестого – нечеловеческое, гнойное. От этого гнойного-то она и понесла. Что, впрочем, Энгусов понял значительно позже, когда народился Илюшка, да и то не сразу – через несколько лет.

Но диссонанса он никогда не создавал и попрекать логосом Галину воздерживался. Вот только не просто это было ему! Ох, как не просто!

«Люди, львы, орлы и тараканы… рогатые мужья… – эксцентрически и амбивалентно бормотал наш писатель, – всё – игрушки, божии игрушки!.. Только давно заброшенные и навек позабытые…»

О, бюджет показного благородства он к той поре ещё не совсем исчерпал!

Скажи ты чёрной жабе «да»

Не предположить, чтоб удел сей был ему сладок, но Илюшку в сад отводил по обыкновению Энгусов. До того самого случая! А что, впрочем, после случая-то переменилось? Были истерики и слёзы! Это со стороны Галины. Ну, ходила примерно месяц из детской комнаты милиции инспекторша-капитанка. Ходили также из дурки. Изучали условия жизни Илии. Ну, что изучили? Довольны? Да и сами они раза три возили отпрыска на Фермское шоссе. И – вопросы, вопросы! Одни, в общем, и те же! Замечали ли вы случаи неконтролируемой агрессии? Случаи внезапной замкнутости? Расщеплённости сознания? А что эти вопросы? Они могли лишь замутить, затуманить простецкое само по себе соображение: Илюшка уж кто-кто, но, во всяком случае, не дурак! Сумасшедший? Да и не сумасшедший! Просто особенный! Не дигитальный ребёнок, не аналоговый, а какой-то такой – мозговёртный, гнилобуквенный!

Через месяца три или четыре всё дело понемногу затёрлось, забылось. Осталось лишь удивление: неужто это с нами такое приключилось?

Илюшку перевели в другой сад, подалее, водить его стала Галина, Энгусов, между нами говоря, оттого испытал только облегчение: киндер временами ставил его в тупик, а негоже ему, с его тайными планами всемирного литературного господства, в тупиках-то стоять, сами понимаете! Светочу-то словесности!.. Генералиссимусу глаголов!.. Пожирателю стилистик и фабул!..

И долго-долго ещё повсюду наше злополучное семейство преследовал… шепоток, что ли? Гаденький такой, двусмысленный, боязливый.

Потом Илюшка в школу пошёл. Радивостью особенной, правда, не отличался, с уроков норовил улизнуть при первой возможности. Особливо когда подрос. Ну да мало ли у нас таких, что школу не любят? Да и за что её любить, кстати?