Нежный лед

В незачехленных коньках, всех и вся расталкивая на пути, Майкл несется в гардеробную. Сзади топот ног. Какая разница, кто там сзади? Какая разница, что они кричат ему вслед и чего хотят? Мистер Чайка! Майкл! Мишенька! Все потом.

У входа в гардеробную – молодой парамедик. Слава богу, значит, «скорая» уже здесь.

– Стойте! Входить никому нельзя…

Огромный на коньках, Майкл отодвигает парамедика, как ветку в лесу, открывает дверь… На него смотрят мертвые глаза Нины. Он сразу понял, что мертвые. Он понял это еще в коридоре, но не хотел себе верить. Он понял это еще на льду, но не хотел себе верить. Он знал это еще тогда, когда Лариса выталкивала его из гардеробной, но не хотел себе верить. Когда бежал на арену, когда ступил на лед, когда пытался катать программу и не мог, когда воздух вокруг него стал плотным и живым. Он знал, он понимал! Но не хотел себе верить. И вот теперь уже больше невозможно не верить. Игры в прятки закончились. Пришел конец.

Коленки подогнулись, ноги мелко-мелко затряслись. Он упал бы, но чья-то сильная рука его поддержала.

– Спокойно, парень.

Майкл спокоен. Присел, обнял Нинину голову.

– Закрой матери глаза.

Майкл закрыл.

После выступления всегда не хватает воздуха, как после очень быстрого бега. Надо глубоко дышать.

Надо? Кому надо?

Глава 44

«Невероятно! Это сенсация! Каждый, кому посчастливилось быть свидетелем этого фантастического триумфа молодого канадского фигуриста, не забудет этого никогда!» – радио и телекомментаторы на всех языках мира кричали одно и то же. Судьи, уткнувшись в мониторы, еще и еще раз, не веря собственным глазам, просматривали ключевые моменты выступления Майкла. Оценки были выставлены только через четверть часа – ввиду полнейшего сумбура мнений. Как подобное оценивать? Четверной аксель, который для простоты коммуникаций сразу несколько судей, не сговариваясь, нарекли квадруплом Чайки, вообще не имел оценочного эквивалента. А как прикажете оценить непостижимый финальный шпагат? Оставить невероятную продолжительность за скобками? Не заметить? Так же, как и очевидную замедленность, а потому еще большую контрастность всех движений?

После объявления оценок, самых высоких в истории одиночного фигурного катания, был назначен получасовой перерыв. Людям нужно было успокоиться. Вернуться с небес на землю.

Глава 45

Вернуться с небес на землю можно либо на самолете, либо на парашюте. Когда человек умирает, ему уже не вернуться.

Нину вывозили из задних дверей ледового дворца (служебный выход) на высокой каталке. Тело было упаковано в темно-синий плотный мешок, специальный, похоронный, скорее всего, многоразовый и совершенно не греющий, но Майкл знал: ей не холодно. Ему тоже совсем не было холодно. Он ступал рядом с каталкой, увязая коньками в скрипучем на морозе снегу. Кто-то начал вякать, мол, нельзя в машине «скорой помощи» в незачехленных коньках, мол, лезвия остры, как ножи, а имущество казенное. Но быстро осекся. Два-три телерепортера снимали происходящее. Тактично. Из-за угла.

Майкл проводил мать до дверей морга. Дальше его не пустили.

Глава 46

Двойной шок – испытание не для слабонервных. Во-первых, на Ларису обрушилась слава – она тренер фигуриста-мегазвезды. Во-вторых, в связи со смертью Нины прибыла полиция.

Опрашивали Ларису, опрашивали Лысенкова. С Ларисы, в принципе, взятки гладки. Она оставила живую Нину на попечение Лысенкова Николая Ивановича, с которым была знакома шапочно. Он новый представитель Союза фигуристов России на чемпионате мира. Русскоязычные все друг друга знают. Вернее, друг о друге знают, что-то слышали. В прежние годы, говорят, приезжал кто-то другой, но Лариса никогда прежде ни как тренер, ни как спортсменка в состязаниях такого уровня участия не принимала.

В этом году первый раз. О Лысенкове ей рассказывал Майкл Чайка. И покойная Нина тоже один раз говорила о нем. Что говорила? Что говорила… Неприятное говорила. Подозревала, что Лысенков связан с мафией.

Глава 47

Лысенков аж взмок, разговаривая с канадским полицейским.

С Майклом познакомился на днях в кафетерии. Услышал русскую речь, вот и познакомился. А сегодня Майкл представил его матери. Она показалась Лысенкову странной, даже озлобленной. Ну, мало ли, бывает. Он и убрался из гардеробной поскорее. Потом опять мимо проходил (там же мужская уборная рядом), видит: дверь в раздевалку Майкла Чайки приоткрыта. Взял и заглянул. Может, из любопытства, может, толкнуло его что-то. Сам не знает. Когда заглядывал, уверен был, что раздевалка пуста, что все на арену ушли смотреть, как Майкл катается. Ошибся. У Нины то ли обморок, то ли приступ сердечный. Тренер Лариса Рабин в полной панике рвется из раздевалки, как птица из клетки. Схватила Лысенкова за рукав, перепоручила ему Нину и убежала на арену. Она сказала, что «скорую» уже вызвали, что медики будут с минуты на минуту. Зачем в таком случае был нужен Лысенков, неизвестно. Помочь Нине он решительно ничем не мог, разве что поднял бы ее, если б она сползла на пол, но Нина не шелохнулась. Глаза открыты, в глазах ужас.

И еще одно, но это не для полисмена, это для себя соображение, констатация, так сказать, факта: показалось ему, что ужас в Нининых глазах появился в то самое мгновение, когда она его, Лысенкова, узнала. Полной уверенности в этом быть не может. Она могла уже святого Петра лицезреть в то мгновение, когда Лысенков возле нее со стаканчиком воды суетился. Кто сам не умирал, ни знать, ни судить не смеет.

На вопросы полисмена он отвечал точно и кратко: меньше говоришь – меньше путаешься. Партизан, ага.

Ругал себя мысленно последними словами: угодил в переплет. А все любопытство его неуемное. В душу, видите ли, рассказ монреальского хмыря запал. Во-первых, история по-человечески трогательная; во-вторых, всегда нелишне знать, что у потенциальных конкурентов происходит. Выживший младенец ведь фигуристом стал. Как раз по лысенковской специализации.

Сказать, что полиция уделила ему, Лысенкову, существенно больше времени, чем всем остальным, нельзя. Допрашивали – пардон, опрашивали – всех. Но его, конечно, особенно внимательно. Нина умерла «на его руках», что было полным абсурдом: он до нее даже не дотронулся! Не успел: «скорая» прибыла.

Смуглый и очень красивый полисмен-индус захлопнул твердый казенный полицейский блокнот хорошей кожи, тисненной под крокодиловую. Спросил у Лысенкова, собирается ли тот куда-нибудь отлучаться из Калгари в ближайшие несколько дней.

– Куда отлучаться?! – возмутился Лысенков. – Я ж на чемпионате по горло занят. На мне пятнадцать человек российской делегации!

– О`кей, – равнодушно кивнул полисмен и присовокупил к делу визитную карточку Лысенкова с гербом Российской Федерации и надписями с обеих сторон: на одной по-русски, на другой по-английски. – Если у меня возникнут дополнительные вопросы, – сказал он, – я вас найду.

Лысенков кивнул с тем же равнодушным выражением, что и красивый индус:

– Окей.

Его отпустили, шаг к дверям – и свободен! Можно чаю выпить, душ принять – вспотел весь на нервной почве. В дверях он столкнулся с невысокой изящной женщиной. Лет ей крепко за пятьдесят, но что-то было в ней такое, что Лысенков, во-первых, пропуская ее, задержался дольше, чем было нужно, во-вторых, обернулся и смерил старушку взглядом, словно девушку, в-третьих… неважно.

Старушка-статуэтка светски улыбнулась лишь кончиками губ, даже и непонятно было, улыбается она или нет. Если улыбается, то неизвестно чему или кому.

Глава 48

Эта была ее фирменная улыбка. Она носила ее всегда, когда не было сил на улыбку настоящую. Этот светский суррогат выручал безотказно. Маленькая уютная гримаска, универсальная настолько, что всегда к месту. Как черный нейлоновый свитерок, который первым ложился во Флорин чемодан, куда бы она ни летела. Как темные очки, когда глаза заплаканы. Как виртуальный танк, в котором тебя ни одна сволочь ни задеть, ни разглядеть не может.

Состояние у Флоры было странное. Только что ее чуть не качали, подбрасывая в воздух, как невесту на еврейской свадьбе. Крис Синчаук, директор программ, неожиданно унизивший ее на совещании неделю назад, теперь расцеловал, раскрасневшись и неприлично крепко прижимая к себе. Акар Турасава, глава всей корпорации Canadian Skating Union, поцеловал ей руку. Ну, просто французский дипломат в Букингемском дворце, хотя был он, все знали, из фермерской японской семьи из Ванкувера. Усики оттопырились, уши покраснели.

– I love you! – сказал Акар, словно был вполне себе французский дипломат.

Флора, сияя, как кинозвезда, быстренько записала три или четыре телеинтервью. Радийщики тоже микрофоны подсунули. Газетчиков, естественно, море.

В первые же минуты после выступления Майкл Чайка и его тренер Лариса Рабин куда-то исчезли. Как сквозь землю провалились. Весь шквал эмоций, вся сила небывалого триумфа обрушились на Флору. Она держала удар великолепно. Железная леди канадского спорта, железная, как стальной конек! Флора Шелдон – воспитатель героя! Флора Шелдон, подарившая миру нового спортивного гения!

О случившемся за кулисами еще никто не знал. О том, что умерла мама Майкла Чайки, Флора узнала позже. Бледная, изменившаяся в лице Лариса шепнула ей страшную весть. Новость мгновенно стала известна репортерам, и понеслось…

Глава 49

Канада. Монреаль

«Канада ликует! Такого не случалось никогда прежде за всю историю мирового фигурного катания! Восемнадцатилетний канадский фигурист Майкл Чайка потряс судей и зрителей блистательным катанием».

Элайна вздрогнула. Где этот проклятущий пульт дистанционного управления? Вечно Клод его куда-то запихивает. Нашла. Сделала громче. Задохнулась от счастья. Говорили о ее сыне! Говорили невероятное…

«…Он безупречно исполнил такое количество сложнейших четверных прыжков, что по сумме набранных очков с запасом опережает всех возможных конкурентов, вместе взятых! Завтра Майкл Чайка должен представить свою произвольную программу, но выйдет ли он на лед, пока неизвестно. За кулисами ледового дворца как раз во время его выступления от сердечного приступа скоропостижно скончалась мать Майкла Чайки, пятидесятисемилетняя Нина Чайка. Наш корреспондент рассказывает с места событий».

Бодрый мужской голос, энергичный рассказ за кадром. Элайна очень старается разобрать, что же он говорит, но не может понять ни слова. Слова сливаются в звон.

Крупный план. По грязному снегу парковки ступают мужские черные коньки. Стальное лезвие блеснуло в свете фотовспышки.

Крупный план. Лицо юного мужчины с желваками отчаяния на щеках. Разве мужчины бывают юными? Мужчины бывают взрослыми, но этот… Этот – юный. Миленький, как он вырос… Сыночек!

Крупный план. Пальцы Майкла вцепились в бортик госпитальных носилок. На носилках темно-синий продолговатый брезентовый мешок. В нем, в этом мешке, ее мама?..

Элайна рухнула в подушку лицом вниз. Навстречу грозному звону. Ничего нет. Этого мира, этой реальности не существует. Элайна не желает этой реальности ни знать, ни слышать, но мерзкие звуки, музыка и чьи-то подсвеченные скрытой улыбкой голоса все-таки прорываются в ее маленькое убежище. По телевизору идет реклама. Рекламу всегда транслируют чуть-чуть громче. Элайна двумя руками взялась за углы подушки и сильно прижала их к ушам. Чтобы не слышать. Заодно, оказывается, можно и не дышать. Если немного потерпеть, то, наверное, так можно будет и умереть. Мирно, спокойно. И маму увидеть…

Не получилось. Элайна перевернулась на спину. Нажала красную кнопку на пульте управления. Телевизор погас. Как хорошо… Как тихо… Она встала, выключила верхний свет. Вот так. Теперь совсем хорошо. Просто лежать в темноте. Всю оставшуюся жизнь. Вечно. Если бы так же, как телевизор, можно было отключить мысли, это было бы счастье. Но мысли не отключишь.

Мама умерла… Умерла мама. Они сказали, что скоропостижно. Ничего не скоропостижно. Это все очень давно началось. Никто не знает, почему мама умерла, а Элайна знает – из-за нее, Элайны. Теперь уже ничего нельзя поделать… Поделать? Ничего? Элайна знает, что ей теперь делать!

Глава 50

Все как во сне. Получится, не получится – плевать. Когда ты не можешь чего-то не делать, то делаешь это «что-то» бесстрашно. Да… Равнодушие помогает! Оно перетапливается в бесстрашие, как сливочное масло в топленое. Фу… Кулинарные ассоциации? Нет, не кулинарные. Мать топила сливочное масло. Были чад и гадкий запах. Топленое масло считалось полезным. На нем мать жарила. Элайна еще совсем-совсем маленькая была… Но не надо отвлекаться. Спокойно взвесим все «за» и «против». Что, собственно, может помешать, точнее, кто? Клод.

Он в последнее время какой-то странный. Однажды, семь лет назад, когда его чуть не посадили, он вел себя похожим образом: то неожиданно и ненадолго впадал в веселье и даже был, как умел, ласков, то внезапно начинал по пустякам придираться к Элайне, обрушивая на нее громы и молнии. Клод, как Наполеон, сам себя короновал. Империя его была небольшая, но уголовная. Элайну это особенно не пугало: она-то абсолютно ничем не рисковала…

Жила себе тихонечко, припеваючи. Репутация слабоумной коровы, непроходимой дуры, годящейся только на постельные и хозяйственные нужды, ее защищала. С деловыми планами и оперативными заданиями к ней никогда не приставали. Провалит! Корова. Что с коровы взять? Ничего кроме велфера.

Свой велфер она отдавала Клоду целиком. Исправно. С полной готовностью. А потом клянчила у него «на шпильки» свои же собственные гроши. Выпить любила. Очень любила, но это же не кокаин, это не так опасно.

От кокаина Элайна всегда отказывалась. Почему она не хотела порадовать себя дармовым счастьем, оставалось тайной даже для нее самой. Не тянет ее, и все тут! Кокаин – это для нее уже перебор. От кокаина всем становится хорошо, а ей станет плохо… Клод ей верил. И сама она в это верила глубоко и искренне. И была бы очень удивлена, если б какой-нибудь психиатр (вроде того лысого хрена из университета Конкордия, который однажды уже подбивал к ней клинья), если б специалист по сумасшедшим и наркоманам путем психологических тестов, головоломок и ухищрений установил бы и ей поведал истинную причину ее упрямого воздержания от кокаина. Попробовать кокаин Элайна боялась потому, что ее запугала мать!

Глава 51

Мать дружила с одной пожилой женщиной. Дружила – сильно сказано. Приятельствовала, так точнее. Эстер было крепко за семьдесят. Она сильно красилась, курила и продолжала работать – разъезжала по богатым домам, делала многочисленным и многолетним клиенткам маникюр и педикюр. У Эстер были муж и дети, мальчик и девочка.

В Канаду семья Эстер перебралась в 1960 году из Львова. В те годы подобная счастливая возможность выпадала считаным единицам. Эстер – выпала. Ее муж был родом из Польши. В Польшу и уехали. Вернее сказать, через Польшу убежали, когда в «железном занавесе» приоткрылась временная ненадежная щелка исключительно для уроженцев Польши. Из польского Гданьска прямиком, не распаковывая чемоданов, в Монреаль. Плыли морем, как эмигранты начала века. В монреальском порту их встретил брат мужа, привез в свой дом, показавшийся Эстер дворцом. Начали счастливую по определению жизнь. Муж-бухгалтер легко нашел работу и больше никогда ее не терял. Эстер прекрасно зарабатывала пилочкой, ножницами и не менее острым, чем пилочка и ножницы, язычком. Делает клиентке маникюр – и сплетничает! Хотя кто посмел назвать доверительные женские разговоры сплетнями? Никакие это не сплетни. Это искренность и душевная открытость. Верно?

Мать ходила к Эстер на «быстрый» маникюр. Это означало небрежный, но сносный маникюр в удобное для Эстер время. Например, в половине первого ночи у Эстер на просторной кухне. Старушке не спалось, она звонила Нине, та кидалась в халате в машину, пересекала две тихие улицы и плюхалась на узкий неудобный стульчик перед легким переносным столиком маникюрши. Сама Эстер в полураспахнутом халате и с темно-коричневым мундштуком в темно-коричневых губах сидела, развалясь, в монументальном кресле, обитом длинноворсным оранжевым плюшем. Ей хотелось говорить. Что ее руки в это время делают, было неважно. Нина слушала и деньги платила, хоть и уполовиненные. Ну, так пусть уже уйдет с маникюром!

Сын Эстер стал врачом, дочь вышла замуж за миллионера. У дочери пятеро детей. У сына один-единственный сыночек. Все хорошо. Все очень долго было очень хорошо, а потом хрясь – и оборвалось. Сглазил кто-то. Сыночек Марик – врач! – оказался наркоманом. Кокаин нюхал. Давно, много лет уже. Поскольку он врач, делал это грамотно, так что даже его собственная жена ни о чем не подозревала. Потом все-таки правда обнаружилась. Жена с Мариком развелась, ребенка забрала, вышла замуж за другого человека и делает вид, что счастлива. Ее новый муж – человек ее круга. Богатый. Она ведь за Марика замуж вышла по горячей любви. Если б Марик врачом не был, это был бы чистейший мезальянс… Теперь Мариков сын, внук Эстер, живет с мамой и отчимом в огромном доме в Вестмаунте, недалеко от дома бывшего премьер-министра Канады Пьера Трюдо. А Марик снимает себе убогую квартирку, зато алименты платит как положено, даже больше. Марик (за докторские-то алименты!) видит сыночка регулярно и часто, а Эстер – никогда. Будто и нет у нее этого внука, а у этого внука нет этой бабушки.

Глава 52

Да… А с чего все началось? С кокаина. Миллионер, за которого вышла дочь Эстер, угостил этим ядом бедного Марика. Сам не нюхал, а Марику жизнь поломал. Он на самом деле был не миллионер, а чистый дьявол. Когда дочь пятого ребенка родила, только тогда и узнала, что муж изменяет ей с… мужчинами. Теперь бывший зять и вовсе стал «открытым геем». То есть не стесняется того, что с мужчинами спит. Дочка от позора уехала с детьми в Торонто. Так что живет себе Эстер со стариком мужем, внуков-дьяволят от зятя дьявола не видит. Чужие ногти пилит. Дело хорошее…

Нина очень жалела несчастную, но бодрую и уверенную в себе Эстер. Казалось, чем больше горя сыпалось на ее голову, тем более она становилась бодрой и уверенной в себе.

– Я ж себя с Египта помню! – смеялась Эстер. – Историческая память, не хухры-мухры.

Глава 53

Каким образом память, к тому же историческая, коррелируется с бесстрашием, Нина догадывалась. Ей тоже было что вспомнить.

Вскоре после отъезда Артемия Черникова Нина встала на учет в женскую консультацию. Беременность протекала хорошо, но с токсикозом. День начинался с рвоты. Соседка Хазина стучала в дверь ванной кулаком, требовала не гадить в местах общего пользования, попрекала беспутным отцом. Орала, что у таких (каких?) матерей детей нагулянных отбирать надо! И комнату тоже! Соседка Яльцева посоветовала «спасаться минералкой» и торжественно поставила на Нинин кухонный стол темную пол-литровую бутылку минеральной воды «Ессентуки-4». Нина хлебнула и воскресла!

С работой она справлялась легко – была лаборанткой в академическом институте на стрелке Васильевского острова. Сослуживцы ее, в отличие от соседей, бестактностей не допускали, но и одобрения не было. Это точно.

На «Ессентуки» денег хватало. Не хватало любви и ласки. А также уверенности в завтрашнем дне. Когда ты одна-одинешенька на белом свете, да еще беременная, тебе очень хочется любви и ласки. Еще больше, чем хотелось до беременности, до горькой и нелепой «истории любви», которую не то что больно, просто стыдно вспоминать! Черников умер. Для Нины умер.

Никто из ленинградских знакомцев не знал, что с ним и как. Нина тоже не знала и не хотела знать: ей нельзя нервничать. Но ее нашел Ивашкевич, черниковский приятель и коллега (тоже ленинградский мехмат, тоже репетитор, тоже «диссидент в гомеопатических дозах»).

Ивашкевич – обаятельный, шумный, счастливый, всегда и ко всем доброжелательный – попал, как он сам говорил, с наслаждением хохоча, «в интересное положение». Его горячо любимая девушка, от него беременная, с мамой и папой уже отбыла в Израиль (шел тысяча девятьсот семьдесят девятый год, ворота эмиграции были временно, но широко открыты), а жена (когда-то им тоже горячо любимая) заартачилась. Понимая свои права, не давала согласия на его отъезд. Он же алиментщик? Ну, вот.

Жена не вредничала, просто хотела получше обеспечить их с Ивашкевичем дочку. Ну и себя, естественно. Жена не требовала невозможного, хотела трехкомнатную квартиру вместо однокомнатной. Имеет право! Ивашкевич зашевелился, как не многие умеют. Нина мечтает об эмиграции? Великолепно. Я – перевозчик, гонорар – комната. Все будет хорошо!

Он фиктивно развелся с женой, фиктивно женился на Нине, за пару месяцев (времени в обрез: либо одна беременная родит, либо другая!) построил одиннадцатиступенчатую схему квартирного обмена и вывез беременную Нину, теперь уже Ивашкевич, а не Савину, на свою историческую родину в Израиль. Как бы… вывез.

Из СССР он Нину действительно вывез, но до Израиля не довез. Оставил в Италии, в пригороде Рима, на попечении добрых людей (тут же познакомился, тут же подружился). Оставил ждать американской или канадской визы, какая быстрей получится. Получилась канадская.

Но не сама собой…

Нина так никогда и не узнала, каким страшным русским матом еврей Ивашкевич орал по телефону на русского Черникова. Стыдил, требовал, чтобы тот «хоть душу свою бессовестную продал, а визу девчонке сделал!». Черников сделал. Случайно и легко: помогли ребята из Русской службы Канадского международного радио из Монреаля. Связались с местным отделением Еврейского агентства помощи иммигрантам и попросили ускорить спонсорство ввиду поздних сроков беременности и абсолютного одиночества эмигрантки. В порядке исключения, то есть по блату.

В Италии, прощаясь с Ниной, Ивашкевич держался молодцом. Влюбленных взглядов девчонки не замечал, лирические интонации интерпретировал исключительно «простительной беременной блажью», повода Нининым надеждам он не дал ни малейшего! Но сердце уже ныло, уже хотелось пожать ей, бедняжке, руку чуть нежнее, чем требовал этикет.

Слава богу, что обошлось! Суета, толкотня, люди, за деньги – хоть экскурсия во Флоренцию! Восхищения Италией, Нина не прятала восхищения умным, ловким, сильным «перевозчиком», за которым, вот уж правда, как за каменной стеной… Он что, сам не видит?!

Ивашкевич видел, превзошел себя со скоростным разводом и улетел в Израиль к не менее беременной невесте.

Но все ж, наверное, перед вылетом «наломал дров». Так боялся, что Нина вдруг признается ему в любви, что сболтнул ей лишнего, чего ей знать совершенно было не нужно. Про Черникова.

Теперь, мол, этот хмырь (пардон, сорвалось!) не Черников, а Лысенков. Он фамилию жены взял, чтобы скорее и вернее выскочить из Союза. Нина изумилась: какой жены?! Бедняжка, черниковской эпопеи она не знала совсем. Пришлось объяснять. Ну как русскому человеку уехать?! Ты ж сама как уехала? Через брак, иначе не бывает…

Это еще было ничего, это еще было не так страшно. Это она легко проглотила. Главное, чего ей говорить не надо было, – того, как автор ее беременности сопротивлялся, как не хотел помогать с ее визой, как выворачивался, пытался шантажировать, ерничал: «Если это мой ребенок, я его заберу, она недостойна, раз скрыла…»

Чушь собачья, ребенок ему не нужен. На испуг брал, но визу Нине ее диссидент-производитель сделал! Справедливость восторжествовала с легкой руки весельчака-перевозчика. Даже красиво получилось: ты в Европу? И семя твое за тобой. Поделом.

Ивашкевич летел в Израиль с легким сердцем. Единственное, что вызывало досаду, – чрезмерная Нинина реакция на угрозу отнять ребенка, почти обморок. А про жену черниковскую вроде спокойно выслушала… Ничего, ничего. Все будет хорошо!

После отъезда Ивашкевича Нина прожила в Риме чуть больше недели, и добрые люди, Фира и Андрей, ожидавшие визы в тот же сказочный Монреаль уже почти год, изумляясь Нининой везучести, проводили ее, дав слезное рекомендательное письмо Фириной троюродной тете и почти тезке (одна Эсфирь, другая Эстер) с просьбой принять и девочку, и роды.

Рожала Нина уже в Монреале, в Еврейском госпитале, одном из лучших в городе. Родила девицу (это была удача, не пришлось объяснять лишнего, отказываться от обрезания), назвала дочку именем Элайна.

Не Эсфирь и не Эстер, но все-таки похоже.

Глава 54

Элайну Эстер любила.

– Темпераментная девочка, – коротко говорила она в ответ на Нинины стенания. – Просто темпераментная девочка. – Эстер привычно и быстро перебрасывала мундштук из правого угла рта в левый и тут же обратно. – Главное, Нинушка, береги ее от наркотиков. Вот где вся холера! От кокаина береги. У нас в Монреале этой заразы как в бараке вшей!

В каком именно бараке, Эстер не уточняла. С тем Элайна и выросла. Если очень хочется, то все можно, только наркотиков, хоть умри, нельзя. И после этого мать считала ее непослушной? Непостижимо!