Услышать сердце

Пока отец Арсений соображал, кого бы отправить на рынок и в магазины, какую для этого взять машину, Саня сказал, что к работе приступит через неделю, когда все материалы уже будут точно готовы. После этого Саня внес в договор свои данные и номер телефона и поставил лихую подпись в графе «Исполнитель». На том они и расстались: Саня почти счастливый, а отец Арсений – в растерянности, сомнениях и крайнем раздражении.

Пройдя через двор и выйдя за калитку школы, Саня остановился, глубоко вздохнул и шумно выдохнул, сорвал с шеи деревянный крестик, кинул его в придорожную канаву, в покрытый бурой пылью бурьян. С ненавистью плюнул. Все же поиздевался над ним Крутицкий, что уж говорить. Но, с другой стороны, у него теперь были приличные деньги. А если будет работать, будут и еще. Пока шли препирательства с заказчиком, Саня в уме прикидывал, как бы еще можно было схалтурить во время работы. По его расчетам и опыту выходило, что работу можно было бы вполне спокойно выполнить за месяц, если работать каждый день часов по десять. Но так работать Саня не собирался, поэтому пока что можно было чувствовать себя вполне спокойно и даже взять еще какую-то халтурку, если подвернется. К остановке он шел, улыбаясь. В принципе, пока ехал сюда в старом ПАЗике, дорогу он запомнил, она была несложной, и можно было бы пройтись пешком, но жара стояла уже невыносимая, и ему хотелось поскорее добраться до магазина, сбить наконец-то пивом похмелье и закупиться. Настроение у него было просто отличное, и он пошел к остановке, представляя, как будет писать эту работу. Обычная в таких случаях злоба и ненависть к заказчику, заставляющему его заниматься совершенной ерундой, сейчас улеглась – все же оплата была приличная. Поглядев вдаль улицы, откуда должен был прийти автобус, и увидев, что ни одного человека возле покосившегося знака остановки не было, он передумал ждать и пошел пешком. Он шел по пустой извилистой улочке старого городка, солнце палило, ему было жарко, иногда за заборами взлаивали собаки, кроссовки давно покрылись тонким слоем серой пыли. Встречных прохожих ему как-то не попадалось, городок будто вымер. Впрочем, из-за некоторых заборов слышались голоса и откуда-то издали ревела пилорама. На станции он немедленно зашел в магазин «Продукты 24», где взял четыре банки пива, и, выйдя на улицу, открыл и жадно стал пить большими глотками. Пиво было из холодильника, но не холодное, так, чуть ниже комнатной температуры. «И тут повезло», – подумал Саня. Похмеляться он любил именно таким пивом, не холодным. Поезд подошел быстро, и он поехал обратно в Пушкино.

Выйдя с платформы на станционную площадь, он пошел не к дому через задворки и пустыри, а направился прямиком на рынок, который был совсем недалеко, рядом с автобусным кругом. Здесь он первым делом зашел в павильон «Любимые напитки» – самую крупную алкогольную точку, где ни разу не нарывался на паленую водку и потому доверял ей. Купил три бутылки водки, пару баллонов пива в полтора литра, большую бутылку колы и блок сигарет. Для Маши взял бутылку дешевого белого вина. Все это он положил в рюкзак и с тоской подумал, что ведь надо теперь покупать продукты, а потом еще и тащить это домой. Но продукты купить было необходимо. Во-первых, дома их уже практически не было – вчера подъели последние пельмени. Во-вторых, уже вторую неделю питались они на деньги Вики. Все, за исключением Сереги, который питался отдельно от общего стола, на свои, и только тем, что покупал сам. Так у них было принято – покупает продукты тот, у кого сейчас лучше с деньгами. Несмотря на то что у Вики деньги были всегда, учитывая более-менее регулярные доходы, сейчас продукты должен был купить Саня, раз уж у него ситуация выправилась. Скрыть это было невозможно, ведь пить-то он на что-то будет, и пить Саня собирался всерьез, а злить Вику было себе дороже. Да и проку от нее было достаточно. Она никогда не попрекала других обитателей дома безденежьем, терпеливо ждала, пока те найдут работу, к тому же еще и неплохо, а главное, регулярно готовила.

После пива у него разыгрался аппетит, поэтому он купил шаурму и, откусывая на ходу, отправился в мясные ряды. В большом, еще советской постройки мясном павильоне пахло свежеразделанными тушами, слышался глухой стук мясницкого топора по колоде, на прилавках лежали утки, гуси, молочные поросята, стояли мясные головы, отдельно продавались ножки с копытцами для холодца. Продавцы, видя, что он что-то ищет, наперебой предлагали ему свой товар, но Саня даже не поворачивал голову в их сторону. Он шел дальше, туда, где в стеклянных ларях лежало уже разделанное мясо. Здесь он купил четыре кило вырезки, зашел в ряды с птицей и взял пару целых куриц, фарша, вышел на улицу и в овощных рядах купил пять кило картошки, кило моркови, свеклу… На этом его фантазия работать перестала, к тому же пакеты становились все тяжелее, а до дома было не так чтоб уж близко. «Остальное пусть сами покупают», – подумал он.

Выйдя с рынка, Саня свернул на газон, поставил пакеты на землю, открыл вторую бутылку пива, с наслаждением глотнул, закурил сигарету. Пиво уже прогнало похмелье, и теперь начиналась та самая стадия, которою Саня очень ценил, – медленное, плавное опьянение, которое можно было длить как любовную прелюдию, прежде чем приступить к водке. Он не спеша курил и пил пиво, смотрел на немногочисленных прохожих, на садящихся и выходящих из автобусов, пыльную привокзальную площадь, через которую сейчас тащился какой-то очередной бомж в стоптанных войлочных ботинках и штанах с пятнами высохшей мочи, и отчего-то вспомнил про свои картины. Он когда-то писал. И даже теперь, когда он давно понял, что никому это не нужно, никто это никогда не купит, не решался выбросить их. Так и возил с собой с квартиры на квартиру. Часть их где-то потерялась, пока он переезжал пьяным, что-то он кому-то подарил – опять же по пьяни. Но некоторые еще оставались.

Маша, помнится, попросила его как-то показать ей эти картины, и он показал. Она долго смотрела на каждую и потом сказала:

– Это очень хорошие работы. Это искусство. Ты – мастер.

На что Саня, забрасывая холсты за шкаф, со злостью ответил:

– Ну что ты! Вот Шилов – это да. Это искусство. Вот он – мастер. У него вон даже галерея напротив Кремля. А это так, дерьмо.

Ему представилось, как он будет расписывать эту стену в школе, как отец Арсений будет вносить очень важные и своевременные замечания, как нужно будет что-то отвечать, и на душе стало тоскливо. Но когда банка пива опустела, воспоминания о картинах прошли как-то сами собой. Грядущая работа уже не представлялась такой мучительной, а главное, стало казаться, что выполнить ее легко. Впрочем, она и не была сложной, скорее дело было в площади для росписи.

Он выбросил бычок в жухлую травку газона, смял и бросил на землю пустую банку, взял пакеты и двинулся в сторону дома.

Глава вторая

Этим утром Маша сквозь тяжелый липкий сон слышала, как он встал со своего топчана. Слышала, как он пошел в ванну, чистил зубы, что-то бормотал на кухне, открывал холодильник, наверное, что-то ел. Она слышала, как он вышел из дома, но не знала, куда он пошел. Она знала, что он вернется вечером или ночью, может, под утро – злой, пьяный или с похмелья. Ей не хотелось его видеть, не хотелось, чтобы он знал, что она проснулась. Она и не проснулась толком. После того как он ушел, вязкий сон затянул ее, и она открыла глаза потом, когда никого в доме уже не было. Она встала, зная, что одна, не стесняясь наготы, пошла в ванную, почистила зубы, умылась и посмотрела в зеркало с выцветшей амальгамой, похожей на пятна плесени. Отражение было мутное. Она не любила смотреть на себя, особенно теперь, когда за несколько недель здорово похудела и приобрела, как Саня выражался, готический вид. На нее смотрело усталое лицо молодой женщины с совершенно черными волосами, прямым носом, большими глазами и пухлыми губами. Она никогда не считала себя особенно красивой, но всегда пользовалась мужским вниманием, так что, получается, была по меньшей мере привлекательна. Хотя, вполне возможно, дело было в ее фигуре и большой груди, она не могла бы сказать точно. Она разожгла колонку, газ, как всегда, недовольно гавкнул и вспыхнул, и, пока грелась вода, пошла на кухню посмотреть, не осталось ли кофе. Кофе был в шкафу, на месте, растворимый Нескафе, отдававший жженой резиной. Но другого она требовать не могла – и так жила за чужой счет. Она вскипятила чайник, насыпала в надтреснутую чашку кофе, залила кипятком, поставила на стол остывать. Посмотрела в пыльное окно кухни. Все то же. Тот же двор, те же кусты, высокая трава, какие-то синеватые полевые или лесные цветы… День был яркий, солнечный, но сквозь стекло свет становился пыльно-желтым, как старая газета. Выходить на улицу ей не хотелось, но выйти все равно придется. Это можно сделать и позже. Есть тоже не хотелось, вчерашние пельмени, которыми потчевал ее Саня, до сих пор стояли комом в горле. Это была невероятная гадость, полностью соевая, с огромным количеством сливочного масла, которое он с пьяным возгласом «Кашу маслом не испортишь» ухнул ей в тарелку. Но отказываться было… неудобно? Пожалуй, ей было все равно. Она съела все, что было в тарелке, стараясь захватить поменьше масла, и пошла спать. Саня еще сидел на кухне, о чем-то спорил с Викой, предлагал ей «бухнуть нормально», из колонок, кажется, играл альбом Чарльза Мэнсона, первый и единственный, выпущенный на студии. Саня говорил про какую-то работу. Ах, ну да… Работа… Вот куда он с утра отправился. Ну что ж, может, и повезет. Она думала: «Надо бы все-таки попросить у него денег. Ужасно неудобно, но так дальше продолжаться не может. Я чувствую, что скоро просто лишусь сил. Этот дом, он как будто высасывает из меня жизнь. Ах, женские бредни. Ну конечно… Бредни… Может, и так. Но я действительно с каждым днем слабею. Мне нужно вырваться отсюда. Нужно в Москву, в Москву. Надо попробовать опять начать играть. Обязательно нужно. Ах как я играла…» Тут она почувствовала, что потекли слезы. Нет, она не плакала, слезы просто лились сами собой. Ей не было горько или обидно. Она знала, что скоро это само пройдет. Она села за стол, взяла чашку, подула на черную жижу. Сделала глоток. Почти обожглась. Но пить можно. Капля упала в горячий горький кофе. Вылила в раковину, сполоснула чашку. Так же, обливаясь слезами, пошла в ванную. Залезла под душ, взяла остаточки геля, помылась. Достала пену для бритья, прошлась везде бритвой. Опять отметила про себя, что вернулось ощущение, будто она – это не она. Будто она где-то не здесь, дает указания своему телу, что делать, и оно делает. А где же тогда она сама? Странное чувство, неприятное, наверное. Она не могла определить его точно. Просто оно было, и все.

Вытершись полотенцем, она прошла в комнату. Из окна лился все тот же пыльный газетный свет, как и в кухне. Наверное, было очень тепло, раз ее не начало знобить после ванной, ведь холод она терпеть не могла. Но жарко не было. На улице стоит знойный день, это она знала, видела по ярким солнечным бликам на листьях кустов, хоть и приглушенным пылью стекла. Вот только как бы ни было жарко на улице, в доме вечно царила стылость. Маша надела свежую футболку, трусики и джинсы. Старую футболку отнесла в ванную стираться. Лифчик она надевать не стала, но не для того, чтобы кого-то соблазнить, а просто в последнее время ей каждое действие давалось с трудом. Это была не лень, а что-то другое, она знала. Но вот что это и откуда, понять не могла. Почему так? Почему ей все трудно и ничего не хочется? Даже злиться на Саню сил не было, а он подчас будто специально ее изводил. А может, и правда специально. «Да и черт с ним, – подумала она. – Что он есть, что нет его». Она прошла в прихожую, надела шлепанцы и вышла на улицу. Здесь было гораздо теплее, чем в доме. Прямые солнечные лучи не попадали во двор, заросший деревьями и кустами, но воздух был уже хорошо прогрет, и везде, куда ни глянь, зелень. И тишина. Маша постояла у подъездной двери. Что-то она забыла… Ах да, деньги, конечно. Вернулась, нашарила среди своего нижнего белья в шкафу пятьсот рублей, которые выпросила у Вики. Положила в карман джинсов. Вышла из дома и, уже не останавливаясь, пошла по тропе к дороге. А оттуда на станцию. Здесь она зашла в магазин «24», другой вывески он не имел. Стала смотреть, не поменялся ли ассортимент. Не поменялся. Маша взяла две бутылки белого вина по 140 рублей, заплатила еще пять за пакет и пошла домой. Возле магазина к ней пытались пристать какие-то два алкаша со своим вечным: «Сударыня, не составите ли компанию? У нас, если чё, есть», но она что-то тихо пробормотала, опустила голову и побрела восвояси.

Придя домой, она поставила одну бутылку в холодильник, вторую взяла с собой, вышла из подъезда, села на лавочку у столика во дворе, открыла вино и стала пить из горлышка. Вино было тошнотворное, но хотя бы не сладкое. Она подумала, что красные вина по такой цене, наверное, пить невозможно вовсе. Мыслей не было, но и слез не было. Стояла почти полная тишина, и она слышала собственные глотки. «Я попрошу у него сегодня денег, – решила она, когда бутылка опустела наполовину. – Мне нужно в Москву. Мне нужно играть. Ах, если бы вернуть термен… Это было бы уже полдела. Да что ж теперь…» Она сделала еще глоток. Она вспоминала, как стояла на сцене и как смотрела в темный зал, где в слепящем свете жарких юпитеров ей были видны только первые три ряда в танцевальном партере. Как от взмаха ее руки термен пел то пронзительно, то нежно, а порой томно, лукаво, игриво и даже устрашающе. Она могла заставить его говорить как угодно. Она владела им и владела этим залом. Бас-гитарист подстраивался под ее мелодию, клавишник вторил гармониям, которые задавала она. Вокалиста в их группе не было – термен бы затмил любого. Ах как их встречали! Ах как их не хотели отпускать со сцены! Куда все это делось теперь? Как это все ушло, растворилось, а потом постепенно стало казаться нереальным, чем-то приснившимся жаркой летней ночью под утро? Интерес к их проекту угас так же быстро, как и появился. А ведь два альбома, которые они успели записать и выпустить на свои деньги, так и не покрыв расходы на студию, это было только начало. У нее было еще столько идей! Пожалуй, что и вокал можно было бы подключить, Вика, кажется, обещала свести ее с какой-то вокалисткой меццо-сопрано… Ах что теперь говорить! Группы больше нет. Термена тоже. Она сидит в этом дворе совершенно одна и не знает, как ей теперь быть.

Внезапно ей захотелось что-нибудь сыграть. Хотелось музыки, хотя бы скрипки, несмотря на то что скрипку она не любила. Она поставила бутылку на стол, встала, зашла в подъезд, потом в незапертую квартиру, на кухне взяла с холодильника футляр и достала из него скрипку. Вышла на улицу, занесла смычок и стала играть Dignare с вариациями. Звуки, поначалу несмелые, вскоре окрепли и оформились. Водя смычком, Маша замечала, что перебарщивает с акцентами, что за такое прочтение в Гнесинке бы руки оторвали. Плевать ей теперь на Гнесинку. Кто ей теперь будет пенять недопустимостью интерпретации партитуры?

Саня заслышал скрипку, когда уже свернул с дороги на их тропинку, ведущую к дому. Он шел медленно, проклиная тяжелые пакеты, режущие пальцы, злился на Машу, которая сидела и прохлаждалась, пока он тут тащит продукты. Однако вариации знакомого произведения заинтересовали его, и ему стало интересно послушать. Было совершенно очевидно, что Маша уже выпила и теперь сидит, упиваясь жалостью к самой себе. Эта мысль одновременно разозлила и насмешила Саню. Он уже дошел до двора и остановился, поставив пакеты на землю. Маша не видела его, стояла лицом к дому. Скрипка играла транскрипцию вокальной партии, и там, где вокал обрывался для взятия дыхания, обрывалась и скрипка, поскольку аккомпанемента не было. От этого музыка будто не могла взлететь, как птица с подбитым крылом, звук захлебывался, но через полтакта выплывал вновь. Саня слушал, презрительно скривившись, а когда ему надоело, заорал хриплым голосом последние строчки кантаты:

– Спееераавимус интэээ! – И пьяно захохотал: – Машкааа! Кого хороним, бля? Я сегодня богач, отставить нытье!

Музыка оборвалась, Маша повернулась к нему, положила инструмент и смычок на стол и пошла помогать Сане с пакетами. Подойдя, она тихо сказала:

– Привет. Что, удача с работой?

– Потом, потом, все потом, – ответил он.

Маша взяла один пакет, Саня – другой, и пока она шла к дому, он успел смачно шлепнуть ее по заднице. Она никак не отреагировала. Дома она стала раскладывать пакеты на кухне, а Саня немедленно полез в ванну.

– Ууух, ну и жара, скажу тебе, – крикнул он, пуская душ. – Взмок, как сука, пока тащил… Капец. – И чуть позже: – Мааш! Ну заходи, чё… Отмечать начинаем!

Маша бросила разбирать сумки, сполоснула руки в раковине и пошла в ванную. Саня стоял голый, заканчивал вытираться. Маша вошла, буднично сняла футболку, стащила джинсы, опустилась на пол перед Саней и стала сосать его полувставший член, который быстро затвердел, а Саня положил ей руку на затылок и стал ритмично двигать ее головой.

– Ах ты, сучка, вот так, вот так, – приговаривал он.

Маша умела делать минет хорошо, а живя с Саней, поняла, что лучше самой заглотнуть поглубже, чем мучиться рвотными спазмами. Саня же в это время думал, кончить ли ему прямо сейчас, не растягивая удовольствие, или все же потрахать Машу. Он знал, что Маша, мягко говоря, не испытывает к нему нежных чувств и секс с ним – своего рода плата за жилье и еду. Но ему доставляло несказанное удовольствие, когда удавалось заставить Машу кончить. Подумав об этом, он решил так и сделать, вытащил у нее изо рта член, поставил ее раком возле ванны и стал водить головкой члена по половым губам. Слегка раскрыв губы, он увлажнил головку и начал постепенно вводить ее. Маша не издавала ни звука. Когда член вошел полностью, он левой рукой взял Машу за волосы, а правой сильно сжал ее ягодицу. Он стал с сопением вгонять член в нее, представляя как ее по очереди трахают пять кентавров. Это была его любимая фантазия. Маша сохраняла молчание, но по ощущениям он знал, что ей хорошо, что она сейчас возбуждена и тоже, скорее всего, представляет себе какую-то мерзость. Она стала тихонько подвывать и вдруг, впившись в ванну пальцами, резко выгнулась и протяжно вскричала:

– Аххх-ааа!

После чего тело ее обмякло, ноги задрожали, а Саня вытащил член и стал поливать ее спину каплями спермы.

– Аааа, ништяк ваще! – прорычал он и тут же залез в ванну мыться, не обращая на Машу никакого внимания.

Она опустилась на коврик в ванной, села скрестив ноги и опустив голову, ждала, пока Саня вымоется. Когда он вылез, она дождалась, пока он выйдет из ванной, и полезла в душ сама. Маша представляла себе не кентавров. Всякой раз, когда Саня ее трахал, она вспоминала мужчину из своего прошлого. Того, с кем ей было, наверное, лучше, чем со всеми другими. Того, кто стал для нее открывателем нового мира, мира, растворенного в обыденной жизни, невидимого для обывателей, недоступного и неприкосновенного для них. Мира, про который глупые старухи шептались у подъездов, а бульварные газетенки писали заголовки один страшнее другого. Мира, который на самом деле оказался совершенно не страшным, но таким желанным, красивым, долгожданным для нее. Каким стал и этот мужчина – дерзкий, красивый, сильный, бесстрашный. Таким она его видела. Может быть, отчасти он и был таким. Когда он ее брал – властно и спокойно, нежно и уверенно, – она вся трепетала, растворялась в его руках. И потом… Она даже плохо помнила, что бывало потом. Каждый раз это был полет, восторг, это было так волшебно. И теперь всякий раз во время близости с мужчиной в памяти ее, помимо воли, всплывали эти бережно сохраненные воспоминания. Поначалу от них становилось только хуже, потому что с тем мужчиной вряд ли кто мог сравниться. Но Маша научилась их отгонять, переключаться на настоящее. «В конце концов, – думала она, – не так уж у меня много удовольствий. Даже, наверное, совсем никаких. Так не лучше ли отдаться моменту?» И вот уже она попадала в ритм Сани, и пьяный дурман в голове уносил ее куда-то прочь. «Пусть так, пусть так, – думала она. – Пусть сейчас будет хорошо, даже вот с этим, не все ли мне теперь равно».

Вымывшись, Маша вытерлась влажным полотенцем, натянула на мокрые ноги джинсы, надела футболку и тут вспомнила, что оставила скрипку на улице. Она сходила за инструментом, принесла его и бутылку вина в дом, убрала скрипку в футляр на кухне и положила на холодильник. Саня уже сидел за столом, все еще голый, но уже с рюмкой водки в руке.

– Ну, Машка, за новую работу! – сказал он и протянул ей рюмку, чтобы чокнуться.

Она аккуратно чокнулась с ним бутылкой, сделала большой глоток, села за стол на табурет и спросила:

– Ну и что за работа?

Саня выпил рюмку, запил колой, сразу же налил вторую.

– Ой, Машка, не поверишь! – сказал он, морщась. – Заказчик – поп! – Он откинулся на стуле и захохотал. – Прикинь! Прям вот поп! Который с кадилом. А работа – в церковной школе надо стенку в актовом зале расписать. Ерунда на самом деле. Справлюсь. И не такое расписывали. Я с него даже аванс выбил, прикинь?

– Поздравляю, – тихо сказала Маша. – Сань… дай мне денег. Мне очень надо.

– Иии, ни-ни-ни, – замахал руками Саня. – Даж не проси, – сказал он, откусывая от куска копченой колбасы и заедая хлебом. – Ты ж пропьешь все. На хера тебе деньги? Я ж тебе даю периодически. На вино, на сигареты. Чё мало, что ли? Устройся на работу, и будут у тя деньги.

– Сань, я играть хочу, – тихо сказала она. – Играть хочу. Мне очень нужно, пожалуйста. Я отдам, как заработаю.

– А при чем тут играть и деньги? Какая связь? Не вижу связи никакой. – Он махнул еще рюмку и взревел: – Ээээх, крепка ты, советская власть!

– Я уже все обдумала. Смотри. Мне надо походить по тусовкам. Поговорить с людьми. А это клубы. Какие-никакие расходы. Хотя бы на вход. Ну, может, где зацеплюсь. Ну мне надо, Сань! Очень надо!

– Да харэ клянчить, блин! Я чё, против, что ли? Ходи, мути, тусэ-мусэ. Ну начни уроки давать, в чем проблема? И будут деньги, хоть на клубы, хоть на что. У тя чё, аллергия на работу?

– Нет сейчас учеников, Сань. Смотрела, искала. Ну хочешь сам проверь. Нет спроса.

– Ну, – Саня поднял рюмку и выпучил на Машу глаза, – на нет и суда нет. – И выпил.

Маша сделала большой глоток из бутылки. Посмотрела на Саню немигающими пьянеющими глазами. Он посмотрел на нее, не находя что сказать.

– Может, водки лучше? – спросил он.

– Нет, спасибо, – все так же тихо ответила она. – Я вина выпью.

– Смотри только не отрубайся сразу. Ты мне еще понадобишься, – засмеялся он.

– А когда тебе это мешало? – ответила Маша.

Она открыла ноутбук на столе, пошевелила мышкой, экран ожил, и Маша открыла плейлист. Заиграл Marilyn Manson, альбом Mechanical Animals. Маша не то чтобы очень любила Мэнсона, но это был единственный исполнитель, по которому они с Саней сходились. Саня налил еще рюмку.

Глава третья

Для Вики и Сереги это утро началось раньше всех. Они проснулись по будильнику, одновременно встали, застелили кровати и по очереди пошли умываться. Если бы кто-то увидел их выходящих из комнаты тем утром, то, скорее всего, подумал бы, что они брат и сестра. А может быть, муж и жена – одним словом, спортивная семья. Было в них что-то очень близкое. Можно было бы даже сказать, что Вика была женской версией Сереги, чуть меньшей силы, чуть меньшей мускулистости, но идеальной для него парой. Такие люди понимают друг друга с полуслова, действуют как единый организм, без лишних слов и препирательств. Иначе и невозможно, когда люди заняты общим делом, требующим совместных усилий.

Серега вышел из ванной чисто выбритым, умытым, но еще не вполне проснувшимся.

– Перчатки, лапы, бинты не забудь, – тихо сказал он Вике, выходившей из кухни.

– Само собой, – ответила та. – С вечера в рюкзак кинула.

Пока Вика мылась, Серега уже зажег газ и стал готовить на двоих порцию овсянки, варить яйца, поджаривать в тостере ломтики зернового хлеба. На нем были синие спортивные шорты, двигался он легко и плавно, и все его тело было как будто каучуковым, состояло из одних мышц. Сейчас, когда он, плавно перетекая на кухне, ставил на стол тарелки, наливал в небольшие чашки слабый кофе, докидывал в каждую тарелку ложку протеина, можно было четко увидеть трапецию, верхние, средние и нижние грудные, все шесть кубиков пресса, плечевые – ровные шары, рассеченные ближе к бицепсу, как на картинке в учебнике анатомии, сами бицепсы не большие, но идеально прорисованные, венозные, трицепсы – жилистые тросы. Спина была визуально расширена из-за чрезвычайно развитых широчайших и сильно выделявшихся дельтоидов. Ноги его были не раскачены, но квадрицепсы буквально нависали над коленными чашечками, бицепсы бедра – мощные короткие столбы под мелкими ягодицами, икры были будто имплантированы под кожу, смотрелись как нечто инородное на тонких от природы лодыжках.