Ничейный лес

Последнего замечания В. не понял, однако, как и положено детям, продолжал спрашивать:

– С кем же в этом лесу богатырю воевать, если там никого нет?

– Разве я сказал никого? Никого из людей..

И дядя, не выходя из нарочитого образа баснописца, рассказал такую историю:

«Когда-то, совсем в дали времен, в закоулках, складках да дебрях времени, колдуны да волхвы ветхозаветные слепили из глины человека, да оживили его, чтоб он защищал слабые, рассеянные по краям земли народы от злого вавилонского царя Навуходоносора. Но глиняный человек этот перестал их слушаться и сам стал творить всякое зло и служить вавилонским деспотам. Тогда-то пришли из северных степей богатыри, скифы да сарматы, всадники смелые, от которых потом и пошла русская земля, и победили его, да оказалось, что совсем его победить нельзя и что каждые тридцать три года он оживает. Вот и решили поместить прах его подальше от людей, в Ничейный лес за Кудыкину гору, за речушку Смородину, через которую перекинут Калинов мост. По одну сторону моста находится Явь, мир живых, а по другую – Навь, мир мёртвых… В общем, сделали всё так, чтобы не вернулся он из этой Нави, Небытия, то есть… Но и это не помогло. Оказалось, что прав был мудрец эллинский Парменид, когда говорил, что Бытие есть, а Небытия нет. Если б было в мире Небытие, то к нему и дорогу было бы не сыскать… Так что, те дебри, что от речки Смородины да на северо-восток, к Каменному поясу уходят, стали уже не Навью именовать, а Чейный лесом, лесом Глиняного человека или Голема, как его сами волхвы нарекли…»

– И что же, когда он оживает, может он через чащу пробраться? – опять спросил мальчик.

– Пробраться-то он везде может. Тело-то у него большое, на бочку похоже, а ноги тонкие… Поэтому, чтобы в мир наш он не прошел да всякого зла не натворил, надобно не дать ему пройти по Калинову мосту, нужно, чтобы явился на мост тот богатырь. Но только вот беда, день, когда просыпается глиняный человек, никому знать не дано.

– Как же богатырь узнает, когда надо прийти? – не унимался В.

– А вот за этим деревьям и нужны глаза… Они открывают их каждые тридцать три года и все видят даже сквозь себя самих, и не важно, в какую сторону глаз их обращен. Видят они всё даже через землю. И то, что в глубине леса, за Кудыкиной горой, за речкой Смородиной, в Чейном лесу, прах заворошился да захороводился – видят. Тогда они начинают раскачиваться и шуметь и начинается ураган, и перед богатырем, который тут является, они расступаются и ветви свои поднимают…

Чем дальше рассказывал граф, тем больше непонятного было для маленького В. Не добавляла ясности и манера рассказывать «на старый лад». Шутил ли его собеседник или говорил всерьез? Или может быть хотел выглядеть несерьезно, чтобы ему ни в коем случае не поверили? А что если поверить? Это навлечёт беду? Он погубит свою жизнь в борьбе с Големом? Неясностей становилось всё больше, поэтому он продолжал донимать дядю вопросами:

– А почему же глаза у деревьев открыты сейчас? Неужели в этом году опять пробудится Глиняный Человек?

– Нет, он больше не живёт в Чейном лесу…

– Как так?

– А вот так… Однажды люди перестали верить в эту историю, решили, что всё это выдумки, и ни один богатырь в нужный час не явился. Нашлись у людей более насущные дела, чем борьба со злом. У кого-то корова отелилась, у кого-то лошадь не подкована, у кого-то печка не белена… А глиняный человек тот вышел, голову свою сделал золотой, грудь серебряной, бёдра медными, а ноги железными… Только ступни его так и остались глиняными. Не мог он их сделать из металла, потому что стал бы таким тяжёлым, что провалился бы тогда под землю… И служит он теперь и Навуходоносорам, и Сарданапалам, и Искандерам, и Цезарям… Так много теперь царей развелось, что вместе они правят миром в тайном сговоре, желая людей поработить, своими послушными бездумными куклами сделать.. Потому и лес этот нынче разрешетили дорогами, ручьи да речушки забросали булыжниками, Калинов мост разрушили. То уже не люди делали, а машины, что на службе у царей находятся. Машины эти учёные-книжники построили.. Не все они книжники плохие, конечно. Многие по зову сердца ради светлого будущего трудятся, жизни свои на то кладут. А вот некоторые от веку у царей на услужении находятся. Что цари попросят, то они и делают. Больше всего правители, конечно, управлять людьми, как петрушками, хотят. Вот ученые им для этого и нужны, чтоб разгадать человека, где у него запрятаны эти ниточки, за которые его дёргать нужно…

– А что теперь там, где раньше была Навь, или по-другому Чейный лес? Между речкой Смородиной и Каменным поясом, что на северо-востоке?

– А где была Навь, там города построили, чтобы если и явятся богатыри несчисленные глиняного человека побеждать, то некуда его запереть было… Только этот кусок возле нашего дома и остался густым да дремучим. Да не шибко-то большим.. Если через него насквозь пойти, то через пол дня выйдешь к водонапорной станции, а потом и к шоссе…

В. замолчал и задумался.

Несколько прогулок подряд он ничего не спрашивал о том, что услышал от дяди в тот день. Но однажды он спросил так, будто разговор о Големе и Чейном лесе ни на минуту не прекращался:

– Так как же быть? Что же делать людям со всем этим?

– С чем – этим? – не сразу сообразил, о чём идёт речь, Граф-сторож.

– Ну, со злодеем Големом, который теперь служит тиранам и прочим начальникам? Куда его теперь закапывать, его костяшки, или что у него там внутри под железом и глиной?

– Ах, ты о Глиняном человеке… Если будет такая война между людьми и правителями мира, то хоть и известно, что у Голема есть слабое место – глиняные ступни, но победить его будет трудно… – опять принял вид псалмопевца дядя. – Много людей в той войне пострадает и много городов обезлюдеет. А все потому, что очень многие поневоле сами стали ему служить, поддались его чарам хитрым… И с этими людьми, если они не опомнятся, тоже придётся бороться… Так что, как сеча та великая закончится, увидим мы новую землю, без родимых пятен: стольных градов и мегаполисов. Зарастут города эти лесом ничейным, может быть не здесь, так в другом месте… Так что будет куда черепки Голема схоронить…

– И деревья глаза закроют?

На этот раз дядя ответил уже серьезно, обычным языком, не рисуясь:

– Когда он будет побеждён, тогда да. А до той поры смотрят они на нас, справимся ли мы, разглядим ли зло, под мутной пеленой притворства и лицемерия… Может быть опять нужна нам будет их помощь. А если будет Голем побежден, то закроются глаза медленно и уйдут деревья снова на тридцать три года в сон и размышление. И только верхушки их будут шуметь, листья шелестеть. А до той поры ветра, что сейчас по всей земле бушуют, не прекратятся…

Дядя-Граф умер сторожем, в районной больнице, так и не обретя своего настоящего дома, потому что все дома и всю землю забрали себе цари. Ту, что получше – раздали своим слугам, а ту, что поплоше – отравили, чтобы у людей все силы уходили на то, чтобы добыть хлеб свой, и не было у них времени на созерцание и глубокие размышления…

Маленький В. вырос и уже со своим ребенком ходит по Ничейному лесу, в котором с той поры раздались в ширь тропинки и нет уже того бурелома. Но в глаза деревьев, которые большинство людей принимают просто за пятна краски, которыми лесник с одному ему известными целями делает пометки, он все ещё верит.

В память о моём Дяде – Эдуарде Саровском, который показал мне глаза деревьев, и от которого я впервые услышал о Ничейном Лесе и Глиняном Человеке.

6. Договор со снежной царицей

Жил на свете царь русский, Иоанн, по счёту первый, если считать от царей; за нрав свой суровый да за то, что был на всякую расправу скор, но от гнева отходчив, прозванный в народе Васильичем. Был он победами своими славен, да не только умением брал он крепости вражеские, но и силой волшебной. Так, когда довелось ему Казань в третий раз брать, татары, что город, когда-то бывший жилищем дракона Зиланта, защищали, стали чары использовать лютые, колдовские. Выходили на стены замка то старухи, то старики в длинных чёрных одеждах и, исполняя танцы срамные, выкрикивали сатанинские заклинания. И тотчас небеса разрешались дождём и дороги, что минуту назад ещё были сухими да гладкими, превращались в топь непролазную, так что к крепости той и на ружейный выстрел подойти было невозможно. Но нашлось и у Иоанна Васильича своё средство на напасть эту. Велел он из Москвы-града везти под Казань древо священное, на котором господь Иисус Христос когда-то за людей пострадал, вделанное в крест животворный. И той частицей креста божьего победил злые наветы.

Через четыре же лета в блаженной памяти 7064-м году от сотворения мира задумал он с Астраханью воевать. Да дело шло к весне и распутице, и до последнего оплота нечестивцев по тогдашним дорогам никак нельзя было добраться. А к лету тамошние татары отстроили бы новую твердь в два раза выше и крепче старой.

Грозный царь рассудил так: дважды в одну реку не войдешь, и потому нужно ему новое средство отыскать, да посильнее, ведь сразиться предстояло против самого естества, матери-природы, а не против лихих чародеев. И задумал он, чтобы до Астрахани по мерзлой земле дойти, заключить союз с Мареной, царицей снежной, чтобы зиму она на Русь, да на Великую степь, да на Поле Дикое во внеурочное время наслала, холодом свирепым землю сковала.

Порешил он заслать гонцов к Марене, за море Ледяное. Велел запрячь в сани двенадцать гнедых аргамаков ахалтекинских кровей, помолился о попутном ветре, да по весеннему снегу отправил нарочных в путь. Доскакали они в три дня до земли лопарской, да завязли в сугробах, застряли в бурунах ледяных, так и не увидев столбов пограничных Марениного царства. Выпустили они голубка, к царскому терему приученного, да тот и принёс на задней лапке Иоанну Грозному весть о неудаче.

Погоревал Васильич о скакунах своих излюбленных с пол-утра, да снарядил новых посланцев, чтоб с другого края те к морю Ледяному подступились, со стороны Биармии – земли колдунов, делающих людей своими марионетками. Повелел он запрячь в сани двенадцать степных бахматов, не столь быстрых, сколь выносливых, пожелал дороги широкой гладью да скатертью, и, взяв на себя клятву поститься до тех пор, пока известие от них не прибудет, отравил гонцов в путь.

Доскакали посланники в три дня до страны Биармийской, да превратили их ведуны да шаманы в кукол, чтобы потешаться над ними и работать заставлять. И домой никто не вернулся из них.

Подождал царь неделю, видит, что нет надежды весточку от ходоков получить. Тогда созвал он мудрецов и спросил:

– Где царство царицы снежной – Марены? Напрямик в полуночную сторону ходил, с востока к ней подступался – не нашел. Может, с запада на полночь надобно идти?

– Нет, – ответили ему книжники, – с западной стороны полуночи только царство немецкой ворожеи – барыни Хольды, по-ихнему – фрау. Она на облаках живет, и когда белье встряхивает, с неба снег падает. На том её сила и кончается. Мороз она не способна наслать на землю.

– Так где же тогда царство стужи и тьмы, – возопил Иоанн, – за каким морем-океаном мне искать его?

– Царство Марены – в мире мёртвых, потому как зима – это смерть, – так отвечали правителю своему мудрецы.

Кого же послать в мир мёртвых? Не нашлось среди ближников да огнищан – слуг да бояр придворных желающих умереть по своей воле. Тогда царь решил сам упокоиться, чтобы в царство мёртвых попасть, с Мареной союз против Астрахани заключить.

Назначил он на время отлучки заместо себя царем татарина крещёного – Симеона Бекбулатовича, потомка Чингизхана, захваченного в Казани в плен и женатого на дочери князя Ивана Мстиславского. Приказал в гроб себя положить, по русскому обычаю, в дубовую колоду; исповедать, причастить и отпеть по-христиански, гроб заколотить да в землю закопать на церковном погосте. А на следующее утро повелел в колокола звонить, да так задорно и громко, будто второе пришествие настало, чтобы не только он, да и всё мертвые из земли повыскакивали. Да только гробы бояр знатных да князей удельных камнями тяжелыми придавить распорядился, чтобы не восстали они и чтоб смуту в государстве не сеяли. Заколотили гроб с царем Иоанном, забросали землей да притоптали хорошенько, чтобы уж наверняка умер.

Начал задыхается царь во гробе, а когда уж совсем невмоготу стало, почувствовал он вдруг, как прямо через грудь его дерево прорастает, только дерево то не молодое-весеннее, но черное, мёртвое и гнилое. Чудилось ему, будто холодными скользкими щупальцами кто-то внутри него шевелит. Подняло дерево то крышку гроба и землю над ним притоптанную разворошило, да не принесло это от смертушки избавления. Закрыло оно солнце и неба сияние своими ветвями несчисленными, так что стало исчерна, будто посреди ночи.

Но то не смерть ещё была, а только приготовление к ней. Вот когда на дерево то села стая ворон, и обвалилось оно с треском и грохотом под весом своим, и вороний грай, как издевательский зловещий смех, разлетелся по небу эхом, тогда и почувствовал царь Иоанн Васильич, что умер совсем. Да вороны те неспроста смеялись, ведь были то ведьмы, которых он когда-то хотел сжечь, но которые спаслись от злой смерти, обернувшись созданиями крылатыми да черноокими и улетев прочь из Москвы на зловонное козье болото, из которого ручей вытекает Черторыя, ныне под Пречистенку зарытый.

Рухнул Иоанн в тартарары, вместе с гробом и вместе с другими покойниками, что в земле рядом лежали и очутился он на полу дощатом в Доме пустом и холодном в один только саван погребальный завёрнутый, точно с чердака прогнившего в избу провалился. Оклемался, посмотрел по сторонам, да не сразу заприметил, что на груди его ворона сидит да головой вертит. «Должно быть, одна из тех, что повалили дерево» – подумал он уже после того, как в испуге вскричал «чур меня» и согнал птицу. Та, каркнув, будто громко выругавшись, вспорхнула да растворилась в одном из тёмных углов, которых не касался призрачный свет, исходящий не от солнца, которого в мире том, кажется, вовсе не существовало, а будто изнутри вещей.

В Доме не было ни единой души живой. Выбраться же из него никак было нельзя: двери-то снаружи снегом завалены, да слышно, как вьюга, точно зверь хищный, снаружи рыщет. Стал он Марену, королеву ночи, холода и смерти звать, да только хрип изо рта вырывается. Ни одного слова произнести царь могучий, грозный не может. И видит он через щели наглухо забитых окон, что скоро совсем погребен сруб этот будет под снегом. И холодно ему стало так, что и внутри себя, в самом сердце, чувствовал он зимнюю стужу.

«Какой я дурак, что прогнал ворону, – думал он, силясь отыскать вокруг хоть какие-то признаки жизни, кроме своего стынущего тела, – хоть бы перед гибелью своей прощенья у ведьмы той попросить… Всяко лучше для Царствия Божьего… Да, видимо, не видать мне его, Небесного Иерусалима, раз грех я тот исповедать забыл. Так и суждено, знать, моей душе здесь остаться, где мрак да скрежет зубов… Да и куда же бесовская птица эта могла запропаститься?»

Тут услышал он, как мышка шуршит под полом, обрадовался, что хоть что-то живое в мире этом загробном есть, возвеселился сердцем: всё кругом мертво, даже он сам, но вот комочек тепла есть, к жизни тянется, коготками своими землю холодную скребет. Разодрал он руки в кровь, пытаясь пол разворотить. Кровь его оказалась черная да гнилая, да только запахла она могилой, как тут же в льдинки превратилась. Все ногти он себе пообломал, однако же подцепил одну доску, добрался до мышки, взял её в руки да, к сердцу прижав, согрелся. И превратилась мышка та к Марену – царевну снежную. Молвила она грозно:

– Здравствуй, царь Иоанн. Что, договор пришёл заключать?

– Да… – онемевшими губами ответил Васильич.

– Ну что же, знаешь ты теперь цену жизни. Знаешь, что в мире наступит, если кругом смерть и зима восторжествуют?

– Знаю…

– Знаешь теперь, как страшно умирать? Не пожелаешь теперь такого даже самому злому врагу своему?

– Не пожелаю, царевна…

– Ну коли пришёл ты соглашение заключать, выслушай мои условия.

– Слушаю внимательно тебя, государыня…

– А уговор наш будет таков. Отпущу я тебя обратно в мир живых, если зарок мне дашь, что будешь каждую травинку, каждую букашку беречь. Я хоть и царица мёртвых, да поставлена я Богом единым колесо жизни крутить на самой нижней точке, где вязнет оно в сугробе. Здесь, где вмерзает оно в землю, должна я толкнуть его, чтоб дальше оно двинулось к жизни и весне… Понимаешь ты мои слова?

– Понимаю, государыня.

– Ну так что, по рукам?

– По рукам, – только и успел ответить царь, как исчезло видение. И превратилась Марена опять в мышку крошечную. И как отдала она тепло своё, и как проникло оно внутрь тела Иоаннова, так услышал он звон колокольный и понял, что жив, что на земле он. И сила вдруг такая в нём появилась, что выбил он крышку дубовой колоды да выбрался из-под земли на свет Божий.

– Ну что, государь Иоанн Васильич, свиделся ты с Мареной, владычицей смерти, холода и зимы? – спросил царя один из окольничих.

– Свиделся, брат… – отвечал самодержец.

– Заключил договор с ней?

– Да, брат, заключил…

– Ну так что, когда прикажешь войску выдвигаться?

– Думаю, подождём брат до лета, а там видно будет… – задумчиво ответил правитель.

– Так отстроят же басурмане крепость новую, выше и сильнее прежней. Никак нашему воинству не взять её будет тогда.

– Ну так может оно и к лучшему? – молвил Иоанн. – Пусть и на нашей земле построят, да не одну, так парочку… Да хоть рядом с моим теремом! Чтоб Хана мне было из оконца видать. Вот сяду я поутру трапезничать – да его поприветствую!

И приказал Иван отправить к хану гонцов и велел передать дозволение свои крепости на Московской земле построить для защиты. Да чтобы подвоха тот не заподозрил, сказал, что неинтересно ему воевать так. Нечестно это. Подле Казани во время войны последней мой Свияжск стоял, а подоле Москвы вашей крепости не стоит.

Подивился тиун Иоанновым словам, подумал, что, видно, подменила Марена Васильича в царстве мёртвых, да делать нечего. Своя голова, что называется, ближе к телу. Выполнил стольник приказ начальника своего в точности. Ни одного слова от себя не велел гонцам астраханскому хану к словам государевым добавить.

Возрадовался дозволению этому владыка басурманский Дервиш-али, да и впрямь на Москве свою твердыню отстроил. Да поиздержалась на том строительстве казна его. Народ он свой, чтоб вдоволь золота да серебра раздобыть, тяжелыми податями обременил. Взбунтовался на него за это люд татарский да сам под руку Иоанна Васильича попросился.

Долго правил народами в добре Иоанн царь по счёту первый, по завету с Мареной, царицей снежной, да сгубили душу его бояре, соблазнили на зло большое своими происками да каверзами, заговорами да убийствами. Но об этом сам в других книгах прочтешь. За сим кланяюсь тебе, милый человек.

7. Сны старые и сны молодые

В. спал и видел сон. Он видел как люди входят в этот мир. И они могли бы быть счастливы в нём, но Бог, чтобы осуществить свой замысел, сделал людей глухими друг к другу. И вот люди живут в этом мире и не слышат тех, кто рядом с ними. Порой мрак, окутавший их, становится таким густым и непроницаемым, что для того, чтобы рассеять его, требуются большие потрясения. Тогда, после долгих лет тягот и лишений, люди начинают слышать и понимать своих ближних. Бог так устроил, чтобы, научившись слышать друг друга, мы научились слышать и его.

Такой сон приснился В. и он рассказал о нём дяде.

– О-о-о, это старый сон, – сказал дядя.

– Это почему?

– Потому, что это сон, который всё объясняет. Старые сны умные, и они могут нам обо всём рассказать.

– А что могут молодые?

– А молодые сны ничего не объясняют. Они как дети. Это просто сны, где можно радоваться и всё… Увидеть родную деревню такой, какой она осталась только в твоих воспоминаниях: пеликанов на фоне золотых куполов или, например, деревянные дома в небесах…

– Ого… да, и мне тоже такое иногда снится. А всё-таки что же насчет этого моего старого сна? Он объясняет мне что-то, но я не могу понять, что…

– Тогда давай я расскажу тебе один свой очень старый сон, хотя может это и не сон вовсе… Ты знаешь, старые сны имеют ещё одну особенность. Через какое-то время ты не будешь помнить, привиделось это тебе ночью или же всё было на самом деле. Во всяком случае, у меня есть полное ощущение, что я видел всё то, о чем ты сейчас услышишь своими собственными глазами…

Это случилось четыреста лет тому назад в одном замке, в Андалусии, на земле могущественного в прошлом Кордовского халифата, когда Кастилия уже вернула христианам эти земли, а из страны были изгнаны все мавры и евреи, не считая тех, кто под страхом сожжения на костре отрекся от своей веры. Но и те, что отреклись, называемые морисками и марранами, вызывали всеобщее отвращение, подозрение и ненависть, как люди, которые втайне соблюдали свои обычаи и, как считалось, отравляли воду и пищу христиан и пили человеческую кровь. Их тоже заставляли уезжать из Испании, а тех, кто остался, притесняли, вынуждая бродяжничать в поисках работы и пропитания. В крепости проходил Фестиваль Дураков – традиционный народный праздник христианского мира, во время которого, по обычаю, выступали лицедеи, скоморохи и музыканты – представители профессии настолько богопротивной, что для них, как и для самоубийц, не находилось места на тесных городских кладбищах.

Но Граф Хуан Аугусто де Фернандес, хозяин цитадели, несмотря на строгость католической церкви, беспощадно боровшейся с этим «пережитком язычества», благоволил народному искусству и потому, желая усладить свой слух виртуозной игрой исполнителей халео и булерии, зазывал к себе музыкантов не только из окрестных земель, но и со всей Испании, рискуя навлечь на себя гнев местного епископа. Артисты охотно приезжали, зная, как щедр на подаяние строптивый гранд.

Был среди музыкантов и один ничем не отличавшийся от всех остальных, за исключением разве что чуть более смуглого оттенка кожи. Из года в год он приходил в замок в надежде на щедрую милостыню. Был он одет на андалузский манер, и ничто не выдавало в нём мавра… Граф особенно любил его за искусную игру на виуэле. Но вот однажды один человек, любящий навредить, прикрывая это соображениями заботы, шепнул дону Аугусто:

– Этот лабух вовсе не тот, за кого себя выдает. Он мавр, и даже не думал креститься в католическую веру…

Аугусто де Фернандес подозвал к себе музыканта и гневно спросил:

– Как посмел ты играть нашу музыку?

Мавр, поняв, что отпираться бессмысленно, без вызова, но прямо ответил:

– Это не ваша музыка.

– Что? – подумав было, что он ослышался, сказал Хуан Аугусто.

– Это не ваша музыка, – без страха повторил мавр свою крамольную мысль, – просто ты так часто слышал её, что тебе стало казаться, что она ваша. Как и мысли, которые мы считаем своими, хотя услышали их только вчера в сутолоке базарной площади или, может быть, во сне… Сны учат нас. Они мудрее нас. Но сновидения – это не мы. Они стары, как вселенная… Они знают всё…

Воцарилась тишина. Никто не мог поверить, что какой-то бряцальщик произносит во всеуслышание дерзкие обвинительные речи по адресу испанского дворянина – служителя могущественнейшей в мире короны. Мавр продолжил:

– Ты думаешь, что это халео? Да, это халео, но если бы ты услышал мавританский мувашшах, ты едва ли подумал бы, что это музыка арабов, а не андалузцев.

– Как смеешь ты упрекать меня в том, что я присваиваю себе чужие мысли, мавр? – опомнился наконец гранд. – Вы грязные бродяги. У вас нет даже своей земли, кроме жалкой пустыни там, откуда вы приплыли.

– Действительно, граф, но ведь законы Испании запрещают нам владеть здесь землёй, потому нам и приходится переходить с места на место в поисках заработка.

– Ещё бы! Ведь это наша земля!

– Нет ничьей земли, уважаемый дон Аугусто. Ведь и до вас здесь жил какой-то народ, но кто-то жил и до него…

– Не желаю слушать тебя, мавр! Расскажи это птицам! – отрезал граф и повелел вырвать дерзкому сарацину язык, перебить пальцы и с позором изгнать его за пределы своих владений.

– Я прощаю тебя, дон Аугусто, ведь если бы мне довелось жить при Халифах, то я бы лишился не языка и пальцев, а глаз, ведь мне пришлось бы играть в гаремах… Белый свет же для меня милее всего… – успел сказать мавр, но одобрительный гул толпы, предвкушавшей предстоящее жестокое зрелище, заглушил его голос.

«И почему я раньше церемонился с этими лживыми перекрещенцами-морисками! Вот я сурово наказал одного из них и не чувствую никаких угрызений совести! Как, оказывается, это просто! А раз это так легко, значит всемогущий Господь на моей стороне! Значит он руководил мной! Он вложил в мое сердце этот праведный гнев. Как удивительно легко!» – так рассуждал Аугусто де Фернеандес, до того творивший насилие только против вооруженных воинов, а под вечер и думать забыл о бродячем музыканте.