Бунт. Исторический роман. Книга II

Выслушав речь Степана, астраханский воевода нахмурился, но спорить не стал, так как хотелось ему, чтобы казаки поско – рее ушли из Астрахани. Знал боярин, что разинцы братаются с черными и работными людьми, что весь бедный астраханский люд поддерживает атамана и готов идти за Разиным в огонь и в воду, лишь бы он клич бросил. Бедный и работный люд сбегает к казакам, чтобы скрыться от жестоких хозяев и долгов. Каж – дый день шли к Прозоровскому купцы, стрелецкое начальство и богатые люди города, просили унять казаков, а также вернуть сбежавших холопов. Князь обещал просителям, но сам ничего не мог предпринять, так как боялся народного гнева: и так уже черные люди перестали бояться своих хозяев и астраханское начальство.

Казацкое войско численностью было небольшим, об этом воевода знал, и при желании Прозоровский смог бы побить разинцев, но также знал боярин, что в случае чего вся голытьба встанет на сторону Разина, а тогда неизвестно, чья возьмет. Поэтому единственное желание было у астраханского воеводы, чтобы атаман быстрее ушел из города с миром.

Пили казаки с астраханскими воеводами, зорко следили друг за другом. Сам атаман вел себя спокойно, пил вино, похваливал угощение, улыбался, весело подмигивал астраханскому начальству. Хоть и давно было оговорено с князем Львовым, что должен атаман сдать воеводам пушки, пленников, кое-какое барахло, но с выполнением Разин не торопился.

Бурлило все в душе у Прозоровского, жалел уже князь, что подпустил казаков к Астрахани, что разрешил разинцам посе – литься у города, что не побил их сразу, да делать нечего, теперь уже поздно. Так думал князь, еще пристальнее разглядывая Разина и отмечая в уме: «Видно, умен атаман! Ох, и хитер, дьявол!»

Взяв полный кубок с вином, Степан поднял его, крикнул низким голосом: «Пьем за скорое возвращение на Дон!»

Все выпили, а Прозоровский подумал: «Исполнилось бы твое желание поскорее. Сдавал бы все, что требуется, да плыл бы себе на Дон. Ан нет, не торопится, все что-то вынюхивает, выжидает да смущает народ!»

После нескольких чарок астраханцы и разинцы стали чувствовать себя оживленнее, и враждебная стена, которая существовала ранее меж ними, исчезла. Собравшиеся разговорились, иные поспорили, а кое-кто нет-нет да пытался затянуть песню. Казалось, все было хорошо, но иногда Разин во время пира чувствовал на себе тяжелый, враждебный взгляд кого-нибудь из начальных людей. Поймав этот взгляд, Степан хитро ему улыбался и подмигивал.

Федор Сукнин сидел за столом рядом с атаманом. Опроки – нув несколько чарок, есаул захмелел, но от этого веселее не стал, а только еще больше хмурился. Грусть-тоска одолела Федора по погибшей жене и неизвестно куда пропавшим детям. Есаул то и дело хмуро оглядывал стол, стараясь угадать, где же здесь дьяк Игнатий, который, как ему было известно, повинен в его горе. Не подозревал Сукнин, что сидит как раз напротив его. Дьяк уже сильно захмелел от выпитого, бессмысленно улыбался, тряс своей реденькой бородой, разговаривая с князем Львовым.

Ткнув локтем атамана под бок, есаул спросил:

– А где же, батько, сидит дьяк Игнатий?

Разин внимательно посмотрел на Федора, нахмурился, про – шептал:

– Вон, против тебя он. Но смотри у меня, Федор, без бало – вства, а то испортишь мне тут все. Сдержи себя ради дела!

Ничего не ответил Сукнин, только сильнее побледнел ли – цом. Вспомнилась ему Мария, ее выразительное, красивое лицо, живые глаза, и дети – ласковые мальчики, с чистыми, любопытными глазенками. Комок подступил есаулу под горло, крупная слеза медленно покатилась по щеке.

В это время воеводские слуги принесли горячую уху из осетрины и стали расставлять в оловянных тарелках перед гостями. Поставили уху и перед дьяком, но тот уже был изрядно пьян, голова его то и дело клонилась в тарелку, он тыкал ложкой мимо ухи. Сукнин осушил большой кубок вина, закусил, потом медленно встал, протянул руку через стол, загреб волосы на голове Игнатия, окунул его лицо в горячую уху и там немного подержал. Произошло это так быстро и незаметно, что многие за столом, увлеченные гулянкой, даже не обратили на это внимания и подумали, что казак достает себе что-нибудь из закусок. Но когда есаул отпустил дьяка и сел на место, Игнатий вскочил с лавки, выпучил глаза и, хватая ртом воздух, визгливо закричал во всю мощь своих легких:

– Ратуйте! С нами нечистая сила!

За столом все притихли, повернулись в его сторону, непо – нимающе посмотрели на кричащего. Пострадавший выскочил из-за стола и запричитал:

– Ой, ой, ой! Чуть не утоп в ухе!

Прозоровский, сделав знак своим дворовым, сказал:

– Уведите дьяка домой, опять опился вина так, что в тарелку с ухой окунулся.

Двое дюжих молодцов подхватили Игнатия под руки, потащили к выходу из палаты. Тот упирался, мотал реденькой бородой с застрявшими в ней рыбьими костями и кричал:

– Кто это сделал?! Кто обмакнул меня в уху?

Вокруг хихикали, а кое-кто закатился веселым смехом. Ата – ман, видевший всю эту картину от начала до конца, гоготал от души.

Наконец, Игнатия увели. Атаман саданул локтем Федора под бок:

– Я тебе что сказал? Зачем лез?!

Разин внимательно посмотрел на Сукнина и понял, что тот рассчитается еще с дьяком. Снова грозно предупредил:

– Не балуй, Федор! С огнем играешь, все дело нам загубишь!

– Тогда отпусти меня, батько, на Яик посчитаться с Безбо – родовым, за мою Марию отомстить.

Разин задумался, прошептал:

– Потом поговорим об этом, а пока пей, гуляй, веселись. Вишь, воевода какое богатое угощение нам выставил.

Федор заскрипел зубами, пробурчал негромко:

– Чтоб глаза у него полопались, у этого воеводы!

Между тем, пир продолжался, заиграли гусли, бубны. Посреди палаты выскочили скоморохи, заплясали и давай потешать народ.

                                             * * *

В это время в спальне, на богатой постели, на мягких пуховиках Иван Красулин тешился с Анной Герлингер после долгой разлуки. Истосковалась женщина по любимому, по его сильному телу. Перебирала белыми руками русые кудри, целовала в губы, заглядывала в ясные глаза, расспрашивала о его новом житье-бытье.

– Чай, богатства много навез из-за моря, – любопытствовала Анна.

– Ты же знаешь, что я на барахло не падок, да и зачем оно мне?

– Как это зачем? – изумилась женщина. – Вон какие дорогие узорочья казаки с похода принесли. Неужто ты так ничего и не привез?!

– Почему же? Привез. Только все это в общевойсковой казне, мне пока ничего не надо.

Женщина на минуту задумалась, хотела еще что-то сказать, но вдруг кто-то постучал в окно. Анна встрепенулась, быстро выскользнула из постели, накинула на себя летник и исчезла в одной из боковых дверей. Ее долго не было, только из-за дверей был слышен возбужденный разговор: один голос – мужской, другой – женский. Первый был как будто знаком Красулину. Он быстро подошел к двери и прислушался. Действительно, знакомый голос. Иван снова вернулся в постель и стал вспоминать, где же он все-таки слышал его, и вдруг вспомнил. Так это же голос Данилы, которого недавно привел Ефим из Астрахани и который остался у них в казацком войске. «Зачем он здесь? Как попал к Анне?» – подумал Красулин.

Наконец, Анна вернулась в спаленку, плотно закрыла за собой боковую дверь и легла к Ивану в постель.

Он спросил:

– Кто это?

– Это работный мой Алексей, по хозяйству в доме у меня управляется.

«Диво какое-то! – подумал Красулин. – Почему же голос у этого работного, как у Данилы?»

Долго, однако, думать об этом не стал: сегодня у него были другие заботы.

9

Казацкая станица прибыла в Москву к вечеру. В это время на улицах столицы было пустынно. Горожане с наступлением темноты спешили по домам. По местам становились сторо – жевые посты, протяжно перекликались между собой.

После дождей дороги на улицах города раскисли. Жидкая грязь заполняла выбитые колесами телег ямы. Только там, где улицы были вымощены толстыми бревнами, было сухо, и копыта лошадей глухо стучали о дерево. Когда мощеная улица кончалась, уставшие кони вновь хлюпали копытами по лужам.

Из разинской станицы никто еще ни разу не бывал в Москве, поэтому казакам многое было на диво. Они то и дело задирали головы вверх, удивлялись, разглядывая каменные и деревянные здания домов и церквей. А когда проезжали мимо храма Васи – лия Блаженного, Лазарька Тимофеев даже рот открыл и с восхищением произнес:

– Вот это да! Какая красотища! Видно, веселый человек эту церковь строил.

Путники остановили коней. В это время к ним подошел стрелецкий начальник и крикнул:

– Чтой-то, казаки, тут крутитесь, али что потеряли?

– Нам бы постоялый двор какой найти, переночевать.

– А вот туды езжайте прямо по улице, а там будет первый проулок, свернете в него и увидите постоялый двор для при – езжих.

Казаки развернули коней в ту сторону, куда указал стрелец. Непролазная грязь московских улочек и переулков не давала всадникам ускорить свой путь.

– И как здесь люди живут, чем дыхают, – сказал, ни к кому не обращаясь, есаул. – То ли дело у нас на Дону – простор. Пустишь, бывало, коня вскачь, мчишься по степи, дышится вольно, легко. А тут? Теснотища, дух нехороший идет. Нет, я бы тут жить не смог.

– Видно, есть в этом для них, московитов, своя сладость, – ответил кто-то из казаков.

Вот и постоялый двор – длинное, черное, покосившееся деревянное строение, до половины вросшее в землю, с приле – гающими к нему различными хозяйственными пристройками.

Всадники медленно пробирались по непролазной грязи, боясь попасть в яму, так как уже стемнело и дорогу было плохо видно. Подъехав вплотную к изгороди постоялого двора, не слезая с коней, застучали в ворота. Лазарька Тимофеев кри – кнул: «Эй, хозяин, выходи!» – и сильно постучал рукоятью плети по воротам. Ответа не последовало. В доме как будто все вымерло, только где-то внутри двора, тявкнув, протяжно завы – ла собака.

– Может, мы не туда попали, – высказал предположение один из казаков.

– Эй, хозяин, принимай народ на ночлег, – рявкнул во всю свою глотку Лазарька.

В одном из маленьких окон постоялого двора вздули лучину и замелькал огонек. Заскрипела дверь, на крыльцо прошаркал небольшого роста сгорбленный мужчина и крикнул хриплым голосом: «Кто там так поздно? – и пробурчал: – Шатаются тут всякие тяпоголовы».

– Не боись, хозяин, открывай, не тати мы, а донские казаки! Открывай, хорошо заплатим, – ответил Лазарька.

Горбатый подошел к воротам, вгляделся в путников и, убе – дившись, что это, действительно, казаки, сказал:

– Только, казачки, пуховых перин вам не обещаю, припо зднились вы, ребята, все места в ночлежке заняты, но крепкое вино будет и поесть найдем, сегодня только скотину осве – жевали.

– Открывай, хозяин, что уж там! Было бы где прилечь да охапка соломы. Мы не бояре, переспим, а то, что винцо есть и закуска хорошая, за это заранее спасибо, при расчете не обидим.

Хозяин резко выдернул закладку в воротах, отгоняя лающих псов и, прежде чем впустить казаков во двор, потребовал:

– Плату, казачки, вперед, а то, кто вас знает, может, у вас ничего нет.

Лазарька запустил руку за пазуху, достал объемистый кожа – ный мешочек с серебром и бросил:

– Держи, хозяин!

Горбун ловко поймал подачку и, ощутив ее внушительный вес, хмыкнул, потоптался на месте, молвил:

– Однако, казачки, у меня для вас кое-что найдется для ночлега, и спать вам будет любо-дорого.

– Что ж, хозяин, коли любо-дорого, то возьми-ка еще, – и подал горбуну горсть серебряных монет, которые звякнули в его жилистой руке.

Хозяин и вовсе засуетился, повел казаков в отдельное строение, где разинцы расседлали лошадей, задали им корм, только после этого, захватив с собой четыре сундука, отправились утолять свой голод. Вскоре они сидели в просторной горнице постоялого двора, хлебали варево с мясом, иногда прикладывались к чарке забористой анисовой водки.

Горница была просторная, рубленная из толстых бревен лиственницы. Дощатый стол, за которым сидели разинцы, был крепок, словно сделан на века. Посреди стола горела, помиги – вая, сальная свеча.

Хозяин тут же крутился около казаков, заглядывая им в глаза, стараясь удовлетворить их желания в еде и питье. Потом горбун подсел к ним за стол, налил себе чарку водки, выпил, не закусывая, утер рукавом губы и заговорил:

– Это откуда ж вы, казачки, путь держите?

– Мы, хозяин, издалека, ажно с самой Астрахани, со станицей к нашему государю Алексею Михайловичу. А послал нас в Москву атаман Степан Тимофеевич Разин, – ответил Лазарька.

Глаза у горбуна расширились, еще сильнее забегали, жадно осматривая казаков.

– Чай, и посулов дорогих царю навезли? – вкрадчиво спро – сил он.

– Не без этого, – ответил один из постояльцев.

Горбун скосил хитрые глаза на четыре сундука, которые за – несли казаки.

Лазарька перехватил жадный взгляд хозяина, перемигнулся с одним из товарищей – высоким, черноволосым, с крупными чертами лица – Иваном Вихровым.

Поздний ужин подошел к концу, и уставшие путники ощутили единственное желание – лечь спать.

– Надо бы, ребята, и ночевать идти, – сказал есаул Тимофеев, зевая во весь рот.

Хозяин засуетился, стал предлагать лечь тут же в горнице, приказал уж было работникам внести одеяла и подстилки из войлока, но Лазарька на то ответил:

– Не суетись, ночевать мы пойдем к своим лошадям на сено, сон на свежем воздухе еще крепче, – и дал знак товарищам, чтобы захватили сундуки с подарками.

В бревенчатом строении, где находились лошади, пахло мятой и свежим сеном. Кони, похрустывая, жевали сено, фыркали, тяжело вздыхали. Путники быстро расположились на ночлег, зарылись в сено, оставив Ивана Вихрова в дозоре. Вскоре станица захрапела, присвистывая и неясно бормоча во сне. Кое-кому из казаков снились тяжелые сны.

Иван долго сидел у сундуков, борясь со сном, но усталость брала свое. Сон наваливался на казака все сильнее и сильнее. С завистью он поглядывал на своих товарищей, но понимал, что спать нельзя.

– Не ровен час, лихие люди прокрадутся, побьют нас и посулы заберут, – думал Иван. – Что же так меня в сон кидает, неужто горбун в вино какого зелья подсыпал, – голова казака то и дело свисала на грудь, и Ивану приходилось огромным усилием воли заставлять себя не спать. Устав бороться с собой, Вихров стал потихоньку прохаживаться. Это немного развеяло его сон.

Вдруг среди ночной тишины где-то в углу строения что-то тихо заскрипело и раздался приглушенный топот. Иван насторожился, затем потихоньку пополз к Тимофееву и стал его сильно трясти, пытаясь разбудить. Лазарька что-то мычал во сне, шлепал губами, но не просыпался.

Между тем, в углу, сквозь небольшую дыру в стене, проникли четыре грабителя. Они потихоньку ползли к казакам, шепотом разговаривая между собой:

– Где ж это они спрятались?

– Видно, в соломе закопались, – прошептал в ответ один из проникших в сарай.

– Тихо, разбудишь их, – прошептал другой грабитель.

– Едва ли они проснутся, горбун им зелья подсыпал, – ответил тот же голос.

Оставив тщетные старания разбудить Лазарьку, Вихров вытащил из-за пояса пистолет, взвел курок и, как только гра – бители подползли совсем близко, выстрелил, не целясь. Затем выхватил из ножен саблю и крикнул:

– Рубите тяпоголовов, казаки!

Непрошенные гости бросились со всех ног бежать туда, откуда проникли в помещение. Двое вмиг выскользнули нару – жу, а двое сунулись в лаз в углу сарая. Оба разбойника, застряв, дергались, выли от страха, но выбраться на свободу не могли. Подскочив к ним, Иван дал одному из них по заднему месту хорошего пинка, от которого грабитель вылетел наружу и потянул за собой второго. С воем они кинулись бежать.

– Что там, Иван? Что случилось? – раздался рядом голос Лазарьки. – Ты, что ли, стрелял?

Привалив к лазу несколько коротких бревен, находившихся здесь, Вихров ответил:

– Гости тут у нас, Лазарь, были – хотели посулами пожи – виться, а я им всыпал, угостил маленько. Долго будут помнить угощение!

Лазарька зевнул, затем сказал:

– Иди, Иван, поспи, а я в дозоре постою. Думаю, гости эти больше за подарками не придут, раз ты их так встретил.

Иван Вихров залез в уже нагретое Тимофеевым углубление в сене и безмятежно заснул.

                                             * * *

На следующий день после обеда царь слушал доклад князя Долгорукого о казацкой станице Степана Разина и подроб – ностях похода славного атамана. При этом присутствовали бояре: Одоевский Никита Иванович, Романов Никита Ивано – вич, дядя царя, Барятинский Юрий Никитич, а также старые и новые родственники – Милославские и Нарышкины. С нена – вистью они косились друг на друга.

Юрий Алексеевич Долгорукий докладывал:

– Знаемый нами вор, Стенька Разин, вернулся из кызыл – башских пределов в Астрахань. Грамоты, пресветлый царь всея Руси Алексей Михайлович, воевода Прозоровский ему вручил.

– Откуда, князь, тебе об этом известно? – прервав доклад Долгорукого, с интересом спросил царь Алексей.

– Сегодня, пресветлый государь, я в приказе Казанского дворца принимал станицу воровского атамана и обо всем у них узнал доподлинно, о чем и спешу тебе, государь, доложить, – и Долгорукий, стоящий перед царем, который сидел, развалясь, в кожаном кресле, поклонился ему в пояс.

Царь сделал знак, приглашая боярина сесть рядом в сво – бодное кресло. Остальные же бояре чинно восседали вдоль стен на лавках, обитых голубым аксамитом.

Присев на краешек кресла, Юрий Алексеевич продолжил:

– Разинская станица небольшая – из шести человек – во главе с есаулом, донским казаком Лазарькой Тимофеевым – казаком весьма рассудительным. Просили они, чтобы я устроил им встречу с тобой, пресветлый государь.

От этих слов царь поморщился, но продолжал молча слу – шать князя.

– Но я отказал, сославшись на твое плохое здоровье, а подарки, которые навезли казаки, обещал передать твоей свет – лости. Долго мы говорили с есаулом с глазу на глаз, обсказал он мне многое из походной жизни разинских казаков.

Царь сперва нахмурился, слушая князя, его одутловатое лицо скривилось в кислой гримасе, но чем больше Долгорукий рассказывал о походе Разина, слышанном от Лазаря Тимо – феева, тем лицо его все более оживало, а в глазах появился азартный блеск. А когда Юрий Алексеевич рассказал о победе разинцев над персидским флотом Менеды-хана, царь вскочил со своего места, воскликнул:

– Однако, этот Разин – смелый и дерзкий казак, и ума не лишен! Вот, воеводы, – обратился царь к своим боярам, – простой казак, а что учинил кызылбашам!

Бояре зашушукались, загудели, переговариваясь меж собой, затем Никита Иванович Одоевский громко сказал:

– Надо бы переловить воров-то да всыпать им, как следует, чтобы в следующий раз неповадно было, а этого ихнего ата – мана-тяпоголова – казнить бы.

Спокойно выслушав боярина, царь сказал:

– Коли казаки возвращаются на Дон, и больше вреда чинить не будут, станицу отпустить с миром, а о прощении вин от моего имени подтвердите. Войско Разина домой пропустить, дабы не чинить новой смуты, а там видно будет…

10

Народ столпился у атаманова струга. Здесь были, в основ – ном, небогатые, нищие и обездоленные люди великого торго – вого города Астрахани.

В это время Степан Разин со своими ближними есаулами пировал на палубе струга. Произносились речи, от которых у простых людей становилось на душе радостно и в то же время жутко. В диковинку для многих были речи атамана и его есаулов. Спорили между собой черные люди, теряясь в догад – ках, что кроется за словами атамана.

– Не пойму я, мужики, атамана. Куда он клонит? – сказал высокий, рыжебородый, кривой на один глаз ярыга, стоящий у струга среди толпы астраханцев.

– А что ж, милок, тебе непонятно?! – с удивлением спросил кривого другой ярыга – небольшого роста, с взлохмаченными волосами.

– А то, что атаман то пирует с большими людьми города, в любви и приятстве им клянется, а то, как сейчас, слышишь – на чем свет всех ругает: и воевод, и купцов, и стрелецких началь – ников.

Ярыга усмехнулся и, постучав себя по лбу кулаком, ответил рыжебородому:

– Эх ты, голова! Зачем же атаману воевод ругать при вое – водах? Тогда они его с войском не выпустят от Астрахани и злодейство над казаками учинят.

Рыжебородый хмыкнул, потоптался на месте, медленно соображая:

– А ведь и правда!

Ярыга, сверкнув зелеными глазами, воскликнул:

– Во, во, ты подумай! Степан Тимофеевич не дурак, чтобы ссориться с астраханским начальством, – затем, показав паль – цем на струг, крикнул:

– Смотри, смотри: атаман сейчас говорить народу будет.

Рыжебородый резко повернулся в сторону струга и уста – вился на Разина, подходящего к борту лодки с чаркой в руке.

Атаман был в расшитом золотой канителью кафтане, при дорогой сабле, опоясан алым аксамитом, на плечах накинута соболья шуба с нацепленными на нее украшениями.

Держа чарку с вином, не спеша, он подошел к борту струга. Его подвижное, смуглое лицо и черные, почти до плеч, кудри делали его в этот миг по-мужски красивым. Густая седина в черной бороде и усах дополняла мужественный облик славного атамана.

– Братья! – бросил он густым басом в толпу.

Астраханский народ притих, прислушался, замолкли разговоры, смех и споры.

– Пью за волю! – крикнул атаман и залпом осушил чарку, отдав пустую стоящему рядом Ефиму, продолжил: – Астра – ханский люд, придет еще времечко, и мы посчитаемся с вашими обидчиками и мучителями, посадим в воду воевод да стрелецких начальников, а вам всем дадим волю, и будете вы жить по казацкому обычаю, делить все поровну, судить всем миром! Любо ли я говорю вам, люди астраханские?!

– Любо! Любо! – закричали из толпы.

Но вот к стругу пробился какой-то мужичонка, оборванный, в лаптях, и торопливо заговорил:

– Батько! Батько! Степан Тимофеевич!

Разин, заметив мужика, спросил:

– Что тебе, милок?

– Воевода Прозоровский пожаловал, вон уж подъезжает к твоему стругу, – и показал на князя со свитой.

Иван Семенович слез с коня, бросил поводья одному из дворовых, услужливо подскочившему к князю, пошел к ата – манову стругу.

По мосточку Разин спустился с лодки навстречу воеводе, величая его, взял под руки, повел на свой струг, подвел к столу, поклонившись, подал чарку. Прозоровский, выпив вино, как зачарованный стал смотреть на соболью шубу Разина. Воеводе вдруг очень захотелось иметь такую шубу, да так захотелось, что его забила мелкая дрожь. Дрожащей рукой он потянулся к дорогому меху, погладил его сухой костлявой ладонью. Ворс на шубе был мягким, искристым и переливался. Неожиданно для самого себя с волнением в голосе, почти умо – ляюще, произнес:

– Подари шубу-то, атаман?!

Разин в ответ ничего не сказал, промолчал, как бы не слыша воеводу.

– Подари шубу-то! – почти взмолился Иван Семенович.

Насмешливо поглядев на воеводу, Степан ответил:

– Не гоже тебе, воевода, у меня, простого казака, подарки выпрашивать. Шуба эта не продается и не дарится. Я ее в бою саблей взял. Да и больно шуба-то хороша, греет знатно, а сей – час, сам знаешь, холода наступают, – и атаман погладил рукой дорогой мех.

– Подари, Степан Тимофеевич, – неотступно просил Прозо – ровский, – а я тебе в чем-нибудь другом услужу. Ведь от нас, воевод, многое зависит. Как мы на Москву отпишем, так и будет. Знай, атаман, кому добро творить.

– В гостях, воевода, гостить – не свою волю творить. Не отдам тебе шубу, – багровея в лице, ответил Степан.

– Эх, атаман, атаман, из-за шубы дело свое загубишь! – при – грозил воевода.

Не стал больше Разин спорить с Прозоровским. Рывком скинул с плеч шубу, бросил ее воеводе в руки:

– Сладко, Иван Семенович, проглотил, да горько выплюю – нешь! – в сердцах сказал атаман.

Не расслышал последних слов атамана астраханский воевода, так и впился руками в подарок и заспешил со струга к своему коню. Заулюлюкали вслед ему казаки, а Ефим, заломив баранью шапку с красным верхом, запел, приплясывая на палубе:

Ты поди, моя коровушка, домой,

Пропади, моя головушка, долой.

Ай, ди-ли-ли, калинка моя!

В саду ягода-малинка моя!

Уж как все мужья до жен добры:

Покупали женам черные бобры.

Ай, ди-ли-ли, калинка моя!

В саду ягода-малинка моя!..

Весело пел казак вслед уходящему воеводе Прозоровскому, а тот, ухватив жадными руками драгоценный подарок, каза – лось, ничего не видел и не слышал. Опомнился князь уже у себя на воеводском дворе, вспомнил улюлюканье, насмешки казаков и залихватскую песенку, побагровел в лице, но, взгля – нув на шубу, погладил ее гладкий искристый мех, отошел ду – шой и подумал про себя уже беззлобно: