Стой под дождём. Рассказы. Повесть. Пьеса

Евлампия не говоря ни слова, надела свои туфельки и пошла домой, к маме. Последнее, что она услышала, были слова Егора Александровича:

– Дура ты, Ленок, какая же ты дура!

У подъезда стояла девушка, но было уже темновато, и Лампочка не могла разглядеть её внешности.

– Вас, случайно не Надя зовут?

– Да, а что?

– Егор Александрович очень просил вас подняться. Я спускалась по лестнице, а он стоял с какой-то женщиной и попросил, чтобы я передала вам его просьбу. Там вас приятный сюрприз ожидает, что-то групповое, кажется, застолье.

– Спасибо вам, большое, – и Надежда рванула в подъезд.

Евлампия проводила её взглядом, улыбнулась, и пошла на Арбат.

«Всё-таки, мы, бабы, действительно, стервы, – подумала Евлампия, улыбаясь встречным прохожим, – зачем я ей это сказала? Шла бы себе и шла. Нет! Дёрнул чёрт за язык.

А Егор, видимо, прав. Какая, в сущности, разница, женат – не женат…. Он разведён и что из этого вытекает? Садом и Гоморра. Слышала же я телефонную трескотню этой Уси-Пуси? И ничего. Проглотила. Сделала вид, что ничего не слышала. Значит, меня это устроило. А он, актёришка жалкий, будто бы с мужиком болтает, а тот ему, якобы с угрозами. Как у него ума хватило, мне про рэкет «лапшу не повесить на уши»? Тогда бы точно не сдержалась бы. А так, нет! Нормально всё! Господи, ещё пилить и пилить до Медведково. Завтра надо будет ему позвонить, узнать, как прошла ночь. Очень интересно, как он среагирует на звонок? Егорка, наш, Александрович Есин».

Фрагмент – II

1.

В свои двадцать три года, Евлампия Ильинична была очень не дурна собой, но по складу своего характера, она просто не могла иметь сколь-нибудь значимого опыта в общение с людьми. Все знакомые называли её сплетницей и интриганкой, хотя, это было не совсем так, то есть, совсем не так.

Здесь я позволю себе небольшую авторскую ремарку или, если хотите, авторское утверждение: у человека должна быть, хотя бы очень маленькая, но своя тайна, так же, как своё, пускай очень крохотное, но его личное пространство.

Тайн, как впрочем, и пространства, у Евлампии не было. Она вся была настолько открытая, насколько совершенно не защищённая. А, кроме того, у неё был довольно существенный недостаток: принимать желаемое за действительное. Рассказывая кому-то о ком-то или о чём-либо, она совершенно не пыталась стреножить свою бурную фантазию и слушающие весь этот бред собеседники не могли осмыслить, где закачивалась правда, и начинался вымысел.

Евлампия не врала, потому как, ложь всегда преследует корыстную цель: желание быть лучше, чем ты есть на самом деле. Евлампия же фантазировала и придумывала просто для того, чтобы друзьям-подружкам было интереснее её слушать, и не преследовала никаких потаённых желаний. Когда же народ начинал выяснять или передавать из уст в уста евлампиевскую информацию, то на поверку, всё оказывалось сплошной бредятиной и многие попадали в довольно щекотливые и неприятные ситуации. Так и неделю назад, придя домой за полночь, посмотрев на мать, вышедшую в прихожую, Евлампия, неожиданно даже для себя, вдруг запела: «О, Боже, какой мужчина…» и принялась вальсировать.

– И кто же он, от которого ты хочешь и дочку, и сына? – больше радуясь, видя счастливую дочь, чем огорчаясь за столь позднее появление, спросила Галина Павловна, по мужу, Фастовская.

– Егор Александрович Есин, – продолжая вальсировать и фальшиво напевать, мяукнула Евлампия.

– Так ты что, влюбилась?

– Ага! Влюбилась, мамуля!

– А он?

– А он сделал мне предложение, а я дала согласие, а ты, самая лучшая мама на свете, готовь пир на весь мир и маленькую кроватку!!!

Евлампия продолжала веселиться, не понимая, что фантазия её была сегодня абсолютна неуместной: Есин не только не делал ей предложения, он даже не высказался по поводу следующего свидания, потому что не успел этого сделать или не захотел останавливать убегающую от него очередную пассию, не говоря уже о каких-либо поцелуях. Галина же Павловна чуть было не лишилась чувств:

– Господи, – только и смогла произнести она, – когда ж вы успели-то?..

И Евлампия рассказала ей, что они уже почти месяц встречаются у него в Конюшенном, назвала и дом, и квартиру, и обстановку, и еду, которую поедали все эти дни, и о чём разговоры разговаривали, и какие букеты он дарил.

– Что же ты их домой-то не приносила?

– А я их, выходя от него, в урну бросала, дабы тебя раньше времени не огорчать: мало ли что, вдруг разлюбит. Но он не разлюбил. Вот!

О-о! Если бы только она имела дар предвидения… О-о, если бы только…

Прошла неделя. Евлампия давно забыла о своих фантазиях, забыла она и Есина, так и не позвонив ему, и про пир, и про кроватку забыла Евлампия. Но не забыла обо всём Галина Павловна.

– А что же ты про Егора больше не рассказываешь? – Вопрос был задан настолько неожиданно, что Лампочка, даже включится в него, не успела.

– Какой ещё Егор? А-а, Егор… Да ну его, надоел мне этот Егор, – глотая бутерброд с колбасой и запивая его чёрным кофе, Евлампия попыталась сосредоточиться, – мы расстались. Надоел он мне. Зануда. Нудит и нудит.

– А как же с кроваткой дела обстоят?

– Мам, да забей ты на этого Егора. Забей и забудь про него.

Ха! Забудь! Это ты, Лампочка забила и забыла, а госпожа Фастовская, в девичестве Дворкина, совсем не забыла. Она также не забыла ни адреса, ни номера квартиры, которую купил недавно Егор Александрович, ни детскую кроватку с коляской, уже втайне от дочери, рассматриваемые ею во всех магазинах.

2.

– Добрый вечер, Егор Александрович. Прошу прощения за столь поздний визит. Разрешите войти? – И не дожидаясь ответа, Галина Павловна прошла в жилище стоящего в столбняке молодого человека.

– Здравствуйте. А вы собственно к кому? – Немного подумав, Есин сообразил, что раз его называют по имени-отчеству, то вопрос был поставлен не совсем правильно. И он поправился. – Что Вам угодно? Не имею чести знать вас.

– Я мать Евлампии Ильиничны.

– Кого? Не понял… А-а, Лампочки? Что-нибудь случилось?

– Меня зовут Галина Павловна, – будто не слыша вопроса, продолжала дама. Она хотела ещё что-то сказать, но открыв рот, оцепенела от услышанного далее:

– Что с ней? Она жива?

– Что означает ваша «жива»? Почему вы так спрашиваете? Вы что обидели её, оскорбили, ударили? – Лицо Галины Павловны стало заливаться краской.

– Да что вы? Просто когда мы с ней встретились, она очень переживала по случаю смерти своего близкого друга, а затем сорвалась с места и убежала. Лампочка так рыдала в тот вечер, что я подумал, как бы она не…

– Подождите! Не надо так много ненужных славословий! Какой «близкий друг»? Какая ещё «смерть»? У нас никто, слава Богу, не умер… ещё… пока.

– Ну, я не знаю. Может она вам не всё рассказывала о своих влюблённостях…

– Ах, вот оно в чём дело!.. Вы её приревновали и решили, что это не ваш ребёнок! Все вы, мужики, одинаковые! Все – кобели! Но, у вас этот номер не пройдёт. Ребёнок ваш! Мне Ева всё рассказала…

– Какая Ева? Что вы несёте? Какой ребёнок?..

– Ева – это Евлампия. Я так зову свою любимую дочь, а отец кличет её лампочкой, тоже ещё тот кобель. Бросил меня с маленьким ребёнком…

– Лампочка говорила, что ей восемнадцать исполнилось, когда он вас оставил.

– А вы считаете, что в восемнадцать лет человека, тем более девочку, можно называть человеком? Вы, молодой человек, сами ещё и не человек, хотя и квартира у вас, и машина, видимо, имеется, а всё равно, ведёте себя, словно дитятко малое: сделать ребёнка – это вы мастер, а кто его воспитает? Бабка, ни сегодня-завтра, в гроб сходящая? Девочка, не прожившая и четверти века? Кто?

– Стоп! Давайте разбираться…

И они стали разбираться. До двух часов ночи Есин и Фастовская-Дворкина проясняли ситуацию, цитируя рассказы Лампочки-Евы о смертях и детях. Они в какой-то степени даже подружились, выпив по чуть-чуть коньячку и в итоге, Галина Павловна осталась ночевать у Егора Александровича.

Нет-нет, друзья! Может быть, Галина Павловна была бы и не против, если бы Есин предложил ей прилечь рядом, может быть, «нам не дано предугадать», и давайте не будем фантазировать, уподобляясь Фастовской-младшей, но для Егора, всё-таки, существовал возрастной барьер в сорок пять лет. Поэтому, видимо, оценив её на несколько больший срок выдержки, Есин и постелил ей в гостиной, а сам отправился в свою одинокую спальню.

3.

– Ну, Лампадка, «ты, как я погляжу, придумывать мастак»! – Есин стоял вместе с Галиной Павловной на пороге квартиры Фастовских и внимательно сканируя, смотрел на открывшую им дверь, заспанную Евлампию Ильиничну.

– Девочка моя, Евочка, зачем же ты поставила меня в такое дурацкое положение. Ты, после всего, что произошло, должна быть благодарна Егору за то, что он не выкинул твою несчастную мать в безлюдную ночь, оставив меня у себя.

– Мама, ты о чём говоришь?! О. Боже! Да как ты посмел, – она бросила гневный взгляд в сторону Егора, – как ты мог, Егор?!

– Лампа! Ты соображаешь, что ты мелешь?! У тебя совсем крышу снесло? Из-за твоих сексуальных извращений меня чуть было не сделали отцом заочно, а ты всё продолжаешь и никак не уймёшься…

– Не сметь, так разговаривать с моей девочкой! Евочка, доченька, не бойся его, он хороший, он маму твою приютил…

– Обогрел,… обласкал…

– Да ты что, дочь?! Как ты такое подумать могла?..

– Не сметь, так разговаривать со своей дочерью!

Догадались, друзья мои? Они поладили. Фантазии Евлампии впоследствии пригодились: сказки свои она рассказывала Есиной Любови Егоровне, на ночь. Любовь засыпала неохотно, а без маминых рассказов и вовсе отказывалась. Иногда, в мамины былины заходила и Галина Павловна, внося свои коррективы, но случалось это довольно редко, потому как бабушка весь день сидела с любимой внучкой, пока родители добывали хлеб насущный с маслом и икрой.

На работе у Лампочки-Лампадки-Евы сослуживцы также заметили значительные перемены к лучшему и перестали называть её интриганкой, тем более, что многие из них были приглашены на свадьбу в Царицынский парк в ресторан «Усадьба», где и пожелали молодым: «Жить долго и счастливо…». Чего и я вам желаю, друзья мои.

Дневник ефрейтора Стрижа

«Мы шатались на Пасху по Москве, по церковной…»

Леонид Филатов. «Дневник прапорщика Смирнова»

25 ноября 1981 года.

Сегодня я впервые был вызван в клуб на репетицию.

До принятия Присяги, а присягать на верность Родине нам предстоит через одиннадцать дней, мы находимся в карантине или, как здесь говорят, в «школе молодого бойца». Шаг в сторону из казармы без приказа начальников – дезертирство. А командиры, младшие сержанты, все младше меня на два года.

Такой получается анекдотец…

…Неправильно я веду дневник. Более не буду делиться впечатлениями сегодняшнего дня, а постараюсь придать всему форму рассказиков…

– Товарищи бойцы! Нормативы приведения боевой установки (БУ) в состояние боевой готовности двадцать минут. После чего, заправленное изделие доставляется с нашей базы на точку пуска.

– Товарищ капитан, вопрос можно?

– Фамилия?

– Стриж. Сергей Стриж.

– Не Сергей Стриж, а рядовой Стриж. Понятно? И не «вопрос можно», а «разрешите обратиться». Ясно?

– Я ещё Присягу не принял, а вы мне уже звание присвоили. Непонятно, товарищ капитан. Как так?

– Сядьте, боец Стриж.

– А вопрос?

– Слушаю, – капитан, еле-еле сдерживая себя, весь трясётся от злости, но держится молодцом. Уважаю.

– Вчера, на политзанятии, вы сказали, что ракета, пущенная с базы НАТО из ФРГ, долетит до Москвы за 15—18 минут? Вопрос: зачем нужен этот норматив, если нас уже нет две, а то и все пять минут?

Капитан садится на стул, снимает фуражку, расстёгивает китель и заливисто начинает смеяться. Мне это очень импонирует, и я тоже сдержанно хихикаю.

– Сергей, – капитан застёгивает китель, – скажи, тебе оно это надо? Посмотри вокруг себя? Ты один не спишь. Хотя, я точно знаю, что сержанты мои ночью поднимают тебя, наливают водки, и слушают песни, которые ты под гитару поёшь.

– А откуда вы…

– Расслабься. Сам как-то ночью зашёл, а здесь концерт. Хорошо поёшь. Очень хорошо. Я стул из класса взял, сел рядом с дневальным, который при моём появление, даже не шелохнулся: спал стоя и просидел весь твой «концерт» в коридоре. Не хотелось прерывать тебя. А сейчас у тебя что – похмельный синдром? Если тебе плохо, то и другим должно быть плохо? Ты думаешь, офицеры все тупые?

Нет, дружок! Ты ещё в спортзале сидел, а прапорщик Осадец уже разнёс по всему городку, что у нас теперь не ансамбль будет «бла-бла», а сказка. Один человек, конечно, не может из говна конфету вылепить, но иногда, а у нас именно такой случай, один может быть главным недостающим в очень хорошем коллективе. Так что, Серёга, не умничай и дуй в клуб. Меня Осадец попросил тебя сегодня до отбоя.

– А обед? Ужин? Как же?… – Я растерялся. В Железнодорожном, на областном призывном пункте, прапорщик знал, что не до учившись полгода, в армию призван эстрадный вокалист. Он, разыскав меня, предложил службу в двадцати пяти километрах от родного дома, в клубе. Больше, с шестнадцатого ноября, я его и не видел. И вдруг…

– Не дрейфь, голодным не оставят. Только по городку бегом. Хотя… и сам побежишь, когда на улице морозильник. У нас встреча Нового года намечается: от мира не отстаём. Скорее всего, в спортзале, на всю ночь. А утром в клубе концерт для солдат. Так что теперь я тебя больше и не увижу на политзанятиях, слава Богу…

…Я вошёл в клуб, ощущая некий дискомфорт от неизвестности. На первом этаже была каменная, подвально-сырая тишина. Неуверенно поднявшись на второй, уловил я звуки духового оркестра, невнятно что-то пиликающего. А справа, за закрытой дверью усердно били в барабаны, бубнил бас и, по-сатанински, звучала гитара. Дверь резко распахнулась. В проёме появился полуголый человек, в штанах и, смешно, в шапке. Фраза, соскочившая у меня с языка от удивления и неожиданного явления, была нелепой и вызывающей:

– А шапка-то зачем? Застудить боишься чего нет?

– Ты кто? – Вместо ответа, спросило Явление.

– Боец Стриж.

– А-а! Звезда жанра! Давай заходи. Я сейчас поссать сбегаю и будем разговаривать.

– Так, шапка-то… – но Явление не услышало меня: оно уже «летело» на первый этаж.

Я вошел в класс. Из-за барабанов вышел ко мне, весь одетый, младший сержант. Гитарист отложил инструмент синхронно с басистом. Меня обступили. Я напрягся, но виду не подал.

– Сергей, – барабанщик протянул руку. Увидев мой взгляд, направленный на его черный погон с двумя лычками, он хмыкнул, – не обращай внимания, я сначала в «учебке» был, а уже после неё сюда попал.

– Понял. Тоже Сергей. – Я протянул руку.

– Виктор, – сказал гитарист. Басист оказался Сашкой. Он так и сказал: «Сашка».

Появилось Оно и сходу запело: «вы слыхали, как поют стрижи».

– Олег. Клавишник. И когда «куска» нет, старшина всего этого клуба.

– Олег, простите, я так и не понял, а шапка-то зачем?

Все заулыбались, а «кускозаместитель» глубоко вздохнул:

– Вот, господа, – при слове «господа» я немного дёрнулся. Никогда в бытовой речи я ещё не слышал обращения «господа». В романсах, которые я любил, в произведениях классиков – это было, но звучало или читалось это слово, как бы, не тобой. Когда я, допустим, пел: «…Господа, офицеры, голубые князья…», я понимал, что пою от имени героя этого романса (белая кость, голубая кровь…) и никогда не проецировал свою особу на персонаж. Это был не Я, это был Он. А сейчас: «господа»! И на полном серьёзе! – Эх, господа, учитесь! На «вы»! Что значит интеллигенция! Не в пример нам – лабухам.

– Олег, это уже через пять минут пройдёт, – уверенно сказал Сашка.

– Жаль, господа, очень жаль. – Только теперь я понял, что Олег, всё-таки, куражится. – Шапка, молодой человек, нужна не для того, как вы изволили давеча высказаться «чтобы не застудить того чего нет», а для того, молодой человек, чтобы можно было «отдать честь», проходящему мимо начальству. Ты можешь быть абсолютно голым, но… в шапке. Понятно?! Порядки у нас в клубе такие. – И без паузы, не меняя интонации, он продолжил, – чем дышим? Что поем? Ты не тушуйся, у нас у всех училища за плечами, а во время учёбы все где-то халтурили: танцы, свадьбы, банкеты, поминки… шутка. Так что, если что-то за год службы мы выпустили из поля зрения, то так и скажем, лохматить не будем. Но лучше, пока, не удивляй новизной, мало ли что.… Но! Пока, только наше, Советское. Сам понимаешь.

Я назвал пару песен из «Машины времени», пару из «Воскресенья» и две, совсем новенькие, тайно надеясь удивить, из «Карнавала».

– Олежек, – замахал руками гитарист, – мы же договаривались, все эти «тупики» и прочую карнавальскую лабуду, я играть не буду. Это ж сидеть, Кузьмина «снимать» надо…

– Успокойся, Витёк. Пока, мы оставим «Карнавал» в покое. А вас, молодой человек, я предупреждал… – Олег встал из-за клавиш, вытащил, как фокусник, неизвестно откуда, несколько тетрадных листочков и протянул мне. – Посмотри.

– ???

– Это то, что мы сегодня играем, так сказать – репертуарчик. Выбери что-нибудь и давай, наконец, мы послушаем что ты и кто ты.

Я поглядел листочки и обомлел: там были все песенки, что сегодня играют на танцах, свадьбах, и, как пошутил Олег, на поминках.

Я выбрал одну, текст которой знал, и репетиция началась!…

Ночь с 31.12. на 1.01. 1982 года. Спортзал N-ой В/ч.

Уже с двадцатого декабря мы «окучивали» городские новогодние мероприятия. Гуляли отдельные компании, заводские цеха, горкомовские службы…. Но все эти «гульки» и банкеты объединяло два начала: встреча Нового года и кафе «Чайка».

Я «влился» в коллектив уверенно и достойно, все-таки удивив всех. После принятия Присяги, я уговорил прапорщика Осадца отпустить меня домой, хотя бы на день. Поводом послужило отсутствие у нас достойного микрофона. Я был отпущен до двадцати часов и вместе с микрофоном, водкой и тридцатью рублями, привёз новый магнитоальбом, посвящённый Высоцкому. Напел его Питерец, Розенбаум с братьями Жемчужными. За моё месячное отсутствие на «гражданке», альбом не только появился на свет, но и стал очень популярным. Олег спроецировал это явление на прошлый век, когда после смерти Пушкина вся Россия узнала имя нового поэта Лермонтова:

– Как меняется темп жизни, – философски заметил он. – Тогда – одно стихотворение, сегодня – сорок минут звучания.

Из альбома мы взяли три песенки в свой репертуарчик: «Про казака», «Заходите к нам на огонёк» и «Гоп-стоп», но пели на банкетах две первые, так как в третьей было «нехорошее» словцо, а заменить его не хватало фантазии и рука не поднималась.

Кроме того я привёз песню записанную Леонтьевым к предстоящему «Новогоднему аттракциону» Гинзбурга. Песня была из репертуара польской певицы Родович, но пел её Леонтьев на русском языке.

– А где ты её взял? – спросил Виктор, узнав, что песни только ещё предстоит «увидеть» свет в новогоднюю ночь.

– Тык, Женька Гинзбург и подогнал, – слукавил я язвительно.

– Кто?

– Режиссёр программы…. Но мы-то её не увидим…. Поэтому, предлагаю спеть её первого, для солдат и офицеров.

– А ты что, Евгения Александровича знаешь? – Олег посмотрел на меня с недоверием. Он явно был в теме, и моё предполагаемое знакомство с Гинзбургом означало: либо я привираю, либо «мне непонятно, что ты делаешь в нашем клубе, за сорок километров от Москвы?»

– Мужики, – я постарался свернуть тему, чтобы никого не разочаровывать, но при этом не выглядеть откровенным мелким лгуном, тем более, что доля истины в моих словах всё же была: запись мне дал, под строжайшим секретом, второй звукорежиссёр программы, – какая вам разница откуда я её взял? Запись есть. Деды, сержанты, да и многие другие её увидят в Новый год, когда все офицеры будут плясать в спортзале. А на концерте, все охнут. Будет успех!

– Дешёвой популярности ищешь? Нехорошо.– Но Олег явно был доволен.

– А я-к же.

Именно, после введения новых песенок, я увидел, что был признан, как равноправный и равноценный музыкант. И это было самое главное событие в сегодняшней моей армейской жизни, начиная с шестнадцатого ноября.

В двадцать два часа мы подключили аппаратуру, и ребята начали играть «фоновую» инструментальную музычку.

В двадцать три – командир части произнёс офицерскому собранию, с подругами, жёнами и, даже, с детьми, тост о, теперь уже, прошлогодних достижениях. Все трижды грянули: «Ура!» и выпили.

Мы, отвернувшись, втихаря, также пригубили водочки за успехи, достигнутые нашей частью…

…И выступил Генсек, и отзвучал гимн Советского Союза, и были произнесены тосты… и тут я, словно Булгаковский кот Бегемот, рявкнувший: «Маэстро, урежьте марш», гаркнул:

– С Новым годом всех! Объявляется офицерский новогодний танец! Господа офицеры (офицеры оцепенели, но было поздно: меня, чуть поддатого и весёлого, уже понесло), пригласите на новогодний тур вальса своих боевых подруг!

И не дожидаясь вступления музыкантов, я запел приблизительно, в установленной на репетициях тональности:

– Мы катались на Пасху по Москве, по церковной,

И была ты в то утро для меня одного.

Помнишь, лавку Гольштейна? Я истратил целковый

И купил тебе пряник, вроде сердца маво.

А потом нам играли невозможное танго,

И седой молдаванин нам вина подливал.

Помнишь? Я наклонился и шепнул тебе: «Танька!»

Больше я в это утро ничего не сказал.

Ребята, конечно же, подхватили мгновенно. Мы репетировали только этот текст, потому как, далее пелось о Стамбуле, Марселе и русской эмиграции. Осадец наш, прослушав два куплета, большое гитарное соло и повтор стихов, одобрил вальс, сказав, что ранее не слышал такой великолепной песни…

Но эффект, произведённый моей краткой речью, а» капельным вступлением «мы катались на Пасху по Москве, по церковной» был ошеломляющим.

Бог мой, я и не думал, что Советский полковник, слушавший до этого Гимн СССР, отдавая честь, поскольку находился один в головном уборе, снимет фуражку, пригладит руками волосы, оправит китель и, повернувшись анфас к своей жене, кивком головы, словно полковник Русской Армии, молча, одними глазами, скажет: «Честь имею, сударыня, пригласить Вас на тур вальса». Его примеру последовал и начальник политотдела, а за ними повскакивали все остальные офицеры и прапорщики, поправляя причёски, одёргивая китель, вытягиваясь в струнку, слегка «щёлкнув» каблучками своих ботинок. Даже те, кто был в гражданской одежде, одёргивали свои пиджаки и кивком головы, все без исключения, говорили: «Честь имею, сударыня, пригласить Вас на тур вальса». Мы будто перенеслись по времени в дореволюционное прошлое. Я пел, а в голове проносились слова капитана: «Ты думаешь, офицеры все тупые? Нет, дружок!»

О, нет! Теперь я так не думал. Видимо, в подсознании у каждого из нас сидело, сидит и будет сидеть безграничное уважение к защитникам нашего Отечества.

Когда я закончил петь, откуда ни возьмись, передо мной вырос прапорщик Осадец. Но он не успел ничего сказать, потому что, открывающийся его рот заткнули, взорвавшие спортзал аплодисменты, крики «браво», «давай ещё в том же духе», «молодцы», «эх, солдатушки, браво, ребятушки»…

– Ну, Стриж, не ожидал, – только и смог сказать обалдевший Олег.

Обведя всех победным взглядом, я улыбнулся и моргнул левым глазом:

– Поехали! «Двадцать лет спустя».

Господи! Что было потом?! И «Я больше не ревную…», и «Марионетки», и «Песня первоклассника», и «Маг недоучка», и «Ах, Одесса», и «Всё очень просто», и «Утомлённое солнце», и «Мясоедовская», и «Летящей походкой…». Спели мы и две песни Розенбаума. Принималось всё «на Ура». Пели и танго, и вальсы, и быстрые, и медленные, и блатные… Всё – «на Ура»!

– Ну, чего, Олежек, давай «Гоп-стоп»?

– Птаха, а ты не боишься матом-то?

– А! Ерунда! Все уже пьяные… проскочит…

– Ну-ну…

Проскочило…

– Э-э, Олег! Так-то и я могу…

– А чего сыграть-то?.. – он даже и не понял, что процитировал. Получилось всё само-собой. И у меня вырвалось:

– Мурку!

И Олег, то ли по инерции, то ли не подумав, то ли сработали водочка и наши, совершенно гражданские, танцы, заиграл «Мурку». Он заиграл, а я запел: «Прибыла в Одессу банда из Ростова…». Припев офицеры орали вместе с нами: «Мурка, мур-мур-мурёночек…» Но у меня другой финал. Я не помню где, кто и когда мне его спел, но это оптимистичный финал:

«Рабинович стр’ельнул, стр’ельнул – промахнулся

И попал немножечко в меня.

Я лежу в больнице, а, падла, Рабинович

С Муркою гуляет до утра».

И вновь весь спортзал подхватил припев. Орали и жены и дети и начальник особого отдела, майор Вощанов.