Дом Евы

Элинор изумленно повернулась к миссис Портер. О таком ее просили в первый раз, и это слегка утешило Элинор после отказа во вступлении в сестричество. Миссис Портер очень трепетно относилась к «своей коллекции», которую собирала двадцать лет, и занималась ею с невероятным энтузиазмом.

Когда Элинор приехала в Говард, она собиралась изучать английский и стать учительницей, но ее планы изменились всего через несколько недель, после того как она познакомилась с миссис Портер.

Элинор занималась в библиотеке и вдруг услышала у себя за спиной голос:

– Ты мне не поможешь, дорогая?

Обернувшись, она увидела женщину – тогда она не знала, что это миссис Портер, – в клетчатом костюме, державшую в обеих руках тяжелые сумки для покупок. Элинор взяла сумку потяжелее и пошла за женщиной к залу Мурленд.

– Осторожнее, – с упреком сказала миссис Портер, когда Элинор шумно плюхнула сумку на стол. – Никогда не знаешь, какие сокровища найдутся на полу у кого‐нибудь в подвале.

Содержимое сумки плохо пахло, но миссис Портер, не обращая на это внимания, принялась тщательно и осторожно разбирать все, что там было – письма, дневник, фотографии, пыльные книжки, ржавые безделушки и вырезки из газет. Элинор любила старину, так что она спросила миссис Портер, зачем это все.

– Я стремлюсь собрать коллекцию, в которой будет отражена вся наша история. Полная история негров, – улыбнулась миссис Портер.

Ее энтузиазм был очень заразителен. Еще через несколько минут миссис Портер спросила:

– А ты читала «Случаи из жизни девушки-рабыни»?

– Хэрриет Джейкобс? Это одна из моих любимых книг! – заулыбалась Элинор. Она увлеклась историей, когда в восьмом классе учительница дала ей почитать книги Клода Маккея, Элис Данбар-Нельсон и ее мужа Пола Лоуренса Данбара.

Миссис Портер велела Элинор надеть белые перчатки, а потом вручила потрепанную газетную вырезку. Прочитав ее, Элинор уставилась на миссис Портер с открытым от изумления ртом.

– Все верно, – подтвердила та. – Это самое настоящее объявление о розыске Джейкобс. Опубликовано в газете «Американ бикон» 4 июля 1835 года в Норфолке, штат Вирджиния.

Чувствуя, как по коже бегут мурашки, Элинор рассматривала объявление, обещавшее вознаграждение в сто долларов за поимку и доставку Хэрриет Джейкобс. Она вспомнила, как Джейкобс семь долгих лет пряталась на чердаке дома своей бабушки, прежде чем наконец сбежать на Север, и неожиданно прослезилась. Посмотрев на миссис Портер, Элинор почувствовала, что они друг друга понимают. С того дня все пошло по-другому. Еще до конца первого семестра Элинор сменила специализацию на историю, чтобы стать архивистом в библиотеке, как миссис Портер.

Отбор экспонатов был первым шагом на этом профессиональном пути, так что она бодро ответила:

– У меня есть кое‐какие мысли на этот счет.

– Чудесно. Я оставила тебе пачку карточек на абонементном столе, нужно их внести в каталог. Я к себе в офис, буду очаровывать потенциальных спонсоров.

Миссис Портер подняла очередные несколько сумок с книгами и пошла наверх, на третий этаж. На абонементном столе Элинор ждал список читателей, которые не вернули в срок взятое в библиотеке. Надо было им позвонить. Звонки и задания миссис Портер не оставили ей времени на размышления о чем‐либо еще.

Библиотека в университете была самым тихим и спокойным местом – особенно для тех, кто, как Элинор, предпочитал книги общению с людьми. Правда, в глубине души Элинор осознавала, что общаться тоже хочет, – потому‐то и пыталась вступить в АБХ. Ее снова накрыло волной обиды за отказ, и она невольно скривила губы. Может, стоит сходить на вечеринку с Надин? Давно не было повода принарядиться, и танцевать она всегда любила. Но нет, еще нужно прочитать несколько глав к семинару по философии. На заявку в АБХ ушло столько времени, что Элинор порядком отстала в учебе. И все напрасно. Она заставила себя забыть об обиде и вернулась к работе.

Просидев час за сортировкой и регистрацией карточек, Элинор наконец обратила внимание на звуки мнущейся бумаги и отвлеклась от работы. За столом напротив успела вырасти кучка скомканных листов. Элинор покраснела и оперлась локтями о стол, чтобы сохранить спокойствие и устойчивость. Опять Спина!

Спина принадлежала парню, который всегда садился на один и тот же стул с мягкой обивкой за один и тот же деревянный стол. У парня были широкие плечи и темные волосы, упруго курчавившиеся над длинной шеей. Элинор часто фантазировала, каково было бы подергать его за эти блестящие кудри. Она уже много месяцев любовалась этим парнем со своего поста, но не помнила, чтобы он хоть раз повернулся к ней лицом. Когда Элинор видела его спину на привычном месте, у нее сразу слегка поднималось настроение.

Где‐то через час, когда Элинор составляла список канцелярских принадлежностей, которые требовалось заказать, она услышала шаги – кто‐то шел к абонементному столу. Она подняла голову и увидела широкие плечи и тугие кудряшки. Это он! Мистер Спина!

– Извините за беспокойство, мэм, нельзя ли у вас поточить карандаш?

Элинор потеряла дар речи. Пару раз она видела его сбоку, но к встрече с ним лицом к лицу и на таком близком расстоянии оказалась не готова. О господи, да мистер Спина красавчик!

– Точилка ведь работает? – спросил он. Во взгляде его чуть скошенных черных глаз читалось легкое удивление. Кожа у него была гладкая, а губы мягкие.

– Да, конечно, рада помочь, – сказала Элинор, приходя в себя. Она взяла его карандаш, сунула в точилку и стала крутить металлическую ручку. Жаль, что нельзя разглядеть свое отражение в точилке, вдруг подумала она. Вдруг у нее глаза опухли? Или волосы растрепались? Элинор повернулась к парню, держа в руке карандаш.

– Уильям, – сказал он.

– Простите?

– Меня так зовут. Уильям. Уильям Прайд.

– О, а я Элинор Куорлс.

– Вы давно в Говарде?

– Я на втором курсе. А вы?

– Третий курс медицинского. Степень бакалавра я тоже тут получал.

Элинор сохранила невозмутимость, хотя внутри у нее все затрепетало. Он собирался стать врачом. Негритянским врачом.

– Ну, если вам понадобится еще поточить карандаш, я тут целый день. – Голос у Элинор сорвался, и она попыталась замаскировать нервозность бодрым смехом.

– Я запомню. – Он подмигнул ей и вернулся к своему столу. Элинор снова занялась работой, изо всех сил стараясь сосредоточиться на лежащих перед ней бумагах, а не глазеть на красивую спину Уильяма Прайда.

Глава 3

Самое сладкое

Руби

В государственную школу имени Томаса Дарэма я прибыла с сорокапятиминутным опозданием, до сих пор чувствуя мерзкий вкус от языка Липа во рту и его отвратительный запах. Миссис Томас, моя преподавательница по факультативам, когда я попыталась войти в класс, закрыла дверь у меня перед носом, так что я села на твердую скамью в коридоре и постаралась хоть что‐то расслышать из урока о том, как писать письменные работы в колледже. Через непрозрачное стекло мне не видно было доску, и ответов остальных учащихся я тоже не слышала, но у миссис Томас был звучный голос, так что я записывала, что могла.

Блузка моя промокла под мышками, а в животе ныло, как я его ни поглаживала. Я сидела под дверью два часа, испытывая отвращение к самой себе. Я перетерпела, пока меня обсасывал мамин бойфренд, и что толку? Все равно все были в классе, а я нет. Наконец дверь открылась и вышли мои соученики. Кое-кто украдкой поглядывал в мою сторону, и мне казалось, что они знают, чем я занималась с Липом. Я съежилась от стыда и постаралась не встречаться с ними взглядом.

Два года назад, в восьмом классе, нас отобрали в программу «Взлет». Там нас готовили к колледжу – предоставляли наставничество и субботние дополнительные занятия, а еще на протяжении всей старшей школы прогоняли нас через сложные тесты. Все это служило подготовкой к колледжу. Двенадцать лучших и самых умных учеников состязались за две полные стипендии в колледж. Десятерым, которые останутся без высшей награды, полагалась только скромная стипендия на учебу в профессиональном училище и помощь при поиске работы. Я не могла себе позволить оказаться в десятке проигравших, жить и дальше в нищете вместе с Инес, выпрашивать деньги у Пышки, служить добычей Липу. Это был мой единственный шанс. Не могло быть и речи о том, чтобы не получить стипендию.

Наконец мимо прошествовали последние участники программы, не замечая меня, будто я невидимка. Но я, слушая их шаги, удалявшиеся по коридору, прекрасно представляла себе, что они думают: «Почему она вечно опаздывает? Нечего бояться, что стипендия достанется ей. Безалаберная. Глупая. Она мне не угроза».

– Мисс Пирсолл, – строго позвала учительница. Она увидела меня через стеклянную дверь.

Я перекинула сумку через плечо и зашла в класс. Миссис Томас тем временем принялась стирать надписи с доски. Жалюзи она не опускала из-за разнообразных гардений, папоротников и сансевьерий, которыми заставила подоконники. На улице бибикнула машина, в ответ ей залаяла сначала одна собака, потом другая. В классе пахло чаем с медом и ванильной свечой – она горела там всегда.

Миссис Томас закрыла за мной дверь, потом села за свой длинный деревянный стол. Ее темные волосы были убраны со лба и подняты наверх с шеи. На миссис Томас была нитка жемчуга с золотой застежкой, а в ушах такие же изящные жемчужные сережки. Миссис Томас была самая приличная и чинная негритянка, какую я только встречала, и разочарование, которое она излучала, делало мне больно, словно дырка в зубе.

– Мисс Пирсолл, вы понимаете, что на Восточном побережье множество негритянских школьников мечтали бы оказаться на вашем месте? – спросила она, жестом велев мне сесть.

– Да, мэм.

– Так в чем дело? Я вас предупреждала на прошлой неделе.

– Я помню, но…

– Никаких «но». – Она наклонилась ко мне, и ее голос словно вбивал в меня гвозди. – У нас не бывает вторых шансов. Если ты хочешь вырваться из тех обстоятельств, в которых живешь, нужно работать на полную.

Правое колено у меня задрожало, я прикусила нижнюю губу.

– Без сосредоточенности и полной самоотдачи никакой потенциал не принесет плодов.

– Да, мэм.

Она откинулась на спинку стула и переложила с места на место лежавшие перед ней бумаги.

– На следующей неделе вместо поездки в больницу Ханеман ты останешься здесь и отработаешь то, что пропустила.

– Нет, пожалуйста, не надо! Я все дома сделаю!

– Извини, Руби, но я не могу тебя допустить к поездке. Это будет выглядеть так, будто я оказываю тебе предпочтение перед теми учащимися, которые каждую неделю приходят вовремя. А теперь иди домой и подумай, действительно ли ты хочешь в колледж.

– Хочу, мэм. Больше всего на свете.

– Тогда приходи на занятия и работай так, будто от этого зависит твоя жизнь. Все, свободна. – Она встала, скрежеща ножками стула по полу, и указала мне на дверь.

Я вышла из класса с камнем на сердце. Эта поездка планировалась уже много недель. Наш класс должен был ходить с медиками на обходы. У меня был шанс познакомиться с настоящими врачами, а я все испортила.

Я захлопнула за собой дверь школы, но все еще ощущала, как шершавые пальцы Липа сжимают мою грудь. Я зашагала по Ломбард-стрит быстрее, словно пыталась сбежать от призрака. Сколько я ни сглатывала после того поцелуя, все равно его вкус оставался у меня во рту. Дойдя до светофора на углу Броуд-стрит, я откашлялась и сплюнула на тротуар, не тревожась о том, что веду себя неженственно и меня кто‐то может увидеть. Такую гадость вытерпела, и все зазря.

Я шагала на север по Броуд-стрит, пока в голове у меня не прояснилось. Идти обратно к Инес не было смысла – она наверняка все еще в бешенстве, плюс там наверняка будет Лип. Ни его, ни ее мне видеть не хотелось, а еще меньше хотелось слышать скрип кровати и стоны, когда Инес будет давать ему сладенького. Я села на трамвай, потом пересела на автобус и доехала до 29‐й улицы. Пока я шла к Даймонд-стрит, волосы мне слегка встрепал ветер, и я пригладила челку, чтобы она не топорщилась.

Дом моей тети Мари был третий от угла, рядом с магазином красок. У передней двери я оглянулась через плечо, как она меня учила, потом вытащила ключ, висевший на нитке бус у меня на шее. Я поднялась на три длинных пролета до ее квартиры, дважды постучала, чтобы предупредить о своем приходе, и только потом повернула ключ в замке.

От старой печки, горевшей посреди комнаты, пахло сыростью, и ароматическая смесь с корицей, гревшаяся на медленном огне на плите, не до конца скрывала этот запах. Тетя посмотрела на меня и жестом велела входить. Она сидела на провалившейся тахте, одетая в цветастый халат, и прижимала плечом к уху телефонную трубку. В руках у нее были ручка и блокнот.

– 644, 828 и 757. И никаких штучек на этой неделе, Джо, иначе ты об этом пожалеешь.

Тетя положила трубку и улыбнулась, продемонстрировав щербину между передними зубами. Инес она приходилась старшей сестрой, хотя между ними не было ничего общего.

– Твоя мать привезла твои шмотки.

– И что сказала? – поинтересовалась я, грызя ноготь. У стены я заметила три пакета, доверху набитых свитерами и шортами. Там были вещи, которые я много лет не носила. Похоже, Инес просто стряхнула в пакеты все, что у меня было, неважно, какого размера и на какой сезон.

– Что ты возомнила себя взрослой штучкой.

Тетя Мари провела рукой по коротким седеющим волосам и спросила меня, что случилось. Я расшнуровала туфли и рассказала, как мне нужны были деньги на дорогу для занятий и как Лип их мне предложил.

– За поцелуй? – Она присвистнула. – Он взрослый мужик – больше он ничего не сделал?

Я быстро кивнула, не упомянув про то, как он терся об меня своей штукой. Тете Мари случалось решать проблемы с помощью двадцать второго калибра, который она держала под кушеткой, и я не хотела ее лишний раз тревожить.

– Ну и хрень. А Инес еще что‐то там рассуждает, что нашла наконец хорошего мужчину. Чего хорошего в мужчине, который заглядывается на девчонку неполных пятнадцати лет? – Она рывком встала и раскрыла мне свои объятия.

Тетя Мари была полная, высокая и мощная, как дерево, и я утонула в ее колышущихся объятиях.

– Живи у меня сколько понадобится, ладно?

– Спасибо. – От облегчения я еще глубже зарылась в ее объятия.

– Все будет в порядке. – Она взяла меня за подбородок. – Ты ела?

– Немножко. Тост на завтрак.

Тетя Мари направилась в спальню, которая находилась в глубине квартиры.

– В холодильнике тунец есть. Ешь сколько хочешь.

Чтобы попасть из гостиной в то, что у тети считалось кухней, мне потребовалось два шага – на самом деле все это была одна большая комната. Я достала из холодильника тарелку, на которой лежала смесь из тунца с луком и крутыми яйцами, нарезанными кубиками, и сделала себе два бутерброда с белым хлебом. Откусив большой кусок, я унесла остальное к тете в спальню. Тетя опустила иголку проигрывателя на пластинку, и запела Дайна Уошингтон. Тетя уселась за туалетный столик, а я на край ее кровати. Она заговорила, глядя на меня в зеркало:

– Сегодня выступаю в «У Кики». Обещала прийти пораньше и помочь все подготовить. Ты не против побыть одна?

– Я справлюсь.

– Твои рисовальные принадлежности все еще в углу под подоконником. Только полы мне не перепачкай.

Стены в спальне тети Мари были фиолетовые, а обстановка мне всегда напоминала закулисье театра: кругом парики и усы, макияж и ресницы, перья и боа, цилиндры, галстуки и сюртуки. Я жевала бутерброд, а тетя румянила свои коричневые щеки и красила ярко-красной помадой широкий рот. Когда я рассказала, что Пышка опоздала и что на следующей неделе меня не возьмут в поездку, она вопросительно склонила голову набок.

– Мне съездить туда поговорить с ними?

– Нет, у меня все схвачено, – нервно отозвалась я.

Тетя хотела как лучше, но миссис Томас не понравится, если она приедет разбираться. И потом, миссис Томас не понять таких людей, как моя могучая тетя Мари с пистолетом и букмекерскими ставками, она бы при одном виде тети, наверное, в обморок упала. Такие люди, как тетя Мари и миссис Томас, обычно не пересекаются в жизни. Если тетя приедет заступаться за меня, миссис Томас только еще больше разозлится, а она и так уже обо мне низкого мнения. Надо просто принять наказание и жить дальше.

Подпевая Дайне Уошингтон, тетя Мари надела крахмальную белую мужскую рубашку, висевшую на двери шкафа, потом протянула мне золотые запонки, чтобы я их ей вдела. За рубашкой последовали мужские брюки и клетчатый пиджак, а дополнили образ висячие клипсы.

– Как я выгляжу?

– Суперкруто.

Она усмехнулась.

– Хочешь меня догнать – учись что есть силы. С Пышкой я разберусь. Ты просто делай, что эти люди тебе говорят, и получи стипендию. – Я вытерла майонез с уголка губ. – А, и Шимми придет посмотреть под раковиной.

– Кто это – Шимми?

Я пошла за ней по коридору, вдыхая пряный запах одеколона, которым она попрыскала себе шею и запястья.

– Сын моего домохозяина. Нанять настоящего водопроводчика ему жадность не позволяет. Вечно посылает своего парня тут все чинить, и ничего толком не делается.

Когда тетя ушла, я закрыла дверь на цепочку, а пластинку с Дайной Уошингтон не стала выключать, чтобы не было одиноко. Инес не разрешала мне держать краски в доме. Говорила, мол, когда мое барахло везде валяется, это ее нервирует, но ее вообще все на свете нервировало, что меня касалось. Свои художественные припасы я держала у тети Мари в металлическом ведре. Я надела свой бежевый фартук с пятнами засохшей краски, потом заколола челку невидимками, чтобы не мешала.

Солнце теперь освещало другую сторону улицы, и в комнате стало сумрачно. Я дернула за проржавевший шнурок медного торшера, потом постелила себе под ноги старую простыню, чтобы не испортить пол. Мольбертом мне служили несколько деревяшек, которые нашла и сколотила тетя Мари. Краски стоили дорого, так что у меня было всего три основные – желтая, синяя и красная, но я научилась их смешивать так, чтобы получить почти любой нужный мне цвет.

Глядя на чистый холст и пытаясь решить, с чего начать, я чувствовала, как у меня расслабляются плечи. Так было всегда – рисовать для меня значило дышать свободно. Когда я брала в руки кисточку, все мои проблемы волшебным образом исчезали. Рисовать я начала примерно два года назад, после того как наставница из программы «Взлет» свозила нас в Филадельфийский колледж искусств на урок масляной живописи. Урок вела Луиза Клемент, молодая студентка-художница. Я никогда до тех пор не встречала негритянскую художницу, и меня привлекло то, как светится ее лицо, когда она говорит о своей работе. Когда Луиза принялась объяснять про теорию цвета и техники работы кистью, у большинства моих одноклассников взгляд остекленел от скуки, но я слушала очень внимательно. Через три часа занятия я нарисовала свою первую картину – пастельное изображение гибких ветвей дерева, которые тянутся к свету луны. Луиза так долго смотрела на мою картину, что меня прошиб пот – я решила, что, наверное, что‐то сделала не так.

Потом она коснулась моего плеча и сказала:

– Искусство – это друг, к которому ты всегда сможешь вернуться. Оно всегда будет рядом, всегда подтвердит тебе, что ты действительно жива. Продолжай.

Когда мы стали собираться уходить, Луиза подарила мне холщовую сумку, в которой лежало несколько тюбиков краски, четыре кисти и три небольших холста.

Как правило, мой подход к живописи состоял в том, чтобы позволить кисти выплеснуть наружу то, что таилось в моем сердце, так что я опустила плоскую кисть в черную краску и провела ею по белому листу, создавая в небе комок тьмы. Скоро меня увлек размашистый серый простор, потом сверху добавились брызги синего – я полностью погрузилась в то, что называла Рубиновым миром. Там я полностью контролировала все происходящее.

Дайна Уошингтон пела «Я хочу, чтобы меня любили», и тут резкий стук в дверь привел меня в чувство.

– Кто там? – хрипло поинтересовалась я.

– Миз Мари, это Шимми.

Я вытерла руки о фартук и открыла дверь. За ней в свете флуоресцентных ламп в коридоре я увидела бледного парнишку с курчавыми темными волосами. Наши глаза встретились, и мне вдруг стало душно и жарко.

– Вы кто? – Он густо покраснел и не отрывал от меня своих изумрудно-зеленых глаз на две секунды дольше, чем того требовала вежливость.

– Руби. Мари моя тетя.

– А я Шимми Шапиро.

Я отошла в сторону, чтобы дать ему войти.

Пахло от него кедром и немножко картошкой – наверное, он ел ее на обед. Я почувствовала себя в испачканном фартуке настоящей неряхой и пожалела, что не оставила челку, чтоб прикрыть широкий лоб.

Он посмотрел на мой холст и краски, потом перевел взгляд на кухню.

– Вот эта раковина?

Я кивнула, он закатал рукава до локтей и поддернул повыше штанины комбинезона. Поставив на стол сумку с инструментами, он сел на пол, отодвинул самодельную шторку, прикрывавшую трубы, и достал из-за нее ведро. Я почувствовала запах отбеливателя и увидела бутылку с уксусом и небольшую фляжку, в которой наверняка был кукурузный ликер.

– Дайте мне тот фонарик, пожалуйста, – окликнул меня Шимми, не вынимая голову из-под раковины.

Я заметила фонарь, свисавший с его сумки, и отстегнула его. Когда Шимми взял фонарь, наши пальцы соприкоснулись.

– Вы художница?

Я нервно хихикнула.

– Да нет, вовсе нет.

Он еще повозился под раковиной, потом вылез и сел.

– Починили?

– Нет, у меня нет нужных инструментов. – Он снял перчатки и вытер пот со лба. – Можно мне воды?

Какую бы чашку я ни брала, все они были либо выцветшие, либо со щербинками, а я не хотела позориться перед этим белым парнем. Я выбрала свою жестяную кружку со вмятиной возле ручки.

Он прислонился к раковине и неспешно принялся пить, разглядывая мою доморощенную студию в углу.

– А по-моему, художница. Что вы рисуете?

Я опустила взгляд на собственные босые ноги. На большом пальце розовый лак облупился, и я прикрыла его другой ногой.

– Да ничего особенного, просто время убиваю.

– Можно посмотреть?

Обычно я не показывала свои картины никому, кроме тети Мари, но что‐то было такое в том, как Шимми спросил, – какая‐то теплота, которая прогнала часть горечи от всего ужасного, что сегодня со мной случилось. Я смущенно повернула мольберт в его сторону. Он подошел поближе, потом подпер рукой подбородок и принялся изучать картину, будто в музее.

– Красиво, но мрачно. Что вас так опечалило? – Шимми уставился на меня своими глубокими зелеными глазами. Вид у него был задумчивый, и его явно интересовал мой ответ.

– Кто сказал, что меня что‐то опечалило?

– Контраст цветов вот тут и тут.

– Вы что, художественный критик? – Я развернула мольберт прочь от него.

– Нет, но я занимался немного в художественном музее. И я знаю, что мне ваша картина нравится.

Я не привыкла к комплиментам. Он с таким вниманием отнесся к моей работе, а я отвернула от него мольберт, как‐то глупо вышло. Я опустила руки и позволила Шимми смотреть на картину. Он снова ее оглядел.

Посередине листа была расположена большая голова с огромными налитыми кровью глазами. Волосы ей я нарисовала преувеличенно буйные и такие пышные, что они заслоняли и накрывали тенью солнце. Внизу, в правом углу, рос дуб с дуплом в центре. Из дупла выглядывала маленькая синяя птичка, которая искала свет. Шимми подошел поближе и провел по птичке пальцами. Через несколько секунд он произнес:

– Прекрасно.

Вдруг остро ощутив свою уязвимость, я обхватила себя руками.

– Птица передает все чувства.

На всем листе одна только эта птичка была яркой и полноцветной.

– Спасибо, – пробормотала я наконец и только после этого поняла, что затаила дыхание.

– Можно? – Он потянулся к моей кисти.

Я кивнула. Он окунул кисть в желтый на палитре и нанес мазок на волосы большой головы. Получился идеальный контраст с синим цветом птицы.

– Если не нравится, можете закрасить черным.

– Нет, хорошо получилось. – Сердце у меня колотилось так, будто я только что взбежала по лестнице, прыгая через ступеньку. Шимми стоял совсем рядом, мы почти касались друг друга. Он так уставился на мою картину, что мне казалось, будто он заглядывает мне в душу.

Он допил воду и поставил кружку в раковину. Потом, повернувшись к двери, сказал:

– Мне пора. Скажите своей тете, что мама кого‐нибудь пришлет. Увидимся, Руби.

– Когда? – Вопрос вырвался у меня раньше, чем я успела притормозить. Очень хотелось поймать вылетевшее слово и проглотить его. У меня не было никакой причины еще хоть раз встретиться с этим белым парнем. Пусть даже ему понравилась моя картина.

– Я работаю в кондитерской Гринуолда, – сказал он с мальчишеской улыбкой. – Приходи завтра выпить содовой.

– Посмотрим.