Хроники Харинезуми

– С вашего позволения, я бы выпил.

Голос зверька был совершенно обыкновенным, без всяких дефектов, которые, если размышлять рационально, обязаны были присутствовать хотя бы по той простой причине, что строение челюстей и губ этого удивительного существа никак не приспособлено для воспроизведения человеческой речи. Меня этот вопрос заинтриговал так сильно, что слова, произнесенные ежом, не сразу добрались до моего разума.

– Я предпочитаю виски, – продолжил зверек таким тоном, словно он здесь был хозяином положения, я же,наоборот, безнадежно застрял в обивке кресла длинными изогнутыми иглами и болтался вверх тормашками. – Полагаю, его у вас нет? Что ж, меня вполне устроят остатки рома, припрятанные в спальне. Полно вам, не жадничайте. Не каждый день вам в собеседники определяется говорящий, что более важно – разумный еж!

Сказал бы иначе – я вообще никогда не встречал говорящих ежей. Иронично, что когда представилась такая возможность, мне достался ценитель выпивки.

– Может, лучше чай? – удивленно спросил я. – Ты, верно, замерз. Чертов подвал как-никак не самое теплое место в этом доме, свежезаваренный чай поможет тебе согреться. А?

– Меня устроит ром, благодарю, – сдержанно отвечал еж. – Если представится такая возможность, поместите его в небольшое чайное блюдечко, чтобы мне было удобнее его употребить. Подойдет и широкий стакан, но, боюсь, я буду ударяться носом о его стенки, а это ощущение не из приятных, признаюсь вам откровенно. Он у меня очень чувствительный.

Изумлению моему не было предела, сколь ни силился уловить в тоне или физиономии собеседника насмешливые нотки, сделать этого мне не удалось, вероятнее всего, от незнания ежовой натуры. Поразмыслив немного, я все-таки сбегал до спальни и не без сожаления извлек из тайника в основании кровати остатки Flor de Cana, которые рассчитывал сберечь на черный день. К списку покупок я мысленно добавил и бутылочку рома, проблемой было то, что пройдохе Рори нельзя доверять такой ценный товар. Сколько раз случалось, что бутылка добиралась до меня початой на добрую четверть, а рыжий юнец становился еще рыжее и невыносимее. Тьфу, придется самому идти в город.

Захватив из мойки чайное блюдечко, я поспешил в гостиную и только там осознал,какой я болван: гость мой всёеще был в плену велюра, я же,вместо того, чтобы высвободить его, бегаю тут с выпивкой.

– Прости, дружок, – пробормотал я. – Ничего, если дерну за лапы?

– Только не очень крепко хватайтесь, – попросил еж. – И не тяните слишком сильно. Я напрягу иглы, и они сами выскочат.

– Как скажешь, – япожал плечами и, аккуратно обхватив мягкие тонкие лапки указательным и большим пальцами, принялся поднимать. Как и предсказывал зверек, иглы вышли без проблем, я осторожно повернул животное спиной вверх и поставил на пол.

– Ух-х-х, голова-то как кружится. Неприятное было ощущение, признаюсь я вам. Только не вздумайте винить себя в этом злоключении – в ловушку я попал исключительно по собственной неосмотрительности.

Я пожал плечами. Чувства вины я не испытывал совсем, и это немудрено: зверек залез в мой дом без спросу, и всё, что с ним здесь произошло, абсолютно закономерное следствие этого необдуманного действия, благо в таком случае с меня спадают все полномочия радушного хозяина.

– Это мне? – спросил еж, указав носом на почти порожнюю бутылку Flor de Cana в моих руках.

Намек был более чем прозрачный. Я поставил на пол блюдце,откупорил ром и осторожно, стараясь не пролить ни капли, вылил янтарную жидкость в керамическую посудину. Пока еж с упоением вдыхал ее пары, я сходил на кухню за порядком остывшим чаем, по пути же избавился от опустевшей тары. По возвращении в гостиную я стал свидетелем очередной комичной картины: гость мой, вылакав весь ром и облизав блюдце дочиста, теперь сладко спал, уткнувшись носом в ножку кресла. Готов поклясться, что слышал из его уст еле различимый пьяный храп.

– Хм-м-м… Хрен с тобой, отложим наш разговор до полуночи, – проворчал я.

Чашка едва теплого чая нашла место на журнальном столике, в руках моих вновь очутился неизменный Бродский. Читать отчего-то не хотелось, быть может, оттого, что вечер и так был переполнен удивительными событиями, чем способен в такой час удивить зачитанный до дыр поэт? К тому же на моем самочувствии сказывалось пережитое волнение, очень скоро меня самого начало клонить в сон. Сопротивляться этому естественному позыву я, само собой, не стал. В 22:20 я задремал под еле различимый храп ежа у своих ног, свято надеясь на то, что по пробуждении найду его на том же месте и что во сне мне не привидятся треклятые змеи.

***

Детство свое я помню скверно. Сейчас и не скажу, в какой момент жизни воспоминания о нем так обесценились, что стерлись из памяти практически полностью. С уверенностью могу сказать, что самыми яркими из них были болезнь и смерть кузины. Фиалки.

Я не знал других родственников. Может, они и были, не исключено, что даже заглядывали в гости и время от времени заговаривали со мной. В мире пятилетнего мальчишки есть вещи куда интересней, чем общение со скучными взрослыми, при первой же возможности я сбегал с чванливых обедов, устраиваемых матушкой каждые выходные, чтобы пуститься в захватывающие странствия по платяному шкафу в нашей просторной гардеробной, чулану у родительской спальни, летом же днями напролет я пропадал в небольшом садике на заднем дворе, состоящем из одной-единственной яблони и вишневого куста, – для меня даже это было настоящим новым неизведанным миром, исследовать который не надоедало никогда. Я тащил из садика в свою комнату различные листья причудливой формы, голубиные перья, коих было там в достатке даже зимой, особенной страстью я любил гравийные камешки и прямо-таки задыхался от восторга, если в очередной раз удавалось извлечь из садовой дорожки новый кругляш. Образовавшуюся ямку я тщательно заделывал землей или дерном, чтобы не привлекать внимания родителей, а добытое сокровище тайно переправлял в чулан, где на самой верхней, а оттого труднодоступной полке, до которой удавалось добраться только путем возведения шаткой конструкции из сундука с консервами (на черные времена), стула и пустого ящика неизвестного происхождения, я хранил целую коробку подобных ценностей. Коллекцией своей я чрезвычайно гордился и трепетно хранил ее существование в тайне. Единственным взрослым, которому я дозволил взглянуть на нее, была Фиалка.

Не скажу точно, когда я увидел ее впервые. Может, она, как и прочая родня, всегда была рядом, но никак не вписывалась в мое восприятие окружающего мира. Могло случиться и так, что знакомство наше и вовсе бы не состоялось, если бы за очередным воскресным обедом ровно в тот миг, когда я намеревался покинуть стол с жужжащими нудными взрослыми, не раздался ее смех. Подобное проявление эмоций было очень редким явлением в нашем доме, услышав его в тот день, я растерялся и мгновенно позабыл о своих планах. По рядам безликих родичей пронесся недовольный гул, до которого Фиалке не было никакого дела: она еще долго и с удовольствием смеялась, откинув назад свои светлые кудрявые локоны, которые, как посчастливилось мне выяснить позднее, пахли цветочным медом и немного корицей. Веснушчатое лицо ее излучало искреннюю беззаботную радость, в тот момент для себя самого я решил, что только ей готов показать свою коллекцию камней. А если придется – женюсь, хотя больших надежд на этот счет я не питал, да и если говорить начистоту, само понятие женитьбы было для меня чем-то непостижимым, а оттого не особенно важным. Я сбежал-таки из-за стола в тот день, когда мать отлучилась на кухню за посудиной с салатом из ненавистных мне шпината и зеленого горошка. Со всех ног я помчался в чулан, чуть было не свалился с вершины своей импровизированной подставки из хлама, дрожащими от волнения руками набивая полные карманы своих клетчатых домашних шорт бесценными камнями. Когда же я вбежал обратно в столовую, полный радостного возбуждения и до отказа нагруженный своими сокровищами, Фиалки в комнате уже не было. Только в воздухе висел призрак ее жизнерадостного счастливого смеха, который с той поры часто навещал меня во снах.

В другой раз Фиалку я увидел через несколько месяцев, под самое Рождество. Мой сад занесло снегом, мать настрого запретила выходить на задний дверь, свято веря в мою болезненную натуру (хотя я никогда на моей памяти не страдал от гриппа или ангины), потому я днями напролет возился с тряпичными куклами – обладательницами глаз-пуговиц и вышитых крестиком улыбок. Иначе как скучными эти игрушки я не находил. По вечерам же пропадал в заветном чулане, где при свете алюминиевого карманного фонарика разглядывал свои секретные богатства.

Я не знал, что она приедет на Рождество. Родителей о Фиалке я никогда не расспрашивал, а сообразить самому не хватило ума. Гостей в доме в то время с каждым днем прибывало всё больше, моих ровесников, к несчастью, среди них не было, потому их появление ничем не могло меня заинтересовать. Утром накануне Нового года я по обыкновению слонялся по углам, словно старый ворчливый кот, и огрызался на всякого, кто порывался заговорить со мной или просто похлопать по плечу, как это заведено у взрослых, с пренебрежением и претензией на превосходство. Почуяв из прихожей необычный медовый аромат, я был сильно взволнован и поспешил спрятаться за дверной косяк, откуда мог без риска быть обнаруженным наблюдать за разворачивающимся действом. Ее белые кудри в этот раз были собраны в две тугие косы толщиной с мою руку. Они спокойно лежали на ее груди и вздымались каждый раз, как она заговаривала. Я завороженно глядел на тающие снежинки на ее волосах, ресницах, на черном воротнике полушубка, затаив дыхание, жадно ловил каждую деталь ее образа, будь то сломанная пряжка зимнего башмака или неброская розовая помада на ее губах. Фиалка тепло поприветствовала моих родителей и передала им бумажные свертки, изрядно потрепанные непогодой, при этом она без умолку болтала и улыбалась, слов из своего укрытия я, к сожалению, разобрать не мог, да и не нужно было мне этого: достаточно просто тихонько наблюдать издалека за этим невероятным созданием. Она быстро стала предметом всеобщего внимания, и прихожую заполонили безликие гости, стягивающиеся со всего дома. Некоторые так увлеченно устремлялись к этому белокурому чуду, что не замечали меня и бесцеремонно толкали при сближении своими неуклюжими туловищами. Я же в свою очередь даже не пытался давать им отпор, лишь глядел, не моргая, на улыбающуюся нимфу, и возмущение охватило меня,лишь когда все эти бесформенные отвратительные людишки начали обступать ее со всех сторон. Они тянули свои липкие ладони к белокурому чуду, созданию из тепла и чистого света, первым моим порывом было пронзительно закричать, предупредить ее об опасности, потом продраться сквозь толпу угодников и спасти Фиалку от их губительного внимания. Всего этого я не сделал, отчего потом долго корил себя за бесхарактерность и трусость. Через тысячу часов, когда кольцо из людской массы вокруг девушки всё же разжалось, я обнаружил, что Фиалка неотрывно глядит прямо на меня. Некоторое время я стойко выдерживал взгляд ее пронзительных карамельно-зеленых глаз, но когда она принялась медленно продираться сквозь толпу воздыхателей, что словно культисты отвратительных языческих капищ на заре эпох продолжали напирать в неутолимом стремлении жадно ухватить хотя бы локон, хотя бы взгляд этого неземного создания, и началадвигаться в мою сторону, все силы в один миг оставили мое тело, и я бросился наутек. Мне было плевать на насмешки всех этих уродливых существ позади меня, я прекрасно слышал, как они неистово хрюкали, потешаясь над моим бегством. Первостепенным значением для меня было сохранить свое ничтожное существо, которое, по моему разумению, непременно бы обратилось в пепел при близкой встрече с этим земным воплощением Фрейи или Афродиты. Я петлял по коридору, словно русак, мечась из одного темного угла в другой, лишь потом сообразил уносить ноги в чулан, где и затаился за сундуком с консервами в кромешной мгле и только тогда смог выпустить спертый в груди воздух и отдышаться. Оставшись в одиночестве, я ощутил смертельную усталость, словно день напролет занимался непрерывным тяжким трудом. Было кроме истощения, физического и духовного, кое-что еще. Смутное откровение, нет – отголосок подсознания, которое силилось дать моему неокрепшему разуму понять, что только что я, пусть и невольно, коснулся субстанции настолько сокровенного и моим детским существом непознанного, что большая удача была сохранить рассудок после подобной встречи. Стоило мне немного успокоиться, на мгновение ощутить блаженную тишину в груди, которую до того беспрестанно тревожил стук взволнованного сердца, как вновь в жизнь мою проникли чудеса. Сперва через бесшумно образовавшуюся щель в дверном проеме возник узкий столб света, да так неожиданно, что ослепил неподготовленные детские глаза. Когда же зрение вернулось и я смог без боли вглядеться в светлое пятно перед собой, я увидел ее.

Фиалка не заслоняла свет, но была его источником. Не только ее косы, лицо, шея и руки излучали слабое искристое свечение, но и полушубок, и выглядывавшая из-под него праздничная юбка с затейливым узором. К ее приходу я не был готов ни в тот рождественский вечер, ни в последующие бесчисленные наши встречи после, будь то явь, или дрема, или лихорадочный бред больного человека. А разве можно быть готовым к встрече с ослепительной Венерой? Как и прочие,я был ее пленником, но не похоть застилала мне глаза при взгляде на нее. Встречу с ней я сравнивал с глотком свежего весеннего утра, сохранившего ночной мартовский морозец, оттого еще более приятного нутру и сердцу. С запахом цветущей яблони на заднем дворе в нетронутую зноем пору, когда каждый листок, каждый лепестокраскрывается изо всех сил в своем аромате.

Стоило ей только ступить за порог моего убежища, как каморка мигом наполнилась душистым запахом цветочного меда с корицей. Фиалка держалась прямо и совсем не улыбалась, что могло бы меня сильно обеспокоить, если бы не озорные искры, мелькавшие в ее глазах.

– Выходи же, не бойся, – произнесла она одними губами и поманила к себе указательным пальцем.

Насупившись что есть мочи (не столько из страха, сколько ради сокрытия смущения, которое предательскими розовыми пятнами расплылось ото лба до самых ушных мочек), я выбрался из-за баррикад и замер в трех шагах от нее, подойди я еще ближе, рисковал полностью раствориться в ее свете, хоть и жаждала моя душа этой участи более всего, избрать я ее не посмел.

– Необычная у тебя комната, – продолжала Фиалка, ничуть не смутившись моей угрюмости. Она разглядывала всякое барахло на полках, иногда снимала с них ту или иную безделицу, чтобы затем поставить на другое, более подходящее ей место. – Всегда о такой мечтала. Понимаю, почему ты предпочел провести Рождество здесь, а не со всеми этими скучными взрослыми. Столько сокровищ! Они все принадлежат тебе?

Уже в те совсем несмышленые годы я терпеть не мог, когда со мной заговаривали, как с ребенком, потому как таковым себя не ощущал и огрызался на всякого, кто начинал сюсюкать и корчить голос на манер детского. Фиалка так не делала (хотя, думается мне, ей подобную вольность я легко простил бы), за что заслужила еще больше уже имеющегося моего расположения к себе. Я долго раздумывал над тем, какой ответ дать на ее невинный вопрос, пока не пришел к выводу, что он, собственно, и не требуется. Вместо этого я снял с самой нижней полки, которая была в аккурат над моими плечами, футляр с отцовским циркулем и молча протянул ей.

– Какая изящная вещица! – восхищенно прошептала Фиалка и поднесла инструмент к дверному проему, чтобы получше его рассмотреть. – Твой?

– Отцовский, – помотал я головой и удивился, как взросло, с ненапускной хрипотцой прозвучал мой собственный голос.

– Значит, твой, – улыбнулась Фиалка, аккуратно вложила циркуль в бархатное нутро футляра и положила на его прежнее место. – Хотела бы я иметь столько же сокровищ у себя в общежитии!

Я не знал, что такое общежитие. Но отчего-то решил, что место это ужасное и неприятное и такому лучезарному созданию, как Фиалка, там совсем не место.

– Можешь жить здесь, – внезапно даже для самого себя предложил я. – Мне ничего не стоит уговорить мать, а она поговорит с отчимом. В подвале есть раскладная кровать, я знаю, ведь сам видел, хоть мне и не разрешают туда спускаться. Я помогу тебе устроиться прямо здесь, за сундуком. Места обязательно хватит! Если матушка будет против – не беда, сделаем всё втайне, да?

Должно быть, вид я имел совершенно потешный в тот миг, оглядываясь назад, так я и думаю и стыжусь за себя пятилетнего. Фиалка же, стоит отдать ей должное, отнеслась к моим словам со всей серьезностью и не рассмеялась, даже когда я, впечатленный своей задумкой, принялся потрясать в воздухе крохотными кулачками.

– Выходить будешь только по ночам, – продолжал я. – Так даже лучше, я и сам часто брожу по полуночному дому – тогда проще всего избежать неприятных встреч. Днем же придется затаиться, здесь полно всякой интересной всячины, ты не заскучаешь! Я буду навещать тебя при первой же возможности.

– Мне нравится, как ты всё складно придумал, – улыбнулась Фиалка (надо ли упоминать, что от улыбки той сердце мое пустилось в бешеный пляс и чуть не выскочило из груди). – Но чем я буду питаться?

– Вот этим, – тут же откликнулся я и легонько пнул своим башмаком сундук, который обиженно отозвался лязгом склянок с соленьями. – Здесь запасов на тысячу лет хватит! А по вечерам я буду приносить тебе тушеные овощи. Я их всё равно не ем за ужином и прячу за остатками пюре.

– Звучит заманчиво, – впервые за это время рассмеялась Фиалка. – Что же будет через тысячу лет? Мне ведь захочется выйти из этого, вынуждена признать, довольно вместительного и комфортабельного чулана. Как ты объяснишь родителям мое присутствие?

– Мы поженимся, – храбро ответил я, по случайности игнорировав второй ее вопрос, и посмотрел прямо в эти карамельные глаза, которые после моего заявление изумленно распахнулись. Духу, правда, мне хватило ненадолго. Произнеся эти два слова, я почувствовал, как мне свело горло, и потому был вынужден надолго замолчать. Молчала и Фиалка, глядя прямо мне в сердце и машинально накручивая на тонкий изящный палец кончик одной из белокурых кос.

– И ты готов ждать тысячу лет, чтобы взять меня в жены? – тихо спросила Фиалка, прервав мучительно долгую тишину, от которой мне хотелось вновь спрятаться в свой темный безопасный угол. – Это довольно ответственное обещание даже для взрослого мужчины. Что если, став старше, ты изменишь свое решение?

– Не изменю! – воскликнул я и в горячке стукнул кулаком по крышке сундука. – Вот увидишь, не изменю! Клянусь памятью моего отца.

– Я тебе верю, – кивнула Фиалка и мягко опустилась на корточки, оказавшись на уровне моих испуганных глаз. – Я тоже тебе клянусь, дружок, что через тысячу лет отвечу согласием на твое предложение руки и сердца. Будем ждать вместе, идет?

Она протянула мне руку ладонью вверх для скрепления обоюдного обещания рукопожатием. Я понимал, что это взрослый, ответственный момент, оттого моя собственная рука сильно дрожала от волненья, когда я пожимал эту тонкую (даже для моих детских пальцев) теплую кисть. В последний момент, когда Фиалка уже готова была высвободить ладонь из нашего заговорщицкого рукопожатия, я, неожиданно даже для самого себя, развернул ее и быстро поцеловал. Фиалка не отдернула руку и даже ободряюще кивнула на мой торопливый поцелуй, но я всё равно сгорел от стыда и поспешил ретироваться за свой сундук, где, скрючившись, обхватил коленки руками и крепко зажмурился.

– Счастливого тебе Рождества, дружок, – услышал я тихий шепот Фиалки, после чего дверь кладовой закрылась, и вскоре по коридору раздался мерный стук ее башмачков. Вместе с девушкой исчезла из моего убежища волшебная полоска света. Будучи под впечатлением от всех чудес, навалившихся на меня разом, я решил всю праздничную ночь провести в чулане и хорошенько всё обдумать.

***

Очнувшись от тяжелого беспокойного сна где-то в третьем часу после полуночи, я понял, что совершил ошибку. Исчезло всякое ощущение незримого присутствия чего-то магического, сверхъестественного, и теперь окружение мое предстало в будничных, изрядно опостылевших красках. Тот же не чищенный с прошлой зимы камин, пыльные книжные полки и тот же я, дряхлая развалина в не менее дряхлом кресле. Быть может, всё дело в джазовой пластинке, которая еще до полуночи должна была исчерпать свою запись и теперь лишь тихо скрипела на книжном шкафу. Отвратительный звук, равно как и привкус гнили во рту, немедленно испортил мне и без того скверное после сна настроение.

– Пошел ты, Луиз Прима, – с удовольствием выругался я и сразу почувствовал себя куда лучше. А потом вспомнил о своем госте.

Я как мог оттягивал момент, когда посмотрю вниз, к своим ногам. Что если зверька там нет? Мне в таком случае придется облазить всю гостиную вдоль и поперек, и, если случится так, что никаких следов его пребывания в моем жилище не обнаружится, моему разуму не останется ничего другого, как угаснуть навсегда и дать безумию полностью овладеть моим телом. Что хуже – я очень расстроюсь, ведь в компании нуждался как никогда (хоть и вряд ли смогу признаться вслух в подобном). Потому и начал издалека: сначала приметил поврежденный ковер и рассудил, что хотя бы вылазка в чертов подвал была явью. Вместе с тем я ощутил тяжесть всех вещей, что натянул на себя для той, откровенно говоря, рискованной авантюры, и раскрыл еще одну причину скверного сна. Мне попросту было невыносимо душно под всей этой грудой одежды! Когда же я зажег керосинку и обнаружил на половицах еще не успевшие высохнуть лужицы пунша, всё мигом встало на свои места, и уже без капли страха мой взгляд устремился вниз, к чудовищного вида сапогам.

– Ты всё еще здесь, чертяка, – с нескрываемым облегчением выдохнул я, разглядев на полу сладко сопевшего зверька. Всётело его было свернуто в тугой клубок, на фоне которого при хорошем рассмотрении можно было угадать только черную влажную точку-нос.

Мне вновь стало жаль будить его, ведь очевидно, что он смертельно устал еще до того, как потребил чистейший ром, который только усилил надобность его маленького тельца в крепком здоровом сне. Мое человеколюбие (очень редкое для меня явление; да и можно ли так выразиться по отношению к зверю?), взявшее вверх над разумом накануне вечером, теперь из последних сил боролось с превосходившим стократобъединенным противником в лице природного моего эгоизма и желания разделить с кем-то сладость живого общения. Последние двое в итоге вышли победителями из этой неравной схватки, чемя был крайне доволен и никаких угрызений совести по этому поводу не испытывал. Однако, чтобы заполучить благосклонного собеседника, мне пришлось выдумывать хитрый способ пробуждения зверька, ни в коем случае нельзя было использовать оклик или покашливание, ведь всёэто быстро раскроет мой замысел и будет выглядеть как минимум нарочитым (чем оно, по сути, и является). Я же хотел замаскировать свое намерение под равнодушное и снисходительное «я здесь ни при чем, но раз уж ты проснулся, давай побеседуем». И здесь на помощь мне пришел томик стихов в моих руках. Его надлежало бросить на пол, как бы кощунственно это сейчас ни прозвучало по отношению к поэту, ровно с такой скоростью и силой, чтобы создалось впечатление его самопроизвольного падения. Прицелившись и произведя все необходимые расчеты, я еще раз мысленно извинился перед Бродским и уронил книгу на пол. Угодила она в пустое пространство на полу между креслом и пустым чайным блюдечком, которое от энергии удара подпрыгнуло и зазвенело.

– Что, уже утро? – сонно пробормотал зверек и приподнял мордочку вверх.

– Смотря что в твоем понимании утро, – отозвался я и подметил искреннюю жизнерадостность в собственном голосе, отчего сильно смутился и следующие слова произнесуже не так бодро. – Для меня оно наступит только часов через шесть, но, к твоему сведению, близится рассвет, и если его ты и подразумеваешь под «утром», то, получается, оно теперь и есть.

Еж что-то тихо проворчал на своем, ежином, и приподнялся на нетвердых лапках с пола. Иглы его теперь походили на свалявшуюся шерсть старого пса, иные колтунами торчали из его колючей шубы, что натолкнуло меня на забавную по природе своей мысль о тяжком похмелье. Первым делом, после того как ему удалось-таки встать, зверек с разбегу ткнулся носом в посудину из-под рома, коего там, само собой, не было.

– Судьба жестока к страждущим, – невесело усмехнулся еж и лапой отодвинул блюдце в сторону. – Могу я в нарушение всех мыслимых правил гостеприимства предложить вам перебраться на кухню? Предупредите сразу, если вам подобное нахальствопретит, на тот же случай, если моя идея показалась вам разумной и охотной, рискну вслед за ней выдать другую: не угоститься ли нам душистой робустой, которая, по моим скромным наблюдениям, совершенно точно имеется у вас в буфете?