Последний Хранитель Многомирья. Книга третья. Возвращение

– Не догонят, – охотно соглашался Хомиш. – Вон уж и густые кусты, а там деревья. В них спрячемся.

Шэм бежал без оглядки.

– Не уразумею. Если это великантеры, с чего им? Мы же разошлись с миром, – мысленно вопрошал Хомиш.

– Великантеры – злоба и страх, – ответил Шэм. – А злобу и страх не предугадать и не усмирить.

Лапочка смолкла словно навеки. И зажмурилась до боли в глазах.

Позади беглецов нагоняли вопли:

«Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут!»

Воздух становился густым, гулким и липким.

Бурная река приближалась со скоростью бегущего ведмедя.

Рокот её поднимался верх по утёсам и многократно увеличивался разносимый утренним звонким эхом. Невозможно было понять далеко или близко, но дыхание реки уже оставляло росу на щеках и коже.

А воинственное «Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут!» заставляло сжиматься и пригибать ушастые головы.

– Шэм куда мы бежим? – спрашивал мысленно Хомиш. Теперь уже страх заполнил изнутри всего муфля. Лапочка почуяла, как он нервно потрясывается.

– Шэм спасёт своих муфлей, – услышал Хомиш.

– Шэм, но куда? Куда-а-а-а. Впереди рек-а-а-а! – кричал муфель.

Ведмедь лишь успокоил муфля односложно ответив: «Шэм спасёт свою стаю».

Он бежал со всех лап, но не на зов реки. Оборотень услышал другой голос. Хотя сначала даже встряхнул головой на бегу, не поверил. Но знакомый голос звал. Он настойчиво шептал: «Шэм! Слышишь ли? Шэм беги к реке»

Лапочка и Хомиш уже готовились. Они не надеялись выжить и только, и ожидали, что погибель вот-вот их настигнет. Рогатая, молотящая в воздухе копьями и топорами, звенящая бусами из зубов да костей и вопящая «Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут!».

Вся их надежда сейчас была в звере-воплощении силы, в оборотне, что бежал и рычал то ли от боли, то ли от отчаяния.

Голос звучащий его косматой голове вёл к спасению.

«Беги на зов реки, мой старый друг. Помнишь ее? Беги! Здесь жду тебя. Вези сюда муфлей, все укроетесь.»

Может это было наваждение Великих гор, может бред от долгого недоедания и усталости. Шэм был уверен – ни то и ни другое и бежал, и ревел, и хрипел. Он не мог понять, как может слышать голос нового хозина и голос прежнего хозяина. Ведмеди могут слышать только один голос. Но он слышал голоса двоих. И это чудо придавало сил.

Голос прежнего хозяина звал и подсказывал, где спасение. Оборотень бежал быстрее, быстрее и еще быстрее, чем возможно только бежать.

Но неистовая злость переполняла великантеров. Их ноги были крепче, тела их были сыты, руки здоровы, копья их были остры, а лупатые глаза метки.

И лапы измождённого погоней Шэма споткнулись о большой камень и подкосились.

Нагоняемый громилами оборотень полетел кубарем, несколько раз перевернулся через голову, покатился, оставляя за собой вздыбленные комья земли, смешавшиеся со снегом и мхом.

Рядом с ним кувырком летели Хомиш, с норной за пазухой и Лапочка. Они вскидывали лапки и пытались зацепиться за ветки кустов. Наконец остановились в падении и упали рядом друг с другом. Муфлей обожгло что-то горячее, когда они больно упёрлись в тушу распластанного зверя.

– Бегите к реке, – вдруг услышал Хомиш в голове голос Шема.

– Убежать нет сил и не убежим мы без тебя, – ответил не задумываясь муфель слышно только оборотню, но ведмедь не успел сказать что-то важное. Его веки закрылись.

И Хомиш, и Лапочка, прижав уши тяжело встали со снега под пристальными взглядами надсадно дышащих от бега великантеров. Лапки муфлишки предательски задрожали, и она, не выпрямившись, вновь бухнулась рядом с телом оборотня.

Хомиш опять оказался лицом к лицу со своим страхом.

– Вы нас отпустили, чего опять? – сдерживая подступающий к горлу комок проговорил Хомиш. При этом он сам не узнал свой голос. Лапочка тряслась от страха и даже не пыталась последовать за муфлем. Афи под кафтаном, вжала хоботок и сидела тише тихого.

Хомиш ждал или ответа или погибели глядя, как вперёд всех громил выдвигается великантер с крупным золотым кольцом в носу и такими же круглыми серьгами, свисающими из мочек ушей. По росту, мощи и взгляду было ясно, он вожак.

Громилы щерились и гыкали, смотря на муфля, выпятившего грудь и навострившего уши.

Предводитель смерил взглядом Хомиша, хихикнул и оборотившись на рогатых верзил, кивнул в его сторону.

– Гы, гы, гы! – гнусно смелся вожак с оранжево-желтыми глазами. – Муфель смельчак! Гы, гы, гы! Видали, даже лапы не подкосились. А шрам не мой ли? – рогатый указал остриём копья на щёку Хомиша, которую перерезал багровый вздувшийся шрам.

Хомиш хоть и дрожал внутри, но крепко стоял. Его кулаки сжались. Вожак же, наклонив голову, не опуская копьё медленно подошёл к лежащему Шэму. Оборотень, вокруг которого разрослась алая вязкая лужа, приоткрыл тяжелые веки, заскулил, попытался встать, но чуть приподнявшись на передних лапах, осклабился, зрачки его побелели, закатились, и зверь навзничь упал. Кровавое пятно, из-под его тела поползло дальше и на глазах всех, кто его окружал вместо громадного зверя вдруг на снегу, оказалось рослое, худое до рёбер, двуногое существо в суконной рубахе и штанах. Людешеподобное, но с ладонями о семи пальцах.

Вожак великантеров оскалил ржавые клыки, опять загыгыкал и ткнул копьём. Острие уперлось в обмякшее тело Шэма и прошло сквозь серую робу.

– Хороший оборотень – мёртвый оборотень, – повернулся к рогатым вожак и семеро громил, что стояли у него за спиной, в ответ взорвали воздух душераздирающим “Корхрут!”, вскинув все свои копья и топоры вверх. Шейные украшения их мрачно зазвенели. Лапочка ахнула и закрыла глаза. Хомиш тоже сомкнул веки, туже сжал кулаки и сделал шаг вперёд. Маленький шаг. Шаг муфля. Но это был такой большой шаг.

Рот вожака растянулся шире от такого поступка малорослого существа, что в росте чуть ему выше пояса.

– Я Рыжеглазый. Я вожак. Шагай ближе меченый глупый муфель. С нами пойдешь, – ткнул копьём в сторону Хомиша Рыжеглазый. – Клайра приказ дала тебя привести. За смелость даю тебе выбрать. Сам пойдёшь, своими лапами, или потащим на веревках.

Лицо Лапочки запылало румянцем ужаса. Она издала едва слышным вопль.

Хомиш посмотрел исподлобья на вожака, что возвышался над ним и принялся отряхивать свою бесформенную рваную одежонку. Хотя глупее было сложно вообразить ответа. Отряхивать и без того грязный кафтан было делом глупышным. Но лапы Хомиша суетились и сердце его билось не в груди, оно билось в пятках со шпорами. На Лапочку он глядеть опасался. На Шэма тоже.

Хомишу было страшно как никогда не, бывало, но вдруг он почувствовал, что страх внутри него изменил формы и голос. Да, голос поменялся и у муфля и у его страха.

Он боялся не за себя. Он боялся за Шэма, За Лапочку, за Афи, что пищала у него за пазухой. Он боялся, что больше никогда не увидит, как мамуша Фло делает свой знаменитый чай и не услышит, как папашу Фио, довольно промокнув усы, поёт песню во славу «Флошечки» и эля.

Он боялся за всё Многомирье и ни на ноготок не боялся за себя.

Надежды спастись быть не могло. Ведмедь истекал кровью, Лапочка от страха не могла более издать ни звука.

«Будь, что будет» – пронеслось в голове Хомиша и он сделал ещё один шаг навстречу Рыжеглазому.

– Я с вами пойду. Своими ногами. А их оставьте, – он указал лапой на лежащего без движения и сидящую подле него.

– Гы-гы-гы!!! Да ты не смельчак! Гы-гы-гы!!! – гоготал Рыжеглазый и обратился к одному из соплеменников. – Слышал Тупица. Ты не тупица. Этот муфель тупица.

Великантеры загоготали в голос вслед за вожаком. От этого зловещего смеха дрожала каждая жилка внутри муфлей. Но смех Рыжеглазого прервался также резко, как и начался.

– Торговаться вздумал? – вперились в Хомиша лупатые глаза. – Не тебе торговаться. Этих, – копьё вожака указало на Лапочку и лежащего Шэма. – Этих не тронем. Чего нам с них? Они всё одно сдохнут. Оборотничьего мяса мы не едим, а с больной, – он покосился на Лапочку кроме грязной одежи и взять нечего. – Ты же, муфель, с нами в путь.

И только он подошел, и занёс копьё, чтобы подтолкнуть его остриём Хомиша, как внутри, под кафтаном маленький тёплый комочек заклокотал, зашебуршился и Хомишу пробрало до рёбер. Муфель вспрыгнул. Рот его растянулся от уха до уха, а в голове, как облако из-за горы всплыло давнее детское воспоминание. Когда они – два мальца, вместе с Лифоном собирали снег и лепили смешного великантера.

– Только надобно, чтобы он до колик смешной был, – говорил совсем юный Хомиш.

– Тьфу, – загребал снег малец Лифон. – С чего смешной?

– Потому, что страх не боится ничего, кроме смеха.

Сразу за воспоминаниями по его рёбрам прошлась щекотка. Затем пробралась до самых пяток, и он захохотал во весь голос.

Лапочка, великантеры и даже горы, казалось, открыли от изумления рты.

Нависший над Хомишем громила перевалился с ноги на ногу и неуверенно почесал левый рог. Хомиш залился в смехе еще шибче и даже запрыгал, как ужаленный. Кафтан на его груди ходил ходуном.

– Смеё-е-е-ешься, – растянул Рыжеглазый и беспомощно обернулся на изумленную рогатую компанию. Великантеры тоже переглядывались в недоумении. – Смее-е-е-ешься!!! – протянул он, не веря тому, что видит и говорит. – Смеешься? – словно очнулся вожак и глаза его налились кровью. – Ну так и сгинешь, – рявкнул Рыжеглазый и уже занёс волосатую руку. Остро наточенный наконечник копья угрожающе отразил луч солнца и вдруг засветился, будто сталь его поймала поток невиданного света. Вожак вскрикнул от ослепляющего сияния, отбросил оружие и схватился с криком за лупатые глаза. Громилы все, как один подскочили к Рыжеглазому. Ослеплённый раскинул руки и начал щупать воздух, сотрясая всю округу криками.

– Ослеп! Ослеп!!! Ослеп!!! Что с глазами. Хватайте этого меченого муфля. Хва-а-ата-йте! Разорву его на мелкие куски, разорву!

Верзилы растерялись. Их топоры, острия копий одно за другим загорались всё заливающим свечением. Воздух клокотал и сгущался, превращаясь в перламутровую пургу. То был не рев реки и не ветровой смерч. То было что-то иное. Великантеры озирались, муфли прижали уши.

На них стремительно надвигалось белое облако, отбрасывающее ослепляющие лучи. Оно заполоняло собой весь горизонт, весь небосвод. Снежное ли, туманное ли или сиятельное, разобрать сначала было невозможно. Пока рогатые громилы стояли, разинув рты, а их вожак беспомощно тёр невидящие глаза, белая пурга затянула всё вокруг, остановилась и из неё вышел самец лалани. По белоснежной шкуре самца волнами проходили серебристые дорожки. Могучий торс вздымался от тяжёлого дыхания. Из раздувающихся ноздрей валил пар. Глаза метали такие же сиятельные искры, что и камень в рогах. Лалань трубно взревел, задрав морду, гребнул копытом, рогами поднял клок земли и один за другим из бури повыскакивали могучие самцы и крупные самки.

Великантеры, щурясь и закрывая глаза от яркого свечения руками, попятились и сбились вокруг вопящего вожака.

Лалани утробно гудели и поднимали ногами землю и снег, и рогами сотрясали воздух. Больше всех старалась самая рослая самочка с прекрасными, но полными ярости глазами. Её камень во лбу сиял ярче прочих.

Великантеры попытались отбиваться, но мечи, топоры и копья только ослепляли их и не приносило никакого прока. Четвероногие красавцы принесли с собой бурю со светом возмездия и справедливости. Они заставляли воздух сиять и копытами, и рогами поднимали снег, землю, ветки, траву. Все это черно-серо-коричневое месиво летело на громил.

Муфли прижали уши и, как и великантеры, стали вязнуть в буре. Великантеры тёрли ослепленные глаза, метались, целились, вопили и кидали копья, но куда там. Пойди попади, когда на расстоянии вытянутой руки ничего не видишь.

И Хомиш и Лапочка в несчитанный раз стали прощаться с жизнью. Смех давно отпустил муфля. Он щупал воздух и звал муфлишку и пытался найти её в плавающих в буре силуэтах.

В ответ на его очередной окрик «Лапочка», кто-то подкрался сзади, подцепил и подбросил.

«Вот и погибель! Лалань или великантер?» стрельнуло у него в голове, но мгновенно он плюхнулся на мягкое мощное тело, покрытое короткой светлой шерстью.

«Лалань» выдохнул Хомиш и снова закричал во весь голос, сквозь непроглядную пургу «Лапочка».

Следуя его зову, за спиной шмякнулось что-то теплое. Это что-то ойкнуло голосом муфлишки. И их понесло.

Глава 6. Не всякая радость сверкает

Норны, сбившись стайками, кружились и были особливо шумны. Это то редкое, что не изменилось в Многомирье.

После нападения Черного Хобота больше всего свезло этим круглым, пушистым комочкам с крохотными хоботками, прозрачными легкими крыльями и цепкими лапками.

Домашнему скоту и птицам свезло куда меньше. Крупных тяжёлых глифов и длинношеих каняк уцелело по пальцам двух лапок сосчитать. А про муфлей так и смолчу, чтобы не расплакаться.

Ты спросишь меня мой дорогой читатель, чем же живёт в такую пору мир, что привык пробуждаться и засыпать в радости? Тем, что искал и находил живых.

Если раньше в деревне утра начинались с дымка над каждым жилищем и ароматов сладкой выпечки, то теперь они начинались с возгласов: «вот так радость, я нашёл соседа»; «живой, живой, вот так радость»; «все сюда, к нам муфли другой деревни».

Иногда находились живыми или пребывали целые семьи и это было чуть ли не праздником.

Да, да, мой дорогой читатель, радость можно отыскать даже в самые морочные времена. Пусть улыбки от таких находок не светятся лучезарным светом. Не заставляют смеяться и танцевать кафуфлю. Но существа Многомирья находили эти поводы новым видом счастья.

Норны в такие моменты, по своему обыкновению, щетинили тушки и кувыркались, надеясь поймать сверкающую пыльцу. Куда там? Не та это радость, чтобы переливаться.

Переливается предвкушение светлого и легкого, а пыльца радости морочных времён тяжела и не ярка.

Каждый найденный под развалинами или где-то вдали от жилищ муфель и был доброй новостью. Для того норны сбивались в стаи и жужжали, и лепетали, и носились по Многомирью. Благодаря их старанию каких только муфлей не было теперь в деревне Больших Пней.

И в этот день ожидалось прибавление. Норны уже успели с утра оповестить: «Муфли идут. С одной стороны из деревни Кривой осины, с другой идут муфли из деревни Рыбаков».

Мамуша Фло, ожидала идущих, сидя на ступенях храма Радости. За её спиной возвышались его руины. Крепкие стены выстояли, но на месте, где раньше блистательно и горделиво переливалась витражная куполообразная крыша – был провал. Вместо окон зияли тёмные дыры, а разбитая дверь из казьминного дерева, вся в шрамах и резах, была молчалива, лишь тягостно вздыхала в спину сидящей муфлишки.

Сгорбленная фигура Фло Габинс выглядела жалко на фоне рухнувшего былого величия. Она и сама была как мрачная часть разрушенных жилищ, как надломанная часть храма, как разбитый яркий купол, как рухнувший и погасшие храмовые напольные семисвечники.

Дверь из казьминного дерева и хотела бы что-то сказать своей храмовнице, но не могла. Дверь просто делала вид, что спит, иногда тяжело приоткрывая правый глаз и проверяя, здесь ли еще страдалица. Но что там дверь… Все осторожно нынче разговаривали с мамушей Фло. Деревенские увидели ее сидящей на храмовой площади лишь несколько дней назад. До того затворницей она сиднем просиживала в своём жилище. Спросишь, мой дорогой читатель, за сколько ж дней? Кто ж их считает в такие времена, те дни.

Никто тех дней не считал.

Ночами она плакала, вечерами готовила на всю деревню, а днем все же

муфли захаживали к ней по надобности сами. А надобности в такую пору были у всех, вот только Фло Габинс и ее стряпня не могли нынче никому помочь, как и своей утрате. И это было ещё одной непереносимой тягостью, ползущей, что ядовитый змеекус, по израненным улочкам деревни.

Сегодня муфлей на площади оказалось много большего обычного.

Изредка Фло Габинс молчаливо кивала проходившим мимо знакомым и малознакомым. Но ни один сегодня ещё не осмеливался с ней заговорить, хоть и день с самого утра был таким солнечным, что все худые вести последних времен казались дурманом.

Норны шмыгали мимо застывшей фигуры храмовницы. Они, в отличие от муфлей не так стеснительны. И они не щадили мамушиных ушей.

– В нашу деревню идут муфли. Опять идут. Видела, видела, как с запада движется обоз, – поджав хоботок трещала норна Юби.

– И я, и я видела. С севера, видела, идут. Вот вот будут здесь, – вращала хоботком норна Рох.

Храмовница, что без движения смотрела на остатки своей деревни вдруг поменялась. Глаза её ожили. Мамуша Фло поглядела именно в том направлении, куда только, что указала лапкой норна Рох.

– Не было ли среди них Хомиша? – обратилась к норнам мамуша Фло. Голос её изменился, как и вся храмовница. Голова стала белой белой, что вершины вечно снежных гор. Волосы не возвышались торжественной причёской с водруженной затейливой шляпкой. Они были заправлены за уши и безвольно лежали по спине и плечам. Сладкая рыхлость всего её тела исчезла, фигура и лапки больше напоминали стебли иссохшего дерева. А голос немного потрескивал и стал грубоват.

Знаешь ли, мой дорогой читатель, как меняет нас горе. Непоправимо и неузнаваемо. Оно оставляет своё вечное клеймо на фигуре, горловых связках, волосах, щеках и шкурках. Оно прилипает, пробирается внутрь и несётся чёрной жижей по венам с кровью.

Клеймо горя невидимо, но оно угадывается в каждом кого коснулось.

– Первым делом спрашивала, – начало было отчёт о поисках норна Юби. – Всенепременно, спрашивала. И даже посчитала важным уточнить дважды.

– И я уточняла, – спешно перебила её норна Рох. – И у других норн уточняла. И про Афи спрашивала, как велела нам наша достопочтимая храмовница. Нет среди идущих Хомиша. И другие норны не встречали Хомиша и Афи не встречалась никому и нигде. Только незнакомые муфли. Со всех сторон в нашу деревню движутся. Да. Словно у нас тут медиком намазано. Самим есть нечего.

– Не трекотать тут, – встала со ступеней мамуша во весь рост и даже притопнула.

Норны испуганно хмыкнули, поджали хоботки и разлетелись. Фло Габинс обернулась на дверь из казьминного дерева. Глаза той были закрыты, большой деревянный рот скривился в болезненной гримасе.

Мамуша неуверенно дотронулась до шершавой её поверхности, дошла пальцами до глубокого разлома, провела по нему, дотронулась до осколков, что торчали прямо у уголка деревянного рта, вытащила острые их грани и утерла одинокую слезу.

Она что-то шептала слышно только себе, и исследовала пораненные двери. И вдруг издала странный звук, схожий с мычанием. Потом повторила снова и снова. Это было схоже с песней, но без слов. Длинные бесконечные гулкие протяжные звуки «оааа-оааооооо-аооооооо-ооооооаааоаааао-ааааааааоааааоооо-ааа» сливались в бесконечный стон, идущий из самой глубины муфликовой души.

Глаза Фло Габинс были закрыты, а тело качалось в такт этой мрачной песне, что затягивала, словно гадь болотная или песчаное чудище с гипнотизирующими глазами.

– Что за стенания такие? – прервал монотонное пение старческий голос. Мамуша оборвала пение и открыла глаза. Дедуша Пасечник давно уже сидел на три ступени ниже и слушал.

– Зачем столько жил? – кряхтел старый муфель. – Разве ж затем, чтобы уши мои слыхивали такую печаль?

– Не песня, то, дедуша, – едва тронула улыбка иссохшие губы муфлишки и мамуша Фло, неторопливо спустившись по ступеням, присела рядом. – Плач это. Не песня.

– Верно толдонишь. Не песня это, – согласился Дедуша и кашлянул в кулак, глядя как промакивает краем фартука глаза и щеки Фло Габинс. – Какбы ж песня она от сердца, да на радость. А это скорбь скребётся. Каждым словечком царапает. – Дедуша положил лапку на плечо почтенной муфлишки и протянул чистый платок. – Вытри солёные и не вой таких песен мамуша Фло.

Храмовница кивнула отрицательно головой и отвела протянутую лапу древнего муфля.

– Слёз не осталось. А не плакать не можно. Вот и голосом плачу.

– Фриму твоевойному нравится такая мамуша? – спрятал платок дедуша в лёгкую холщовую сумку. Он пытался заглянуть в глаза собеседницы, но мамуша вновь смотрела в никуда. Она словно телом была здесь – на храмовых ступенях, под ярким солнцем нового цветолетья и в деревне Больших пней, но мысли и душа её были где-то далеко.

– Не спрашивала я у него, – ответила мамуша, по-прежнему не глядя на сидящего рядом. – У Фрима много дел и новая жизнь. Его отпустило горе. И то славно. У него сердце с жёнушкой Кавой. Их милостью и живу. Они отныне моя отрада.

– А Хомишу Габинсу и Фио Габинсу понравилась бы такая мамуша?

Муфлишка вздрогнула и её мысли вернулись в тело. Она глянула на старика после некоторого молчания.

– Спросила б, да не можно.

– А деревне Больших пней нужна такая староста? А храму Радости нужна такая храмовница?

Мамуша молчала и дедуша ответил за неё.

– Не нужна ни живым, ни ушедшим. Ни деревне не Многомирью не нужна твоя слабость. Всем нужна твоя силы. Не песчанка ты горемычная, чтобы петь песню печали. Хватит печали и слёз в разрушенных жилищах. Глянь сколько гнёзд навили. Эх! Раньше за храмом и над каждым жилищем радованки гнездились. Что за времена? Куда ни глянь – птицы беды множатся. Гонять их надоть.

Словно соглашаясь со словами дедуши Пасечника за спинами сидящих чихнула дверь из казьминного дерева.

– Наши храмы? – вырвалось у Мамуши и она оглянулась назад. Глаза двери смотрели на нее со скорбью.

– Храмы, – продолжила она и грудь ее вздыбилась, и опала. – Храмы, как и самые высокие деревья нашего мира. Сломаны и сравнялись с землей.

В печальный разговор ворвалась суетливая норна Рох.

Она только что не влетела в ухо храмовницы с криком: «Пришли, пришли. Муфли пришли!»

Мамуша Фло отмахнулась от норны и увидела, как на площадь медленно вышел обоз.

Глава 7.

Дедуша Пасечник вытянул шею, но остался сидеть на месте. Храмовница же встала во весь рост. Она опять отмахнулась от норны, что кружила вокруг непокрытой головы, и, приложив лапку ко лбу, прищурилась.

Обоз двигался, сотрясая воздух. Колеса телег скрипели, сами телеги брынчали и гремели.

Дыхание храмовницы участилось, муфлишка засуетилась и спустилась на три ступени вниз. Так было и в позапрошлый вечер, когда в деревню Больших пней пришли пешком пара муфлей, за ними прибыли ещё. Всех приютили.

В каждом входящем в деревню муфле Фло Габинс высматривала Хомиша и каждого расспрашивала о сынуше и Афи.

Другая бы кто, может, и отчаялась уж, но не мамуша Фло. Она была уверенна, Хомиш её живой, просто заплутавший.

И вот новая надежда шумно двигалась по выщербленной храмовой площади.

Телеги подпрыгивали на камнях площади. Сердце Фло Габинс ухало. Муфли, сидевшие и лежащие на телегах болтались и поругивались, но с любопытством и удивлением разглядывали деревню Больших пней или то, что от неё осталось. По мере приближения к ступеням храма, муфли на телегах, вставали и поправляли помятую одёжу и растрёпанные волосы.

Каняки, что везли незнакомцев, едва переставляли ноги, но не оттого, что груз был тяжёл. Длинные шеи их еле держали головы. Впалые бока, запавшие глаза, грязная шерсть, весь вид каняк вызывал желание поскорее их покормить и отмыть. Такое же чувство вызывали незнакомцы.

Первую в обозе каняку вёл за уздцы высокий бородач с мясистым носом. Поседевшая борода его была знатной и перекрывала всю грудь и ниспадала до кожаного ремня. Мягкий ветерок трепал ее и такие же, как и мамуши Фло, всклокоченные волосы, лежащие по спине. Муфель был могучий и широкий в плечах.

На каняке, что тяжко ступала за тянувшим её за поводья бородачом, сидела верхом молодая муфлишка. Ее длинные ноги прижимали худые бока животного.

Мамуша Фло спустилась к незнакомцам ещё на ступень. Дедуша Пасечник последовал за ней и встал слева от мамуши.

Обоз остановился в нескольких шагах от первой ступени, ведущей к храму.

– Норны слухи носят, что в этой деревне могут найти приют пострадальцы, – прокричала довольно лихо сидевшая на скотине муфлишка и вытянула шею. Левый глаз её немного косил и был другого цвета, нежели правый.

– Эка выскочка! Дай старший скажет, – перебил её бородатый муфель и, приложив правую лапу к левой стороне своей груди, обратился к храмовнице, что стояла на пять ступеней выше пришлых гостей. – Мамуша Фло? Верно? – просипел он.

Крупность его поразила дедушу Пасечника и Фло Габинс. Они переглянулись, и мамуша Фло согласно кивнула головой незнакомцу.

– Приветствуем, добрые муфли, – крикнул переглянувшимся с телеги незнакомый сморщенный муфель. – Тяжко нам в пути пришлось. Где б воды испить и на ночлег бы нам.

Бородач согласно крякнул и повторно склонил голову перед Фло Габинс и Пасечником. Те молчали и внимательно всматривались в лица незнакомцев.