Черный хлеб дорог. Русский хтонический рассказ

Возле стола стояло тяжелое кресло. Резные, уставленные предметами полки нависали над столом. На них разместились пластинки-дагерротипы, журналы, блокноты, письма и два фотоальбома – черного и серого цвета. Наверное, когда-то давно дед долгими ночами проводил здесь время, думая о семье и ссоре с моим отцом…

Я достал серый альбом с заклепками сверху. И, открыв его, с ужасом угадал на первом снимке сбитого кота. Тот же окрас, длина лап, обрез глаз. Только кот на карточке совсем не казался живым. Он лежал в неестественной позе на небольшом столе перед тем самым страшным зеркалом в центре чердака. Тень с дагерром в отражении на снимке, несомненно, принадлежала деду.

Следующие страницы в альбоме были не менее жуткими. Каждая была украшена рельефными окошками, а внутри помещались снимки ветхих домов, комнат и, по всей видимости, их жителей. Разодетые мужчины и женщины сидели на стульях напротив домов с закрытыми глазами, стояли, привалившись к изгороди, лежали парами, тройками, целыми семьями на больших подушках в кроватях. Глаза прикрыты, уста сомкнуты, лица безмятежны. Дети в окружении кукол покоились в колясках, люльках, сидели, взявшись за ручки, на диванчиках. Всех их объединяло состояние нерушимого покоя или, скорее, глубокого сна.

Внезапный с улицы скрип оторвал меня от альбома. Я кинулся к выходу с чердака и через пелену дождя разглядел, как сосед напротив вышел с дровами из сарая. Лохматые космы, заросшее, горчичного цвета лицо. Он шел, будто раскачиваясь, подволакивал ноги, плечи его были перекошены, одно выше другого. Я окрикнул его. Но, увидав меня, он лишь быстрее закряхтел к дому и, хлопнув дверью, скрылся.

Дикая эта неприветливость теперь не казалась мне странной. Другое беспокоило меня. И этот дом, и этого соседа я видел на сонных снимках. Тем карточкам уже более ста лет. А значит подволакивающему ноги невеже – еще больше…

Я вернулся к столу и достал второй – черный альбом. В нем оказались похожие серые, желтые, грязно-зеленые деревенские дома, такие же недвижимые люди, правда, многие из них были сфотографированы неоднократно, точно мой дед искал нужные ракурс, свет, позу, хотел добиться особого эффекта. На последних шести снимках изображалась моя семья. Перепуганная, растрепанная бабушка успокаивала плачущего малыша – моего отца, который всеми силами пытался отстраниться от привалившегося на него, совсем сникшего братика. Все, кроме братика, были не в фокусе. В те годы съемка была долгой и утомительной. Зачем же дед так истомил отца, заставляя позировать?.. Меня вдруг замутило от жуткой догадки. Должно быть, все те спящие в альбомах люди и маленький братик отца были уже мертвы в момент постановки этих фотографических сцен…

От страшной разгадки я выронил из рук альбом, и он, упав на пол, развалился. Собирая фотографии, я обнаружил во внутреннем кармане альбома письмо. Моему деду писала бабушка.

Письмо было отправлено спустя всего несколько дней после гибели братика моего отца. Бабушка извинялась за то, что уходит от деда, и обвиняла в том, что его не оказалось рядом, когда случилась беда, а он так был им нужен. Она понимала его горе от потери сына, но не оправдывала жестокость пытки самых близких, вынужденных испытывать в течение длительного времени боль, запах и страх, участвуя в безумном эксперименте с дагерром, который ни к чему не привел и никогда не мог бы привести. Она сожалела о том, что всегда терпела его причуды: переезд в глушь, жизнь без общества и церкви, глупые запирательства окон и дверей, непременную тишину в доме, бесконечные ночи без мужа, когда тот наверху в лаборатории, а главное, жуткое увлечение посмертной съемкой, которое и привело к столь ужасной расплате – гибели сына. Она осуждала его богомерзкие суждения о возможности пробуждать умерших с помощью съемки и зеркала и не верила в воскресение кота, который, ожив, почему-то никому не показывался.

Этих строк было мне предостаточно, чтобы броситься прочь с чердака, слететь, обдирая руки с лестницы, собрать второпях вещи и покинуть, не заперев дом, деревню.

Дорогу разъело, колеса вязли, несколько раз мне казалось, что никуда от этих мест мне уже не уйти. Дождь все так же засекал в стекло, а серая хмарь закрывала небо. Справившись с распутицей, я добрался до поворота на большую дорогу. И только здесь, на границе с указателем «Кедрач», я увидел слабый луч света, еле-еле пробивающийся сквозь удушливую тьму окрестностей деревни. На мгновение мне показалось, что в отблесках света среди теней примыкающего к дороге леса стоит рослый мужчина в ватнике и картузе. А рядом с ним, сжимая в руках смоляную кошку, – маленький мальчик. Вернувшись в тот день в город, я упал, не раздеваясь, на кровать и проспал в лихорадке не менее недели.

Уже потом, спустя годы, мне удалось разыскать в архивах сведения о своей семье. Мой прадед так же, как и дед, был одержим дагерротипом. Он работал в Европе с известным французским фотографом и воздухоплавателем, который поражал позирующих во время напряженной дагерросъемки разлетающимися из рук электрическими искрами. В те дни посмертная съемка была популярной. Ее доступность в сравнении с живописным портретом позволяла беднякам сохранять редкую наглядную память об усопших. А еще люди прошлого наделяли фотографию мистическим смыслом: кто-то верил, что запечатленные души ушедших будут жить в мрачных портретах, а кто-то, что сделанный вовремя снимок способен обмануть смерть и вернуть из потустороннего мира жизненные силы умершему.

Я нескоро, но дописал роман. Это случилось в день рождения деда. Чувство события захватило меня, и я отправился в город гулять по улицам до поздней ночи. Вернувшись в возбужденном состоянии, я долго не мог открыть дверь, а справившись с ней, повалился спать прямо на пороге.

Мне снилось, что я купил дом и отправился его обживать. Вбивая в навигатор деревню «Кедрач», я нисколько не удивился и даже расхохотался от удовольствия. Мелькнувшему на пути указателю «кЕДрАч» я просигналил в ответ. Кот под колеса в этот раз не бросился, погода стояла ясная, никакой тьмы, дождя или тумана. На подъезде меня встретил сосед, тот самый, подволакивающий ноги. Я спросил, много ли теперь в деревне живет людей? Он ответил, что теперь немного. А что так? Память, говорит, меня подводит, но помню, был повальный туберкулез, многие померли, а те, кто нет, благодаря твоему прародителю и теперь по деревне бродят, правда, кто-то из них онемел, а кто-то совсем безлюдым стал. Но коли я приехал, сегодня все ко мне и придут, чтобы здороваться и насовсем принимать. И он улыбнулся гнилыми зубами. «Как так придут? Зачем насовсем?» – думал я во сне и странно для самого себя, невозможно радовался.

Дальше продолжалось все точно в бреду. Загнав во двор машину, я полез на чердак, растворил настежь ставни, сбросил пелену с зеркала и стал налаживать дагерр. Через какое-то время полезли ко мне наверх поселяне. Ветхие, сыпучие, желтые, смрадные, совсем в общем, неживые. Окружили меня и давай тащить к зеркалу. Принесли кронштейн, подвесили за шкирку. Кряхтят, сопят, хрипят, а слова живого не скажут. Тут сосед из дома напротив берет со стола дагерр и начинает мертвецов со мной фотографировать. Как закончу, кричит, одним из нас станешь, будешь так же ноги подволакивать и молчать. А я смотрю, будто дед сидит за столом в нарезном кресле, на коленях у него мальчик, а в руках у того смоляной кот. «Смотри! – кричит дед. – Ребята! Не верит он вам. А ну-ка, сосед, выбей-ка у него эмоцию!..». Тот ко мне, хвать за щеку и давай теребить. Кожа на его пальцах от натуги вмиг растрескалась, кости наружу повылезли. Тут я проснулся. Гляжу кругом – на пороге квартиры лежу, дверь распахнута, а на половике дохлый кузнечик.

В стране Богомолов

1

Они встретились случайно, в самом начале лета. Он работал в поле, а она осваивала лесной участок недалеко от него, и как-то раз, заблудившись, вышла из леса.

Она помахала ему рукой, а он только кивнул в ответ. Их первый разговор завязался не сразу. Он сделал вид, что занят, а она, уточнив дорогу, ушла. Но потом каждый следующий день их что-то тянуло друг к другу.

В свободное от работы время она старалась подойти ближе к полю и, стоя у кромки леса в тени, любовалась им. Он только начинал холостую жизнь, но из-за крупного сложения казался намного взрослее своих друзей. Она чувствовала силу, надежность, находясь с ним рядом, наблюдая, как он снова и снова обходит посевы. Он замечал внимание с ее стороны, и ему становилось неловко, при этом он всегда старался подольше задержаться на поле и расстраивался, когда она не приходила.

И вот он сделал первый шаг, робкий, неуверенный, заговорив с ней как-то вечером. Она не знала, чем привлекла его, то ли природной красотой и подвижностью, то ли характером работы, которая была понятна и близка ему, но ее большие глаза смеялись от счастья, дела были забыты, и до захода солнца над полем слышны были лишь их голоса.

С той поры прошло много дней, а они все не могли наговориться.

Она много рассказывала о лесе, его пользе, о полянах, усыпанных облаками цветов, наполненных красками и ароматами, по которым она могла часами ходить, забывая о заботах, отвлекаясь от дел. В ответ он часто рассказывал про себя, делился важностью своего дела, гордился успехами по сохранению плодов земли.

Его страстью было боевое искусство ушу, которое она называла китайской гимнастикой или просто танцем, когда с упоением наблюдала за ним. С восходом солнца он занимал место на открытой поляне и, словно беседуя с самим собой на какие-то важные темы, совершал ряд грациозных, плавных, даже ритуальных движений, танцевал с природой в ярких лучах света, наслаждаясь тишиной и утренней прохладой.

Их увлечение друг другом росло с каждым днем, а вместе с этим тяжелее становились и их личные обстоятельства. Они были уже несвободны.

2

Истории их прежних отношений сложились давно и как будто не по-настоящему. О подробностях никто не спрашивал. Но только теперь они ощутили последствия прошлых поступков и узы, которые препятствовали их любви. Отвечать за выбор они не хотели, а скорее, просто уже не могли, и, решив разом покончить с прошлым, договорились сделать это сегодня же вечером.

Они попрощались иначе, не так, как обычно. Он заметил перемену в ее глазах: «То ли смятение, то ли сомнения…» – но не стал придавать этому значения.

Его бывшая тихо слушала, он старался быть спокойным, ласковым, не хотел обижать ее. Она не проронила ни слова, лишь влажные от слез глаза выдавали ее. А потом она просто ушла, ничего не спросив и не обернувшись. Он хотел было позвать, остановить ее, прижать к себе, как-то успокоить, ему было гадко от всего этого, от того, что он был счастлив, а она нет. Но он так ничего и не сделал, и они расстались как чужие – без скандала и взаимных претензий.

Он был свободен. Мысли струились в его голове и не давали уснуть. Утром, жадно глотая прохладный воздух, он набрал полевых цветов – тех самых, которые так нравились ей, – и в предвкушении встречи отправился на поле.

Но ее там не было, и он, расстроившись, увлек себя работой.

«Еще очень рано, ей нужно больше времени, мне проще…».

День подходил к концу, букет завял и рассыпался, работа не складывалась, а голову занимали скверные мысли.

«Неужели передумала? Не может быть. Просто нужно несколько дней…» – повторял он себе.

Но она не пришла и на следующий день, и в день после следующего.

«Наверное, сложности с бывшим. А что, если что-то не так? Нет, нет, не верю…» – успокаивал он себя, нервно вглядываясь в чащу леса.

За все дни общения он ни разу не спросил ее о доме, о том, где, как и с кем она живет. Он даже не знал, где ее искать, лишь помнил тропинку, по которой она уходила в лес, примерно представлял расположение ее лесного участка.

Он не мог больше ждать и, оставив дела друзьям, ранним утром отправился в незнакомую чащу в надежде встретить ее где-то там, среди деревьев.

3

Он долго бродил по лесу, пытаясь ориентироваться по солнцу, но так и не нашел никого, кто мог бы направить его или указать путь. Не удалось обнаружить и следов ее пребывания. Вокруг был лишь лес с его переливами, шепотом и тенями.

«Хожу по кругу или ушел в другую сторону…» – думал он, пробираясь через чащу.

Внезапно раздался хруст веток и шорох листвы. Где-то слева, совсем рядом, мелькнула тень, темное пятно появилось и пропало. Зашевелился кустарник, листья деревьев, словно спасаясь от чего-то, падали на землю. Потом все смолкло, движение прекратилось. Где-то там была жизнь или опасность, там он мог встретить хищника или вновь увидеть ее.

«Пропаду – кто ей поможет?» – спрашивал он себя, осматриваясь по сторонам.

Оставаться на месте он не мог, а о возвращении и думать не хотел. Он пошел на незнакомый звук, с трудом пробираясь через заросли. Дорога вывела его на небольшую поляну с лесными цветами, среди которых он увидел ее.

Несчастная и потерянная, она сидела на земле в странной, неестественной позе. Увидев его, она попыталась встать, но не смогла… Боль промелькнула на ее лице, а в глазах заискрились слезы.

«Ей причинили вред…» – застучало в его голове, и он бросился на помощь.

На поляне был кто-то еще. Он не заметил его сразу, лишь различил непонятный, рассекающий воздух звук позади себя, а потом что-то больно ударило его по спине. Он споткнулся и упал. А подняв голову, увидел соперника, который, обезумев от горя, не говоря ни слова, напал на него, защищая свое счастье, свое самое дорогое и нужное.

Вторая атака не была для него внезапной. Он увернулся от нападения и сам нанес удар. Что-то хрустнуло, противник сник. Еще удар, а за ним еще один. И вот нападавший лежит на земле, вдох, еще один – и молчание. Его танец прекратился, враг повержен.

4

Они вернулись к нему домой. Она не могла ходить, и еще много дней он выхаживал ее. А когда она поправилась, над полем вновь стали разноситься их голоса. Теперь она была рядом с ним, навсегда, вместе до самого конца.

Их история искала продолжения, но, чтобы принести любовь в этот мир, нужно поделиться с природой частицами счастья.

Она не торопила его, была терпелива. Это должно было стать его решением. Друзья говорили глупости: «Поживи для себя, с рождением потомства жизнь уже не будет принадлежать тебе».

Но он не слушал, все было решено, и ничто не могло им помешать…

5

Они укрылись в лесу, расположившись около водоема, недалеко от места их первой встречи. Омыли тела прохладной водой и растворились в объятиях друг друга.

Она была завораживающе очаровательна, ее глаза горели тайной и обещали нежность, плавные движения опутывали его, а аромат желания дурманил голову. Они сблизились.

Теперь она была вся его, вся без остатка. Ранее он не был так близок ни с кем. Голова, словно карусель, меняла картины прошедших дней. Он хорошо помнил мать, почему-то не помнил отца. Он не забыл, как вырос и возмужал, как окреп, а затем встретил бывшую, которую теперь оставил. Далее все было связано только с ней, с тем негаданным, непридуманным счастьем, с любовью, которую он чуть не потерял, с мечтой, которая была рядом. С ней он продолжит свой род…

«Каким будет мое потомство?» – загадывал он.

Вдруг что-то резко сдавило нижнюю часть спины. Он хотел обернуться, но не смог. Картинки в сознании продолжали движение, но теперь их появление было замедленным, потом они стали то пропадать, то возникать вновь, а следом наступила темнота. Острое жжение возникло вокруг шеи, что-то хрустнуло, голову резко потянуло вверх. Мысли, звуки, ощущения, все ушло, превратилось в сплошной гул и в конце концов смолкло.

Он больше не чувствовал этот мир, он растворился в нем.

6

Она оторвала ему голову не сразу, не стала делать это во время спаривания. Большая самка богомола все думала о том, как он был изящен в ритуальном танце на восходе, и ей было немного жаль. Но потомству нужно питание, иначе оно погибнет, не увидит солнца, не насладится ароматом цветов.

И вот, когда их движения стали менее энергичными, она крепко обхватила его туловище передними лапами, сдавила изо всей силы, до хруста, вцепилась челюстями в голову и, провернув по кругу, откусила ее.

«Больше не будет танцев и разговоров в поле… – подумала она. – Зато будет новая жизнь и новое продолжение».

Закончив с головой, она приступила к телу, насыщая себя до тех пор, пока не съела его целиком. Отложив яйца, она вновь меланхолично подумала о нем, но, увидев рядом луговую герань, увлеклась ее созерцанием.

У них было здоровое потомство, которое совсем не помнило отца. А она вскоре снова стала появляться у кромки леса, наблюдая за самцами на поле, там, где она встретила его в первый раз.

Огни Непала

Пролог

«Сегодня со склонов Эвереста в базовый лагерь эвакуировали тяжело раненных проводников. На высокогорье бушует ужасный ураган, в самом эпицентре которого остается группа альпинистов, отправившаяся на вершину до начала сезона восхождения. Местные шерпы считают, что именно они стали причиной разразившейся бури, и что теперь рассерженная Сагарматха их не отпустит.

Прим.: Непал – государство в Южной Азии, разместившееся между Китаем и Индией. Восемь из четырнадцати высочайших вершин на Земле расположены в Непале. Первая среди них – вершина горы Эверест (8848 метров)».

«Эхо гор», спецвыпуск, март 20**, Намче-Базар, Непал

1

Альпинисты шли по царству тишины и холода. Солнце давно покинуло эти края. Вокруг блестели пористые ледяные глыбы странной формы. Пустынные серые скалы и мутный снег сливались с мрачной бесконечностью неба. Четыре маленькие точки завершали сложный переход по ледяной реке, которая с рокотом и треском сползала со склонов высочайшей в мире горы, образуя на поверхности скрываемые снегом глубокие разломы и щели. Она словно пыталась избавиться от незваных гостей, смутивших ее своим движением.

Путники поднимались по склону, освещая дорогу налобными фонарями. Лица их были укрыты от ветра и холода, куртки в снегу, высотные ботинки обледенели. Палки в руках помогали идти, но группа шла бы намного быстрее, если бы ее не задерживали вынужденные обстоятельства… Первый в колонне постоянно проваливался в снег, второй шел рядом с третьим и поддерживал его, замыкающий часто оглядывался назад, точно боялся, что тени долины захватят его, оторвут от остальных.

Внезапно, намного ниже по склону, у подножия ледяной реки появился огонек. Появился и пропал. Потом вновь зажегся, но уже не один. Два, три, четыре огонька, потом целая мерцающая вереница. Свет, так часто несущий радость, тепло, вызвал у путников сильное чувство тревоги. Замыкающий подошел к паре, идущей перед ним, подхватил шагающего с трудом альпиниста под руку, и они ускорили ходьбу, догоняя ведущего.

Вскоре группа достигла верхней точки ледопада. Здесь, на высоте шести тысяч метров на пути к вершине Эвереста, располагался первый высотный лагерь, где им предстояло отдохнуть и восстановить силы. В нем они нашли три двухместные палатки, установленные шерпами, проводниками из местного населения, которые всегда тропили маршрут на вершину до появления частных экспедиций. Сейчас лагерь пустовал. Шерпы ушли выше по склону, чтобы заняться обустройством других высокогорных стоянок, поднять туда грузы и проложить страховочные перила.

– Погасите фонари, теперь можно без них, – обратился к группе замыкающий, крепкого сложения человек, манеры и повадка которого говорили о карьере профессионального горного гида. Лицо его было сплошь покрыто снегом и льдом – маска, а не лицо.

– Клим, они следуют за нами. Как же их много… – захлебываясь, говорил Дема, высокий, худощавый альпинист, с мелкими чертами лица и живыми, суетливыми глазами. На руках у него куклой висел обессиленный товарищ в ярко-красной куртке.

– Тебя, мямля, считай, уже поймали, если так боишься… – прохрипел здоровяк с крупной, будто вытесанной из камня головой, с густыми, торчащими во все стороны седыми бровями, за которые его звали «Косматый». – Вадиму надо отдохнуть, а мы пока посмотрим, чем тут можно поживиться… – продолжил он, снимая с себя рюкзак и сбивая снег с одежды.

Внезапно Вадим зашелся в кашле, кашель перешел в рвоту, и альпинист упал на колени, повалив Дему рядом с собой. Клим поспешил к товарищам, закричав Косматому:

– Воды!

– Фляга замерзла, наколю льда, тащите его пока в лагерь, – ответил Косматый, достал ледоруб и направился к склону.

Вадима уложили в палатку, Дема топил лед и разбирал припасы, а двое других альпинистов вышли на воздух. Морозное небо было сплошь усеяно звездами, круглая луна освещала долину. Клим залюбовался вершиной. Громадная трехгранная пирамида возвышалась над всем, что было вокруг. Впервые он увидел ее, когда подлетал на самолете к Катманду, тогда ему казалось, что она находится даже выше уровня его полета. Теперь же она была намного ближе к нему, но все так же недосягаема.

Далеко внизу, в долине, снова мелькнули огни, мысли его прервались. Словно змея, серпантином по склону растянулись маленькие яркие точки, одна за другой, они будто стояли на месте, но Клим понимал, что они движутся вверх, будут расти и увеличиваться; он с тревогой смотрел на них, потом перевел взгляд на вершину и, вздохнув, обратился к Косматому:

– Вадиму нужен укол.

– Не думаю, что декс поможет. Вряд ли, горная болезнь. Скорее всего, отравился в городе, – отвечал здоровяк. – Я говорил, чтобы не налегал на пиво с яками. Но дурак есть дурак. Меня сильно достало нытье мямли, так и хочется ему врезать.

– Полегче, приятель, Дема целый день помогал больному, стер ноги и неважно себя чувствует. Сегодня-завтра они придут в себя, и мы закончим то, что начали. Как бумаги?

– Заказчик все устроил. Вертолет будет ждать, на китайской стороне. Но мы должны быть на месте точно в срок, а с обузой будем двигаться впритык.

Клим не стал ничего отвечать и отправился в палатку. Вадим, корчась от боли, лежал в спальном мешке, серые глаза его запали, от бессилия по лицу текли слезы.

– А еще в горах родился… Помню, хвастался, что прекрасно чувствует себя на высоте и не подвержен горняшке. А теперь я уверен, что завтра он не сможет никуда идти, – встретил вошедшего Дема.

– Не переживай, мы опережаем преследователей на два дня. Погода на нашей стороне, к тому времени, как они будут здесь, мы уже поднимемся в третий лагерь. Сейчас нужно отдохнуть, а ему сделаем укол, он приведет его в чувство. Ты сам-то как?

– В норме, на взводе только. Голова болит, а еще ноги стер. Всё эти новые ботинки. Объясниться бы с тем гадом, который убеждал меня, что они не требуют предварительной носки.

– Возьми аптечку, там все есть. Займись собой и позаботься о Вадиме. Ему обязательно нужно попить. Позже я тебя подменю, а пока пойду посмотрю, как там Косматый, – сказал Клим и вышел.

В соседней палатке здоровяк уже успел перекусить и теперь разбирал оборудование – свое и шерпов, отбрасывая в сторону ненужное. Клим расположился на спальнике, только теперь он мог передохнуть, выпить чаю и что-нибудь съесть, хотя аппетита не было.

– Как с экипировкой? – спросил он.

– Я все просмотрел, кое-что выбросил, кое-что позаимствовал. Шерпы наверху, веревку и крепления возьмем у них.

– Часть вещей Вадима я могу завтра забрать себе. Так ему будет проще.

– Я не думаю, что он сможет завтра подниматься, лучше всего будет оставить его здесь на день, он отойдет и догонит нас. Преследователи доберутся сюда только послезавтра, если погода не испортится.

– Ты же знаешь, что, если оставим его… сам он не выберется, – возразил Клим.

– Я этого как раз не знаю, но, если будем тащить его на себе, то выдохнемся точно. У меня под конец маршрута сегодня появилась одышка, чего никогда раньше не было. Завтра ты пойдешь первым, мне нужно сбавить темп.

– Как скажешь. Но мы могли бы сделать носилки, большую часть маршрут будет довольно пологим?

– Исключено, ты и часу с ним на такой высоте не пройдешь, лучше позаботься о мямле, он совсем раскис, а Вадим пусть сам выбирается.

– Может, мне остаться с ним на какое-то время…

– Тогда оставь Огни Непала мне, – просипел здоровяк, бросая недобрый взгляд на рюкзак Клима.

– Ты же знаешь, что это невозможно. Мы заранее все определили – у тебя бумаги, у меня Огни.

– Да, да, я помню. Но и задержки для нас неприемлемы, а потому завтра мы идем к вершине.

– Ты помнишь наше восхождение в Каракоруме, мы стояли на вершине К2, мир был у нас на ладони. Тогда мы завидовали только тем, кто смог взойти на Эверест. А теперь он здесь, рядом, в нескольких днях пути, но мы должны пройти мимо…

Он не успел договорить, в палатку заполз Дема:

– У него новый приступ, больше не могу с ним сидеть.

– Я пойду, – сказал Клим, поднимаясь.