Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века

Принципы религиозной терпимости, которой отличались потомки Чингис-хана, также нашли отражение в ряде судебных дел, разобранных Угедэем.

Один араб (в трактовке персидских авторов, естественно, отступивший от мусульманской веры!) пришел к хану, заявив, что видел во сне Чингис-хана, якобы повелевшего своему сыну устроить гонения против мусульман. На это хан задал коварный вопрос, сам ли Чингис-хан ему это сказал или через переводчика. И получил ответ, что араб услышал эти слова лично от Чингис-хана. Выяснив, что араб не знает монгольского, Угедэй приказал его казнить, объяснив это тем, что его отец не владел никаким языком, кроме своего родного [Джувейни, 2004, с. 154; Рашид ад-Дин, 1960, с. 50–51]. Помимо сурового наказания за разжигание межрелигиозной розни в империи, этот казус интересен также тем, что Угедэй понимал необходимость привлечения переводчика в правозначимых ситуациях. Изучение судебного опыта, в частности, Золотой Орды убеждает нас, что и там участие переводчиков в процессе было явлением достаточно распространенным и четко регламентируемым.

Другой случай, связанный с проблемой вероисповедания, казалось бы, имеет отношение скорее к частноправовой сфере: уйгурский эмир обвинил некоего мусульманина в том, что тот взял у него в долг 4 балыша, которые не отдает, и потребовал для него публичного телесного наказания – нанесения 100 ударов палками по голой спине на базаре. Однако в рамках разбирательства выяснилось, что сам заимодавец притеснял должника, да еще и требовал у него отречься от ислама. В результате Угедэй оправдал и даже наградил должника-мусульманина, а уйгуру приказал дать на базаре 100 палок [Джувейни, 2004, с. 153; Рашид ад-Дин, 1960, с. 58]. Помимо религиозных разногласий, сурово каравшихся монгольскими правителями, в данном случае обращает на себя внимание такой состав правонарушения, как злоупотребление заимодавца своей властью над зависимым от него должником. Симптоматично также, что уйгур понес именно то наказание, которого сам требовал для мусульманина. В данном случае налицо действие древнего принципа (известного еще по Законам Хаммурапи) наказания за оговор: лжесвидетель нес ту же кару, какую по его замыслу должен был понести оклеветанный им.

Не менее интересны и, казалось бы, «бытовые» уголовные дела – кражи, правда случившиеся в ханском дворце.

Пояс Угедэя, из которого выпал драгоценный камень, был передан для ремонта золотых дел мастеру, откладывавшему под разными отговорками его возвращение ханским слугам. Наконец, к ювелиру прислали пристава с требованием вернуть пояс, и он признался, что продал пояс, после чего был связан и доставлен на ханский суд. Угедэй, как и в других случаях, признал тяжесть этого преступления, но нашел оправдание в бедности самого преступника и приказал выдать ему деньги для покрытия долгов с внушением не поступать так впредь [Джувейни, 2004, с. 151; Рашид ад-Дин, 1960, с. 57–58]. Казус интересен тем, что здесь впервые фигурирует пристав – своего рода дознаватель, собирающий доказательства вины подозреваемого и ответственный за его доставку в суд. По-видимому, подобные функции отводились и чиновникам, назначавшимся судьями для расследования дел, окончательное решение по которым выносил хан Монгольской империи[24].

Другое преступление против ханского имущества оказалось еще более дерзким. Во время пира в ханской ставке, когда все опьянели, вор украл драгоценный золотой кубок. Не начиная следствия, Угедэй велел объявить, что пощадит того, кто взял его, если тот добровольно вернет похищенное. В результате на следующий день вор вернул кубок и в ответ на вопрос о причинах, побудивших его совершить преступление, заявил, что хотел продемонстрировать хану ненадежность его стражи. Естественно, и в этом случае хан великодушно простил похитителя [Джувейни, 2004, с. 155; Рашид ад-Дин, 1960, с. 58]. В данном казусе интересно то, что основанием для оправдания послужила добровольная явка с повинной. Подобные случаи помилования преступников известны и в русско-ордынских отношениях: так, в 1337 г. тверской князь Александр Михайлович, десять лет скрывавшийся от ханского гнева, сам явился к хану Узбеку, и тот простил ему убийство ханского посла в Твери в 1327 г. и даже вернул тверской престол [ПСРЛ, т. XV, 2000, стб. 48].

Еще один случай, пожалуй, более других соответствует типу назидательных рассказов с «кочующим сюжетом». На ханский суд были доставлены три преступника, которых приговорили к казни. Однако к ханскому великодушию прибегла женщина, оказавшаяся супругой одного, матерью другого и сестрой третьего из приговоренных. Когда хан предложил ей выбрать одного из них, которого он мог бы пощадить, женщина выбрала брата, объяснив, что другие мужья и сыновья у нее еще могут быть. В результате хан пощадил всех троих [Джувейни, 2004, с. 155]. Подобные сюжеты встречались и в более ранней восточной нарративной традиции, чем рассказ Джувейни, и в русских былинах (например, «Авдотья-Рязаночка»). Однако мы не можем однозначно отвергать данный рассказ как полностью вымышленный, поскольку благодаря русским путешественникам по Монголии известно, что право женщин просить правителей-судей о снисхождении к виновным родичам существовало там и в гораздо более поздние периоды. Например, сибирский чиновник и востоковед А.В. Игумнов, несколько раз побывавший у монголов в конце XVIII – начале XIX в., писал: «Если женщина придет к князю и будет просить об освобождении ее или кого из ближних от положенного наказания, то из уважения к сему полу небольшие наказания прощаются, а большие уменьшаются вполовину» [Игумнов, 1819, с. 113].

Завершая анализ судебных дел, разбиравшихся Угедэем, по сведениям персидских придворных историков, обратимся к рассказу, в котором монарх фигурирует (как отмечают сами же Джувейни и Рашид ад-Дин) не как великодушный правитель, а как строгий судья, беспощадно карающий за попытки нарушить ханскую волю. В одном монгольском племени, не пожелавшем выдавать своих дочерей замуж на сторону по воле хана, решили уклониться от исполнения ханского повеления, помолвив их или фиктивно выдав замуж за своих же соплеменников. Хан, узнав об этом, повелел провести расследование, а затем, рассмотрев дело, издал ясу, согласно которой часть девушек велел забрать в гарем, часть раздал своим приближенным, а остальных – прочим лицам, находившимся в ставке, в том числе и иноземцам [Джувейни, 2004, с. 161–162; Рашид ад-Дин, 1960, с. 63–64]. Казус интересен, во-первых, с процессуальной точки зрения: упоминается следствие по делу, а также закрепление ханского приговора ясой (это опровергает мнение о том, что в Монгольской империи действовала только одна Великая Яса Чингис-хана). Во-вторых, весьма показательно, что если в других казусах Угедэй демонстрировал великодушие по отношению к своим новым подданным немонгольского происхождения – китайцам, персам, тюркам Средней Азии, то в данном случае он подверг суровому наказанию «свое» же монгольское племя, тем самым показав, что его правосудие равно для всех и что для него не важна этническая принадлежность не подчинившихся его приказам.

В заключение отметим, что активная судебная деятельность Угедэя, заложившая базовые принципы ханского правосудия в Монгольской империи, стала вполне логичным элементом его государственной деятельности в целом. Именно при этом монархе были созданы основы централизованной системы управления с разделением властных полномочий между военными и гражданскими чиновниками [Бичурин, 2005, с. 119; Мункуев, 1965, с. 73–74], стимулировалось развитие товарно-денежных отношений [Петров, Белтенов, 2015], было упорядочено налогообложение с кочевых и оседлых подданных [История…, 2011, с. 65; Мункуев, 1965, с. 77–79], активно шел процесс трансформации обычного права кочевых племен Евразии в четкую систему имперского законодательства [Почекаев, 2022б, с. 17–28]. Значение деятельности наследника Чингис-хана в судебной сфере нашло отражение даже в заглавии одного из разделов «Сборника летописей», посвященных его правлению: Рашид ад-Дин, наряду с другими его достижениями, упоминает «о хороших приговорах, кои он давал» [Рашид ад-Дин, 1960, с. 7] (см. также: [Скрынникова, 2002, с. 170]). Тот факт, что сам Угедэй придавал большое значение своей судебной деятельности, подтверждает приписываемое ему изречение в «Сокровенном сказании» – монгольской исторической хронике, которая, как считается, была составлена около 1240 г., т. е. ближе к концу его правления. В речи, служащей своеобразным подведением итогов его правления, Угедэй среди своих «упущений и пороков» приводит пример неправоты в судебной сфере: «Вы спросите затем, что за вина такая извести, как я извел тайно Дохолху. Да, это было тяжкое преступление погубить Дохолху, который всегда шел впереди всех пред очами своего государя, моего родителя-хана. Кому же теперь предварять всех, указуя путь, на глазах моих? Признаю вину свою в том, что по неразумной мести погубил человека, который пред очами хана-родителя опережал всех в ревностном исполнении Правды-Торе» [Козин, 1941, с. 199].

В более поздней монгольской историографии (XVII – начало XX в.) образ Угедэя существенно трансформировался. Прежде всего, он перестал характеризоваться как идеальный правитель, наделенный многочисленными достоинствами: ведь историографы этого времени составляли свои труды при дворах монгольских ханов – потомков Толуя, отнявших власть у семейства Угедэя, и им было важно подчеркнуть предопределенность перехода власти в империи к другой ветви Чингисидов [Базарова, 2006, с. 104–105]. В трудах буддийских монахов-историков гораздо больше внимания уделяется установлению Угедэем контактов с тибетскими духовными лидерами – в частности, с Сакья-пандитой, который, по преданию, излечил хана от болезни ног, тем самым поспособствовав формированию им политики покровительства буддизму [Бира, 1978, с. 197; Цендина, 2007, с. 29, 118–119, 166]. В светской же монгольской историографии, представители которой во многом опирались на традиции, заложенные в «Юань ши», больше говорится, во-первых, о законодательной деятельности Угедэя, а во-вторых, о существенной роли в этой деятельности его советника и министра Елюя Чуцая [Бира, 1978, с. 113; Цендина, 2007, с. 168–170, 179, 216, 226].

Тем не менее, как представляется, проанализированные в рамках настоящего исследования сведения дают основание высоко оценивать заслуги хана Угедэя в формировании системы монгольского имперского правосудия и, без сомнения, считать его одним из важнейших реформаторов на начальном этапе становления этой системы. Неудивительно, что заложенные Угедэем принципы ханского правосудия и имперской судебной системы впоследствии применялись как его преемниками на троне Монгольской империи, так и в государствах Чингисидов, позднее выделившихся из ее состава.

Часть вторая

Ханское правосудие в действии

Итак, при Чингис-хане и его преемнике Угедэе были заложены исходные принципы организации судебной деятельности, основы статуса участников процесса и механизмы принятия решений. В дальнейшем потомки Чингис-хана на троне и Монгольской империи, и государств – ее преемников применяли эту систему, периодически адаптируя ее к разным условиям и не в последнюю очередь к собственным нуждам. Вторая часть нашего исследования посвящена анализу развития системы ханского правосудия на протяжении нескольких веков в различных тюрко-монгольских государствах. Учитывая разнообразие дел, которые приходилось разрешать правителям или назначенным ими судьям, мы сочли целесообразным разбить данную часть книги на ряд тематических глав, каждая из которых посвящена специфическим чертам суда и процесса в государствах Чингисидов и их преемников.

Глава I

Политические процессы

Только что сформированная система ханского правосудия уже к середине XIII в. столкнулась с первым вызовом, связанным с началом борьбы за власть и влияние в Монгольской империи между потомками Чингис-хана. Стремясь расправиться со своими политическими противниками, правители Чингисиды старались обставить эту расправу не как личную месть, а как законное наказание мятежников. В результате с 1240-х годов в Монгольской империи и ее улусах прошла целая серия «политических процессов», т. е. судебных дел, целью которых было избавление правителей от политических соперников. При анализе таких разбирательств наиболее важно определить, насколько они соответствовали базовым принципам суда и процесса, установленным Чингис-ханом и его ближайшими преемниками, и в какой степени допускали возможность злоупотреблений со стороны судей для достижения вышеуказанных целей.

§ 5. Дело Фатимы-хатун

Одним из первых «политических процессов» в Монгольской империи стал суд над Фатимой-хатун в 1246 г.[25] Источники сохранили достаточно подробные сведения об этом деле, что позволяет предпринять попытку реконструкции некоторых элементов процесса на основе монгольского имперского права.

Фатима, по происхождению таджичка или персиянка родом из Мешхеда, попала в плен к монголам после захвата этого города. Оказавшись в столице Монгольской империи Каракоруме, она стала зарабатывать на жизнь, по одним сведениям, сводничеством, по другим – даже проституцией [Джувейни, 2004, с. 168–169] (см. также: [Баабар, 2010, с. 44; Мэн, 2008, с. 40]). Об обстоятельствах, при которых Фатима попала ко двору Туракины, супруги хана Угедэя и регентши Монгольской империи после его смерти (1241–1246), источники не сообщают, отмечая лишь, что она пользовалась большим влиянием на ханшу. Ата-Малик Джувейни намекает, что ей были известны «самые глубокие тайны и строжайшие секреты», что и объясняет ее значительность при дворе [Джувейни, 2004, с. 169]. Согласно имперским хроникам, именно под влиянием Фатимы Туракина начала репрессии против видных сановников своего супруга – в частности, ханского секретаря Чинкая и хорезмийского наместника Махмуда Ялавача, места которых заняли близкие к Фатиме лица – купец Абд ар-Рахман и др. [Там же, с. 166–167; Рашид ад-Дин, 1960, с. 115]. Статус Фатимы, впрочем, был достаточно неопределенным, и нет никаких оснований считать ее «главным везиром» или «высшим советником» Туракины, как это делает, например, турецкая исследовательница Б. Учок [Учок, 1982, с. 11] (см. также: [Де Никола, 2023, с. 92]).

Провозглашение новым ханом Монгольской империи Гуюка, сына Угедэя и Туракины, изменило расстановку политических сил, и влияние как самой регентши, так и ее приближенных оказалось существенно подорванным. Одним из первых деяний нового монарха стал арест Фатимы, который он совершил, несмотря на протесты своей матери, до последнего пытавшейся спасти свою фаворитку. Последовавшая же вскоре смерть ханши Туракины окончательно сделала Фатиму-хатун беззащитной перед ее врагами.

Сюжет с судом над Фатимой был детально изучен болгарским исследователем К. Голевым, который, подробно проанализировав в недавно вышедшей статье сведения источников, пришел к вполне обоснованному выводу о том, что этот суд являлся в первую очередь «политическим процессом», актом расправы нового монарха с кланом его противников при дворе [Golev, 2017]. Собственно, это и обусловило анализ суда автором статьи именно как политического события. Нас же интересуют прежде всего сведения процессуального характера, изучение которых не входило в задачу болгарского исследователя. Соответственно, ниже мы проанализируем сведения источников, касающиеся разных стадий «дела» Фатимы-хатун, и попытаемся выявить элементы судебного процесса в Монгольской империи – как типичные для большинства дел, так и особенные, нашедшие отражение в рамках данного разбирательства.

Основанием для привлечения Фатимы к суду стало обвинение в колдовстве, выдвинутое неким Широй, которого Джувейни называет виночерпием Кадака – сановника (атабека) Гуюка, а Рашид ад-Дин – просто «пьяницей и негодяем» [Джувейни, 2004, с. 169; Рашид ад-Дин, 1960, с. 117][26].

Обвинение в колдовстве, в принципе, само по себе было достаточно серьезным обвинением. Так, Вильгельм де Рубрук, побывавший в Монгольской империи в 1253 г., отмечал, что монголы «умерщвляют колдуний… так как считают подобных женщин за отравительниц» [Рубрук, 1997, с. 101]. В уложении династии Юань «Юань дянь-чжан» (1323) имеется ссылка на Ясу, в соответствии с которой «изведение людей с помощью колдовства» тоже карается смертной казнью [Попов, 1906, с. 0152] (см. также: [Березин, 1863, с. 29]). К. Голев при этом отмечает, что речь идет о случаях, когда колдовскими и магическими практиками занимались частные лица, а не специальные служители культа – шаманы и проч. [Golev, 2017, р. 133]. В связи с этим логично предположить, что истоки запрета колдовства следует искать в далеком прошлом – в тех временах, когда древние шаманы и жрецы старались монополизировать данную сферу, мотивируя это тем, что «прочие» не способны «правильно общаться» с высшими силами и своими действиями могут навлечь беду на остальных [Гринин, 2007, с. 147, 150].

Однако в случае с Фатимой речь шла не просто о посягательстве «непосвященной» на сферу, к которой принадлежали исключительно служители культа: она была обвинена в посягательстве на Годана – родного брата хана Гуюка. Первоначально это обвинение выдвинул вышеупомянутый Шира, а затем и от самого Годана было получено сообщение о том, что ему хуже и он винит в своем состоянии именно Фатиму. Вскоре пришло послание о смерти Годана.

Известно, что брат Гуюка, имевший улус в Северном Китае, на границе с Тибетом (современная провинция Гансу), страдал некоей кожной болезнью [История…, 1999, с. 149], которая в свое время стала предлогом для того, чтобы новым ханом избрать не его, а Гуюка [Джувейни, 2004, с. 173] (см. также: [Pochekaev, 2018, р. 9]). Болезнь не привела к его смерти (последние упоминания в источниках о деятельности Годана относятся к 1251–1253 гг.), однако письмо, в котором сообщалось о его кончине, стало веским доказательством в дополнение к показаниям Ширы, и уйгур Чинкай, вернувшийся к власти после воцарения Гуюка, настойчиво предъявлял его для привлечения Фатимы к ответственности. Неудивительно, что хан Гуюк поспешил арестовать фаворитку своей матери. Тем не менее основные следственные действия начались лишь после смерти Туракины, когда уже никто не мог вступиться за Фатиму. Согласно сообщению Джувейни, следствие и суд осуществлял сам Гуюк, что вполне отвечало принципам организации суда в Монгольской империи [Скрынникова, 2002, с. 169–171], отражая при этом и особую важность данного дела – посягательство на видного члена «Золотого рода», ханского брата.

Имея свидетельские показания Ширы и послания как самого Годана, так и о его смерти, представители власти тем не менее старались добиться признания самой Фатимы. Согласно Рашид ад-Дину, она была подвергнута битью палками и пыткам [Рашид ад-Дин, 1960, с. 117]. Джувейни сообщает о монгольских «методах следствия» более подробно: согласно его сообщению, она была обнаженной закована в цепи и в течение долгого времени оставалась без еды и питья, постоянно подвергаясь «насилию, жестокостям и запугиваниям» [Джувейни, 2004, с. 169]. Неудивительно, что после всего этого она готова была признаться в любых преступлениях, в каких бы ее ни обвинили, что и произошло.

Как бы то ни было, признание было получено, и это позволило официально приговорить Фатиму-хатун к смерти. Саму казнь Джувейни и Рашид ад-Дин описывают примерно одинаково [Там же; Рашид ад-Дин, 1960, с. 117]. Обвинение в колдовстве и посягательстве на члена ханского семейства дало властям повод подвергнуть репрессиям родственников и сподвижников Фатимы: многие из них погибли, другие же подверглись менее тяжким наказаниям; при этом достаточным основанием для привлечения к ответственности являлось то, что тот или иной приговоренный «пришел от Гробницы»[27] [Джувейни, 2004, с. 168, 170].

Любопытно отметить, что суд над Фатимой стал своего рода прецедентом для решения подобных дел в дальнейшем. Джувейни и Рашид ад-Дин сообщают, что вскоре после смерти Гуюк-хана (1248) сам Шира был обвинен в колдовстве против ханского сына Ходжи-огула «и его точно так же бросили в воду, а его жен и детей предали мечу» [Рашид ад-Дин, 1960, с. 117] (см. также: [Джувейни, 2004, с. 170]). В свою очередь, обвинитель Ширы, некий Али Ходжа, в начале правления хана Мунке (1251–1259) был тоже обвинен в колдовстве, правда, казнили его несколько иным способом: «Менгу-каан приказал бить его слева и справа, пока все тело не оказалось искрошено на мелкие куски», кроме того, «его жены и дети впали в унижение рабства» [Рашид ад-Дин, 1960, с. 117].

Итак, какие же выводы позволяет нам сделать анализ дела Фатимы-хатун?

Во-первых, на конкретном примере подтверждаются сообщения других источников о том, что колдовство в Монгольской империи преследовалось в уголовном порядке. Наказанием за такое преступление являлась смертная казнь. Если же колдовство было обращено против представителей ханского рода, то казнь приобретала квалифицированный характер, т. е. была особенно жестокой – в нашем случае утопление с предварительными мучениями («зашивание верхних и нижних отверстий»). Кроме того, помимо самого приговоренного, ответственность несли также члены его семьи и другие представители его окружения – либо как сообщники, либо как не сумевшие «отговорить» преступника от его деяния и соответственно либо также приговаривавшиеся к смертной казни, либо несшие иные наказания. Подобный принцип, именуемый в юридической науке «объективным вменением», был характерен для права многих стран Востока, в первую очередь для традиционного китайского права [Кычанов, 1986, с. 85–86], несомненно оказавшего влияние на правовую идеологию Монгольской империи.

Во-вторых, значимость преступления обусловила тот факт, что покушавшегося на члена ханского рода судил сам хан[28].

В-третьих, при расследовании преступлений использовались различные виды доказательств: устные показания, письменные документы (в нашем случае – послания), наконец, признание самого преступника. Для получения последнего применялись весьма жестокие процессуальные действия – длительное пребывание в цепях, запугивание, унижения, пытки, включая битье палками, и проч.[29]

§ 6. Дело о заговоре против хана Мунке

История заговора потомков Чагатая и Угедэя против монгольского хана Мунке, только что вступившего на престол в 1251 г., широко освещена в источниках имперского времени – в частности, в записках Вильгельма де Рубрука, посла французского короля Людовика IX, побывавшего в Монголии в 1252–1253 гг., т. е. «по горячим следам» этих событий, в сочинениях Ата-Малика Джувейни и Рашид ад-Дина, а также в китайской династийной истории «Юань ши». Кроме того, к анализу этого эпизода неоднократно обращались и исследователи, впрочем, в большей степени сосредотачиваясь на его политических аспектах и в особенности последствиях – ведь благодаря подавлению заговора и привлечению к ответственности его участников власть в Монгольской империи практически полностью перешла к потомкам Джучи и Тулуя (см., например: [Митин, 2018, с. 68–70; Романив, 2002, с. 96–99; Allsen, 1987, р. 30–34]).

Подробные сведения о суде над участниками заговора и их последующих наказаниях дают возможность сделать некоторые наблюдения относительно суда и процесса в Монгольской империи середины XIII в. Насколько нам известно, в таком аспекте указанные события анализировала лишь Т.Д. Скрынникова, которая использовала сведения источников и ряд последующих наработок ученых для систематизации сведений о формах судебного процесса, т. е., по сути, о судебных инстанциях, в Монгольской империи рассматриваемого периода [Скрынникова, 2002].

В настоящем исследовании предпринимается попытка провести историко-правовой (историко-процессуальный) анализ процесса 1251–1252 гг.[30], уделив при этом особое внимание роли в нем нойона Мункесара, характеризуемого в источниках как «главный яргучи», т. е. верховный судья[31]. Тем самым, полагаем, можно будет пролить свет на статус чиновника, обладающего таким статусом в Монгольской империи эпохи ее расцвета.

Сначала постараемся охарактеризовать процессуальные особенности разбирательства по делу заговорщиков. Согласно сообщениям Вильгельма де Рубрука, Джувейни и Рашид ад-Дина, заговор организовали Ширэмун, Наку и Карачар, внуки Угедэя [Джувейни, 2004, с. 415–416; Рашид ад-Дин, 1960, с. 133; Рубрук, 1997, с. 132]. В указе хана Мунке, адресованном сыновьям Мункесар-нойона (1253/54 г.), сообщается, что заговор они осуществили вместе с потомками Чагатая [Золотая Орда…, 2009, с. 238]. Согласно гораздо более поздней династийной хронике «История Небесной империи» (представляющей собой «адаптированный» перевод (1639 г.) «Юань ши» на маньчжурский язык), Ширэмун и его родичи-Угедэиды просто-напросто находились под наблюдением ханских чиновников как несогласные с избранием Мунке, тогда как заговор организовал «сын Чахадая Аньцзидай» [История…, 2011, с. 74][32].

Заговорщики намеревались под предлогом прибытия к новоизбранному хану Мунке с поздравлениями ворваться в его ставку с оружием и убить хана. Поскольку ношение оружия в ханской ставке категорически запрещалось, они спрятали его в потайное дно нескольких телег. По счастливой (для Мунке) случайности оглобля одной телеги треснула, и некий ханский слуга (по одним сведениям – пастух, по другим – ханский телохранитель-кешиктен) заметил оружие. Когда об этом сообщили хану, он направил в лагерь заговорщиков нойона Мункесара, который на сей раз выступал в качестве «вождя эмиров двора», приказав ему схватить всех замысливших покушение. Увидев, что они окружены, заговорщики тут же сдались [Джувейни, 2004, с. 416–419; Рашид ад-Дин, 1960, с. 133–135; История…, 2011, с. 74–75].