Старый город

При этом выходить прямо из мастерской на улицу было нельзя: дверь бы оставалась открытой. Гораздо безопаснее было перейти из этой пристройки в дом, и выйти на улицу через калитку.

Крягу стал ждать наступления ночи. Из дома не доносилось никаких звуков. Видимо, Иляна давным-давно ушла. На улице все тоже постепенно затихало.

Угасавший день поглощали сумерки и вместе со светом солнца они проглатывали душу и ум Крягу.

Несколько часов он просидел в сгущавшейся темноте мастерской. Крохотное занавешенное окошко, выходившее на забор соседнего дома, было единственным источником освещения. Зажечь свечу или керосиновую лампу Крягу не решался. Не хотел, чтобы свет заметил кто-либо с улицы. Мало ли, вдруг Ботезату или кому другому приспичит заявиться сюда.

Когда по его подсчетам было уже не менее, чем начало двенадцатого, Крягу решил выбираться.

Сначала он повернул ключ в двери, за которой следовал коридор, и прислушался. Из дома не доносилось ни звука. Крягу вышел с картиной в руках, и призадумался, запирать ли дверь за собой. Нет, видимо не стоило. Пусть все выглядит так, словно Шмидт работал в мастерской, поскользнулся и ударился головой.

Оставив ключ в замке с внутренней стороны, Крягу прикрыл дверь и медленно, по памяти, направился к выходу из дома во двор.

Едва он сделал два или три шага, как наступил на что-то мягкое и живое! Кошка закричала и бросилась наутек! Сам Крягу невольно дернулся всем телом от испуга, не удержал картину, и та стукнулась о стену! Послышался звон разбитого стекла.

Перепуганный не на шутку Крягу замер на месте, боясь шелохнуться. Впрочем, дальше ничего не произошло. В доме никого не было.

Ему вспомнилось, что где-то здесь на стене висело зеркало. Видимо, как раз оно и разбилось от удара картиной. Битое зеркало – плохая примета, подумалось Крягу, но на такую мелочь он даже не стал сейчас размениваться.

Выбравшись во двор, он подошел к забору и посмотрел по разным сторонам улицы. В тусклом свете редких фонарей никого не было заметно. Крягу перекрестился, отворил калитку и вышел на улицу. Закрыв за собой дверку, с картиной под мышкой, он торопливо зашагал в противоположном от Ильинского базара направлении.

Таким образом он намеревался сделать небольшой крюк, но зато добраться до дома никем незамеченным.

Передвижение было нелегким и хлопотливым. Картина то и дело норовила выскользнуть. Нести ее в руках перед собой тоже было неудобно. Ночь выдалась душной. Очень скоро Крягу взмок, ему пришлось делать короткие паузы, переводя дух. Ни на секунду не расслабляясь, он постоянно осматривался по сторонам, опасаясь неожиданной встречи с кем-либо.

Было уже давно за полночь, когда Крягу переступил порог своего жилища, закрыл за собой дверь на замок, и почувствовал небольшое облегчение.

По крайней мере, его никто не заметил, никто не знал о его сеансе у Шмидта в 6 вечера, клиентскую книгу художника он прихватил с собой и сейчас же уничтожит ее.

Выйдя в небольшой огород, располагавшийся позади дома, он отворил сарай и взял оттуда немного дров. Вернувшись в дом, затопил печку, и когда пламя принялось, бросил в него тетрадь Шмидта и тряпку, которой оттирал кровь с картины.

Огоньки пламени поблёскивали в очках Крягу, в этот момент он был уверен, что поступает совершенно правильно. Когда поленья догорели, Крягу выложил золу лопаткою в ведро, вынес в огород и перекопал ее с землей в свежей грядке.

Зайдя в кабинет, он застал всё на своих местах. Всё было так же как и когда он уходил накануне вечером. Вот его стол, на котором лежала неоконченная рукопись. А вот стена, на которой он давно облюбовал место для заветного портрета.

Крягу усмехнулся, подумать только, сколько произошло за время его отсутствия. Сейчас его похождения показались ему песчинками в пустыне мироздания.

Он лег в кровать, но сон, естественно, не приходил. Слишком много потрясений выдалось на его долю за один вечер. Сначала Крягу думал об украденных деньгах: каким-то образом ему предстояло протянуть до следующей получки, которая намечалась только в конце месяца.

Однако деньги, еда и табак казались ему сейчас слишком незначительными и смешными. Всё его существо согревала мысль о портрете, который был наконец у него дома, в соседней комнате. Этот портрет поможет завершить его великий труд, и станет символом почетной новой жизни.

И тут одна мысль, связанная с портретом, так внезапно осадила его, что Крягу аж приподнял голову с подушки и сел на кровати! Ведь портрет может превратиться чуть ли не в главную улику, которая укажет на его вину!

Очевидно, что завтра утром достопочтенная госпожа Маноле или купец Агаке, а может и настырный Ботезат, но кто-то из них точно, поднимет шум, что мастер Шмидт куда-то запропастился! Скорее всего крикнут за Иляной и тогда труп точно обнаружат.

Показания Ботезата при этом будут самыми важными: уже в 7 вечера Шмидт не отвечал, и дверь мастерской была заперта на засов изнутри.

Вероятнее всего полиция свяжет происшествие у Шмидта с его профессиональной деятельностью. Другими словами, будут опрашивать всю его клиентуру. Но книга заказов благополучно канула в Лету (сидя на кровати, Крягу с удовлетворением потер бороду и злобно улыбнулся), так что придется рассчитывать на одни только свидетельские показания. Процесс установления личностей всех последних клиентов художника будет небыстрым.

Возможно, кто-то из клиентов или Иляна видели в какой-то из дней Крягу, входящего или выходящего от Шмидта. Ему припомнилось, что в один из сеансов, он действительно столкнулся с неким седовласым господином в дверях.

Так или иначе, оставалась вероятность, что рано или поздно полиция наверняка нагрянет к нему за показаниями. Ничего страшного: в таком случае Крягу разведет руками, скажет, что ходил справляться о стоимости услуг художника, но не более того.

Однако именно портрет теперь становился камнем преткновения, и от понимания этого, Крягу поморщился, выругался и быстро перекрестился. Очевидно, что вешать картину на стену было очень опасно. Придется припрятать ее на некоторое время.

Остаток ночи он провел, разбирая доски в полу под кроватью. Там был его тайник, в котором он бывало прятал свои денежные накопления. Конечно же, для того чтобы скрыть картину длиною в метр, потребовалось вынуть больше досок. За пару часов он управился: положил обернутую в бумагу улику под пол, вставил доски на место и задвинул кровать.

Когда Крягу наконец лег спать, уже светало. Ему даже получилось провалиться в сон, быстрый и беспокойный.

Во сне он стоял в мастерской Шмидта. Перед мольбертом склонился сам художник, работая кистью. Крягу заглянул ему через плечо и увидел, что тот заканчивает его портрет.

Взгляд поднимался от фрака к бороде, от бороды к лицу, которое внезапно приняло поистине ужасный вид. Вместо лица Крягу портрет изображал какое-то чудовище с черными космами волос, рогами и горящими углями вместо глаз…

Крягу проснулся от острой боли в желудке – внутри резануло как тесаком. Присев на кровати, он только теперь понял, что со вчерашнего обеда ничего не ел.

В погребе оставались кефир и творог, Крягу насилу позавтракал и стал собираться на службу. На какие-то короткие мгновения ему удавалось обмануть себя, что случившееся вчера – вымысел его больного воображения, но всё это были мелкие психологические уловки.

Что бы он ни делал – надевал чистую рубаху, обувал башмаки, выходил из дома – абсолютно каждую минуту Крягу понимал, что случилось кое-что страшное при его прямом участии, и что только каким-то чудесным образом расплата может миновать его.

Своим привычным утренним путем он поднялся по Минковской улице, пересек Харлампиевскую и затем Николаевскую улицы и вскоре вышел на главную – Александровскую.

Здесь, на мощеной булыжником мостовой, напротив городской управы уже вовсю кипела жизнь. Влево и вправо ехали повозки, открывались лавки, беспокойные люди спешили по своим делам.

Крягу вошел в здание управы через служебный вход, добрался до просторного кабинета, в котором располагался его рабочий стол и попытался погрузиться в трудовые будни.

Работать как следует не получалось. Его то и дело отвлекала пугающая мысль, что сейчас заявится полиция и арестует его. Однако он все еще владел собой, а потому успокаивал себя, что нет абсолютно никаких прямых улик, которые могли бы вывести на него.

Когда настенные часы пробили 10 утра, Крягу почувствовал, что лоб его покрыло испариной. «Интересно, уже обнаружили или нет…» – думалось ему в течение последующего часа-двух.

Переписывая постановления городской думы, Крягу все время ожидал, что вот-вот вбежит рассыльный и во всеуслышание объявит страшную новость. Но вот наступило время обеденного перерыва, и ничего непривычного не произошло.

Крягу подошел к своему сослуживцу писарю Енаке и одолжил у того 20 копеек. Ему банально не на что было купить стакан чаю и хлеб с маслом.

– Э, брат, гляди, как у тебя трясутся руки, – молвил Енаки, протягивая ему монеты. – Ты что это? Заболел?

Не сознавая почему, Крягу инстинктивно одернул кисти рук. Потом спохватился, что только выдает таким образом свое напряжение, и снова протянул ладонь вперед, принимая монеты.

– Плохо спал, – пробурчал он, кивнул в благодарность и пошел в столовую.

Вторая половина дня также прошла спокойно. «Неужели еще не обнаружили?» – недоумевал Крягу.

То, что про такое событие им в городской управе станет известно среди первых – в этом не было никаких сомнений. В отделе Крягу подготавливалась информация для городской газеты и, в частности, к ним поступали сводки из Кишиневского городского полицейского управления.

«Значит, посетители пока не подняли шума… – прикидывал в уме Крягу. – Иляна тоже там бывает не каждый день. Вполне возможно, что сегодня никому еще и не станет известно…»

Когда он вышел вечером на улицу, у него появилось странное желание, сочетавшее в себе и страх, и любопытство одновременно. Подмывало пройтись по Харлампиевской до дома номер 6 и посмотреть, что там происходит. «Не буди лихо, пока оно тихо», вспомнилась ему старая русская поговорка, и он побоялся испытывать судьбу.

Дома, зайдя в кабинет, Крягу первым делом взглянул на неоконченную рукопись. Потом с сожалением посмотрел на место на стене, где уже должен был висеть портрет.

Эх, если бы не его тяга к вину, потащившая его на рынок, то он бы не лишился денег, благополучно расплатился бы со Шмидтом, и картина сейчас бы преспокойно висела на стене!

Крягу в чувствах захватил пальцами густые волосы на голове и затопал на месте. Это та самая мысль, от которой он начал отмахиваться еще накануне, там, в мастерской Шмидта, когда уже ничего нельзя было изменить! Это его слабость и полностью его вина, что так произошло!

Помолившись перед образами дольше обычного, он вернулся в кабинет и попытался сосредоточиться. Нет, он не должен сейчас винить себя. На все есть воля божья. Алчный художник мог бы войти в его положение. У Крягу есть предназначение, и он будет выполнять его во что бы то ни стало! Когда его труд признают общественным достоянием, тогда любые издержки будут оправданы!

На следующий день, идя на службу по Минковской улице, в том самом месте, где он позавчера свернул на Ильинский базар, Крягу сбавил шаг. Где-то в глубинах подсознания вновь замаячили сомнения и совесть. «Нет, с этим все уже решено!» – твердо заявил он себе, продолжая путь.

Едва войдя в рабочее помещение, Крягу сразу все понял. Рассыльный из полиции в сопровождении главы департамента, в котором работал непризнанный пока философ, уже рассказывал о том, что вчера поздним вечером был найден мертвым в своей мастерской художник Шмидт.

– Как же это произошло?! – спрашивали его. – Что уже известно полиции?

По словам рассыльного, вчера под вечер в управление полиции прибежала до смерти напуганная местная жительница Иляна Граур, которая подрабатывала у Шмидта приходящей прислугой. Вчера она как раз явилась прибраться на кухне и состряпать ужин.

Так как Шмидт не отзывался, женщина пошла по коридору в мастерскую, где наступила на осколки разбитого зеркала и даже поранила ступню. В самой мастерской она обнаружила тело Шмидта в полусидящем положении без признаков жизни.

Полиция прибыла на место происшествия и констатировала факт смерти художника. Теперь предстояло установить, что произошло: насильственная смерть или несчастный случай.

По словам судебного доктора, смерть наступила более суток назад. Следов борьбы как таковых нет, из дома не пропало ничего ценного, так что бедняга мог вполне поскользнуться и неудачно упасть, ударившись затылком. Однако, кое-что подозрительное все же имело место. Полиция не смогла найти книгу заказов художника: ее не было ни в мастерской, ни среди личных вещей. Шмидт был личностью достаточно известной в городе, среди его клиентов числились также высшие чины управления полиции, так что тот факт, что книга заказов существовала, не вызывал ни у кого никаких сомнений. По ней легко можно было бы восстановить список посетителей художника за последние два дня, и, может, они бы помогли помочь с расследованием. А может быть и кое-что другое: вдруг кто-то из клиентов был связан с печальным происшествием самым прямым образом…

На протяжении всего рассказа рассыльного Крягу, казалось, перестал дышать. Он так напрягся и даже впал в какой-то транс, что не сразу обратил внимание на то, что начальник уже второй раз обращается к нему.

– Слышите меня, ваше благородие? – говорил глава департамента. – Садитесь и запишите сейчас всё со слов рассыльного. Полиция просит всех, кто пользовался услугами художника в последнее время, явиться в управление для дачи показаний. Надо будет опубликовать эту информацию в газете сегодня же…

Записывая полицейскую сводку, Крягу думал о том, как же, однако, загадочно ведет себя по отношению к нему судьба. Ведь это же он и есть единственный свидетель, кто знает всю правду, и какая же это жизненная ирония, что именно он должен донести эту новость до общественности.

В эти мгновения ему казалось, что он становится выше всего этого происшествия и мирской суеты в целом, что сами небеса подобным образом дают ему благословление творить…

Итак, по городу пошла печальная весть о загадочной смерти художника Шмидта. Конечно, в первую очередь полиция опросит прислугу Иляну, господина Ботезата, госпожу Маноле и всех остальных, кто имел незаконченные дела со Шмидтом. В этом смысле некоторую угрозу могли нести показания Ботезата, который пытался попасть в мастерскую как раз тогда, когда произошло трагическое событие.

Так или иначе Крягу придется какое-то время быть настороже. Иляна или кто другой могут вспомнить, что он также бывал у Шмидта в последнее время, и донести в управление. Многое будет зависеть от скрупулёзности ведения дела полицией.

Придя вечером домой, Крягу запер дверь, задернул занавески на всех окнах и полез в свой тайник под кроватью. От вида портрета его переполнили противоречивые эмоции: с одной стороны, радость и гордость от того, каким величественным вышло полотно, с другой, упадок сил и уныние от того, что он вынужден будет скрывать картину от света солнца на неопределенное время. Никто не должен был узнать, что он тоже числился среди последних заказчиков художника.

Спрятав картину обратно под пол, Крягу вошел в свой кабинет и задумчиво уставился на рукопись с трактатом. Вот уже два дня как работа над ним приостановилась. Теперь неизвестно, когда он соберется с силами и завершит свой труд. Ведь потеряв все свои сбережения, на несколько недель ему придется сосредоточиться только на работе, чтобы не погрязнуть в долгах и иметь какие-то средства к существованию. Что ж, придется сделать паузу и повременить с презентацией его рукописи важным общественным деятелям.

«Ничего-ничего, – успокаивал себя Крягу, – настоявшаяся подольше мысль будет весомее и мудрее».

Прошел еще один день. Крягу изменил свой привычный маршрут на службу и перестал ходить по Минковской улице. Он не хотел вспоминать о том, что если бы не свернул в тот вечер на Ильинский базар, то никакой трагедии бы не произошло. Не желая копаться в себе, он попросту решил забыть об этом инциденте. Шмидту ничем уже не поможешь, а вот раздувать в себе пламя самобичевания и угрызений совести – это было ни к чему.

Накануне похорон художника Крягу вновь записывал текст короткой сводки об этом для городской газеты. И вновь его посетила мысль о собственной безнаказанности и божественном предназначении. Вот Шмидт уже лежит в гробу, полиция не имеет ни малейших зацепок, чтобы выдвинуть хоть какую-то версию кроме несчастного случая, а он, Крягу, отправляет в последний путь художника посредством передачи этой информации общественному мнению.

Он был на самом пике духовного наслаждения, когда прогремевший рядом голос вернул его к действительности.

– Ба! Ваше благородие! Так что ж вы не явились на следующий день заявить о краже?!

Крягу не поверил своим глазам и ушам! Перед ним стоял тот самый жандарм, с которым он носился тем вечером по рынку, пытаясь поймать воров по горячим следам. Как это было сейчас некстати! Краем глаза Крягу заметил, что его сослуживец Енаки уже отложил в сторону перо и приготовился слушать кое-что занимательное.

– Что же вы молчите? – не унимался жандарм. – Вы же тогда полрынка на уши подняли!

– Я… я… не… Я никого не поднимал, – только и вымолвил жалко Крягу, лихорадочно соображая, как ему замять поскорее этот такой неуместный публичный разговор.

– Ну что же вы, ваше благородие? Вы же тогда и сумку свою мне показывали. С дыркой-то! Говорили, что через прорезь у вас все деньги и свистнули!

Быстро взглянув на Енаки, выражение лица которого застыло где-то между любопытством и удивлением, Крягу понял, что надо отвечать решительнее.

– Господин унтер-офицер! Должен признать, что я тогда ошибся! Вы были совершенно правы, полагая, что я оставил деньги дома! Так и случилось: придя домой, я обнаружил деньги там, в целости и сохранности. Вот ведь бес меня попутал там, на рынке! Простите великодушно, что доставил вам тогда хлопот…

– Эх, ваше благородие, тогда вы по-другому говорили, – ухмыльнулся усатый жандарм. – Ну да что мне? Если нет заявления, то значит, нет и дела. Только вы это, будьте впредь внимательнее, когда так настойчиво требуете полицию вмешаться. А то ведь по всем процедурам с вас и пояснительная записка полагается…

– Всенепременно, уважаемый господин унтер-офицер! Во век не забуду вашей доброты и человеческого понимания! А вы к нам по какому делу нынче пожаловали?

Жандарм еще раз ядовито хмыкнул, махнул рукой и передал бумаги для отчетности о квартальной деятельности управления полиции. Собственно, на этом он распрощался и покинул помещение.

Крягу продолжил свою работу, искоса поглядывая на Енаки. Тот, ставший свидетелем всего разговора, покачал головой с многозначительной улыбкой на лице. Дело в том, что в последние пару дней Крягу одалживал деньги как раз у Енаки. В этом свете история, рассказанная жандармом, а также то, что Крягу публично заявил, что деньги у него не пропадали, выявляла некоторые несостыковки.

Пока ничего серьезного, но лучше рассчитаться с Енаки как можно скорее, думал Крягу по дороге домой. Чем быстрее его сослуживец забудет об этом эпизоде, тем лучше.

Однако с этого момента спокойствие и уверенность в своей правоте были подорваны. Из глубины подсознания сначала редкими отголосками, а потом все явственнее и сильнее замаячила паранойя.

Уже этой ночью Крягу не мог уснуть, одолеваемый всевозможными мыслями изобличительного толка. Что если тот усатый жандарм расскажет о том случае на рынке своим напарникам, расследующим дело, и они сопоставят факты? Попробуют найти связь между орущим на рынке о пропаже денег писаре из управы и несчастной смертью художника.

Или коварный Енаки, который точно видит в Крягу конкурента в продвижении по карьерной лестнице, доложит начальству или полиции о том, что кое-что не сходится? Что Крягу одалживает у него деньги и в то же время дает противоречивые показания полиции. Могут начаться пересуды. Может из ничего обрушиться кара на его бедную голову!

Но более всего на свете он боялся того, что кто-то действительно вспомнит, что видел его среди последних посетителей Шмидта, и тогда от допроса полиции ему не отвертеться!

Вконец измученный бессонницей Крягу вышел во двор подышать свежим воздухом. Ночью уже становилось прохладно. Скоро наступит осень, и надо будет готовиться к зимовью: запасаться продуктами и дровами впрок.

Крягу задумался о бытовых проблемах, но тут его достала самая неприятная мысль, от чего ему стало невыносимо тоскливо. Его трактат всё еще оставался неоконченным, и это означало продолжение его постыдного, как он считал, существования.

Спустя несколько дней по дороге домой из управы Крягу встретил бывшего сослуживца, и тот предложил выпить по кружке пива в недавно открывшейся корчме. Крягу попытался было отказаться, но знакомый был крайне настойчив и уговорил того, сказав, что угощает.

В вечерний час корчма была забита посетителями до отказа, и им пришлось дожидаться, пока освободится один из столов. Наконец с полными кружками пенного пива они уселись друг напротив друга. Старый приятель был не промах потрепаться и практически не умолкал, тогда как Крягу больше слушал и глядел по сторонам.

Вжавшись в стул, немного съехав туловищем под стол, с торчащей косматой бородой и вытаращенными испуганными глазами он уподобился беспокойному филину, остерегающемуся неизвестной опасности. Он вдруг осознал, что стал бояться людных мест из-за большей вероятности, что кто-то узнает и разоблачит его каким-либо образом.

Покуда его знакомый отлучился в уборную, поникший Крягу откинулся на спинку стула и вдруг невольно подслушал разговор, который двое незнакомцев вели за соседним столом.

– …говорю тебе, нечисто тут дело. И я полиции так и заявил! Что в 7 вечера художник Шмидт либо еще был жив, либо там внутри в это время был сам убийца…

Крягу невольно вздрогнул, не веря своим ушам! Прямо за его спиной сидел косвенный свидетель, который ничего не знал наверняка, но явно понимал, что дело это является более сложным, нежели просто несчастный случай!

– А ты почем знаешь? С чего такая уверенность? – спросил его собеседник.

– А потому что, когда я вернулся к двери в мастерскую, запертой на засов изнутри, и наклонился посмотреть в щель, то я заметил какое-то движение тени в помещении! Там точно кто-то был живой внутри! Ну ладно, думаю, подожду еще немного. Вдруг, действительно скоро выйдет посетитель. Отошел на противоположную сторону улицы, скурил две папиросы, но ничего не произошло. Более я ждать не мог, и ушел. Ну а когда пришел туда на следующий день, чтобы-таки отдать аванс, там уже была кругом полиция и зеваки…

Холодный озноб прошиб в эти секунды Крягу. Пока он в мастерской Шмидта воровал тетрадь и обдумывал, как будет заметать следы, Ботезат, оказывается, возвращался к входной двери, и пытался обнаружить, есть ли кто внутри! Если бы Крягу в эти мгновения проявил какую-либо неосторожность, например, произведя излишний шум, то его бы услышали снаружи!

Это было на грани правдоподобности! Судьба продолжала испытывать его, но сколько же еще он продержится подобным образом на лезвии ножа?!

Сославшись на недомогание и попрощавшись с приятелем, Крягу не оборачиваясь, поспешно вышел из корчмы. В этот момент ему казалось, что Ботезат и все остальные посетители буравят глазами его спину…

Прошел месяц, за который Крягу не написал ни строчки трактата. Сколько бы раз он ни садился за рукопись, ничего не получалось. Вдохновение пропало бесследно.

Дождливыми осенними вечерами Крягу не находил себе места. Ему казалось, что он попал в какое-то дьявольское кольцо, которое с каждым днем сжималось все сильнее! Его портрет, который, как он рассчитывал, должен был помочь закончить труд и стать символом его величия, лежал под полусгнившими досками пола. Получалось, что Крягу, так долго шедший к своему триумфу, сам обрек себя на душевные терзания и творческий застой. От понимания этого он рвал волосы на голове, ходил из угла в угол, молился перед образами, но все это не решало нисколько его проблемы!

Тем мрачным холодным вечером на исходе октября накрапывал мелкий дождь. Крягу сидел за столом в своем кабинете и отрешенно смотрел в окно, запустив пальцы в свою поредевшую шевелюру.

Наконец он не выдержал! Решительно отодвинув в сторону кровать, он разобрал доски пола и извлек на свет божий свое сокровище.

Крягу победил все свои страхи. Сходил в сарай и принес молоток и гвозди. Затем приволок громадный кованный железный сундук, придвинул его ближе к стене, взобрался сверху и принялся вешать картину на стену.

Когда дело было завершено и портрет наконец водружен на свое место, Крягу отступил на несколько шагов назад и замер пораженный. Какой же величественной получилась последняя работа мастера Шмидта!