Контрольная схватка

Ползти с гранатами в карманах было неудобно. Буторин подумал о том, какие у него завтра будут синяки на бедрах от таких упражнений, и на душе сразу стало легче. «Правильно, о жизни думай, о завтрашнем дне. А синяки – это так, для девочек, это просто насмешка. Они пройдут, а вот пуля в сердце – это уже серьезно. Думай о синяках, проклинай эти кусты и гранаты вместе с фашистами, в которых они скоро полетят. Ох полетят! В том числе и за то, что я натерпелся, ползая с гранатами в карманах!»

Сзади снова началась активная перестрелка, снова затрещали ППШ, а значит, ребята еще живы. И снова заработал немецкий пулемет, снова заурчал двигатель бронетранспортера. Значит, продвигается железная коробка по лесу, а за ней перебегают автоматчики. «Так они пол-леса пройдут не останавливаясь», – думал Буторин, снова перекатившись влево на несколько метров. Вот и пригорок, о котором они говорили с Борисом. А пулемет лупит совсем рядом. Метрах в пятнадцати, не дальше. Понимая, что с этой стороны пригорка его немцам не видно, Буторин на четвереньках, как собака, стал подниматься вверх, шипя от боли, когда под колено попадался острый камешек.

Буторин понял, что сильно ошибся и насчет пригорка, и насчет того, что не виден немцам, и в том, что с такой легкостью посчитал врага дураком. Двое автоматчиков, видимо из боевого охранения, шли через пригорок, внимательно глядя по сторонам и выискивая русских. Наверное, они все же слишком увлеклись тем, что искали русских под пригорком, за деревьями внизу. То, что русский окажется прямо у них под ногами, стоя на четвереньках, они, видимо, никак не ожидали.

Все, что в этой ситуации смог сделать Буторин, что подсказали ему его боевые рефлексы, – это упасть на спину и одновременно с ударом под ноги ближайшему немцу дать автоматную очередь. Автомат он держал одной левой рукой, и поэтому эффект от стрельбы был слабоват. Да и делать все пришлось поспешно. Тем не менее задний автоматчик рухнул на траву как подкошенный и, прокатившись пару метров вниз, замер у колючего кустарника. Но ближайший к Буторину враг оказался невредим, хотя и немного растерялся. Немец упал, выпустив автомат, который висел на ремне на его плече. Буторин уже не мог стрелять, потому что немец навалился на его автомат и пришлось поспешно выпустить оружие из рук и сцепиться с солдатом врукопашную.

Вопрос был простым: или выпустить гранату, зажатую в правой руке, и драться с немцем голыми руками, или постараться не терять ее. Не задумываясь, оперативник принял другое решение, которое ему подсказала интуиция. Нет времени бороться, кататься по земле. Это не борцовский ковер, и здесь не зарабатывают баллы удачными бросками и другими проведенными приемами. Здесь бьются насмерть. И все решает время, секунды. И Буторин не стал хвататься за руки немца, не стал отрывать его пальцы от своего горла. С головы немца во время падения слетела каска, и это решило его судьбу. Буторин что есть силы ударил зажатой в кулаке гранатой немца в висок, потом еще и еще.

Тело еще падало и сползало по склону на виду у немецких автоматчиков, а Буторин уже вырвал кольцо, и окровавленная граната полетела прямо в кузов бронетранспортера. Несколько очередей ударили по пригорку, но Виктор упал и откатился в сторону за дерево. Падая, он успел сунуть руку в карман и вытащить вторую гранату, и снова бросок. Он еще не успел вырвать предохранительное кольцо, как внизу раздался взрыв. Не задумываясь он бросил вторую гранату снова в кузов бронетранспортера, откуда вспучился серый гриб взрыва. Третья граната полетела в автоматчиков у склона, а потом Буторин хватал автомат за автоматом. Сначала одного убитого немца, потом второго. Он опустошал магазин за магазином «шмайсеров», когда нашел, наконец, свой автомат и глянул вниз из-за дерева.

В открытом кузове колесно-гусеничного бронетранспортера что-то дымило. У турели пулемета скорчилось тело солдата. Еще одно свесилось с борта головой вниз. Водительская дверь была открыта, и оттуда свисала окровавленная рука. Несколько тел немецких солдат лежали вокруг машины, и среди них, осторожно ставя ноги на траву и постоянно крутя головой из стороны в сторону, медленно продвигался Коган. Буторин хотел окликнуть товарища, но воздержался. Поверни сейчас тот голову на окрик, а тут недобитый немец поднимет оружие, и пиши пропало! Чуть дальше, из-за деревьев, вышли двое разведчиков. Коган на что-то указал им рукой. Наконец Борис остановился, убедившись, что в живых никого из немцев не осталось, и крикнул:

– Виктор! Отзовись! Живой?

– Здесь я! – отозвался Буторин и начал спускаться. – Чего мне сделается.

И тут совсем недалеко раздался пушечный выстрел. Все сразу обернулись на звук. Второй выстрел, потом сразу два слились в один гул. Разведчики слушали, замерев на месте и пытаясь понять, что там сейчас происходит на батарее, как развивается бой. Что-то изменилось, выстрелы стали другими.

– Танки стреляют, – пояснил мотоциклист. – Немецкие.

Прислушавшись, Буторин и Коган стали постепенно различать выстрелы наших и немецких пушек. Танки били почти не переставая. Конечно, несколько десятков машин попали в огневые клещи. И они еще даже не поняли, откуда по ним ведется огонь. А артиллеристы, как в тире, выбивали из-за укрытия танк за танком. Вот уже над лесом стали подниматься столбы черного дыма. Сквозь артиллерийскую канонаду пробивались автоматные и пулеметные очереди.

– Все живы? – спустившись с пригорка, спросил Буторин.

– Так точно, товарищ майор, – бодро ответил сержант-автоматчик. – Двое раненых. Один тяжело, крови много потерял. В бедро пуля угодила, задела артерию.

– Раненых на мотоцикл и на батарею. Сам проедь немного вперед и посмотри, откуда немцы сюда проскочили, есть там проход для танков или нет. А мы на другом мотоцикле осмотримся дальше в лесу и вернемся. Действуй, сержант! – приказал Буторин, хотя командовать он тут не имел права. Может быть, только как старший по званию. Тем более что его приказы не расходились с приказом, полученным сержантом на батарее.

Когда разведчики уехали, Буторин попытался завести мотоцикл, но тот категорически отказывался работать. Коган подошел, присел на корточки рядом с машиной и указал на обрывок провода. Пуля срезала верхушку свечи зажигания и клемму. Махнув рукой на технику, Буторин достал карту, осмотрелся, пытаясь сориентироваться на местности.

– Метров четыреста! – сказал он, силясь перекричать шум близкого боя. – Давай бегом, иного выхода у нас нет. Если Бельц у родника, то он, скорее всего, затаился или хотя бы знак какой-нибудь оставил, что был там.

Они бежали друг за другом, держа дистанцию метров в двадцать или двадцать пять, но не больше и не меньше. Так можно было держать в поле зрения гораздо большую площадь. Приходилось думать и о возможных минах, и о встрече с гитлеровцами, если те на бронетранспортере были не единственными в этом лесу. Могли прорваться и еще какие-то группы разведчиков.

Не останавливаясь, они так же бегом прочесали местность вокруг родника и только потом упали на траву и стали жадно пить, умываться, с наслаждением ощущая ломящий зубы холод воды. Бой не утихал. Радовало то, что звуки выстрелов советских орудий все так же слышались редко, но регулярно. Значит, орудия целы и продолжают бить по танкам. А те, запертые в узком, неудобном для танкового боя месте, несут потери, горят.

– Ну что, результата ноль? – задал Коган явно риторический вопрос.

– Его тут не было. Влажная земля, он обязательно оставил бы следы. Мы с тобой и то оставили, иначе бы не подошли к воде. Только не говори, что он не хотел пить.

– Какая теперь разница, – пожал Коган плечами. – Не встретились, а завтра эта местность, скорее всего, окажется под немцами. Есть у нас только одно утешение. Если получится, завести бронетранспортер и пригнать этот трофей к нашим. Не пешком же топать пятнадцать километров до штаба полка?

Глава 2

Дорога была пустая, пыльная, нагонявшая тоску. Сколько горя она повидала, сколько трагедий личных, семейных, помимо общей страшной трагедии всего народа. Узкий проселок, тянувшийся между полями, всего несколько дней назад служил дорогой к спасению. Жители прифронтовой полосы бежали от войны, бросая дома, нажитое имущество. С собой брали только самое необходимое, кто-то пытался вывести домашнюю скотину. И вот тут их накрыли «мессеры»! Было понятно, что вражеские самолеты с ненавистными крестами на крыльях выскочили вон оттуда, из-за леса, и пошли поливать из пулеметов беззащитных людей. Они шли на бреющем полете над дорогой и расстреливали всех, кто попадался им на пути. И люди, бросая свой скарб, хватая детей, бросились в поле. Я даже представил, как это было, ведь видеть такое приходилось, и не раз. Море людей разливалось по полю, а самолеты делали заход за заходом, гоняясь за мелкими группами людей, за повозками, телегами. Они сыпали малокалиберные бомбы, перепахивая ухоженную возделанную землю полей с человеческой плотью, кровью.

Сейчас тел на поле и на дороге не было. Только чернела земля в местах разрывов. Наверное, всех похоронили где-то рядом в братской могиле. А вот разбросанные вещи, колеса тележек, трупы животных еще лежали, вспухая на солнце.

– Вот, Максим, еще одна мерзкая сторона войны, – сказал мне Сосновский, ведя наш открытый газик, – мерзкая сторона нацизма. Они воюют не с армией, их цель – не столько победить армию, сколько уничтожить страну, народ!

– Ничего, они за все ответят, – убежденно ответил я, чувствуя, как скулы сводит от ненависти. – Кроме законов морали, человечности, есть еще законы физики. Любое действие порождает противодействие. Только у нас тут будут свои законы. Наше противодействие будет таким сильным, что сметет эту нечисть с нашей земли. За все, Миша, за все им придется ответить. А пока давай побережем нервы и не будем поддаваться эмоциям. Мы с тобой чекисты, и наша голова должна быть холодной, а сердце горячим.

– Холодная, холодная, Максим, – заверил Сосновский и кивнул в сторону столбов. – Смотри, раньше провода висели, а теперь еще и столбы повалены, в нижней части расщеплены. Я еще тогда подумал, что это диверсия, кто-то связь нарушает.

– Ну-ка, останови, – приказал я и выпрыгнул из машины на обочину.

Сосновский догнал меня, и мы присели у первого же поваленного столба. Точно, следы копоти, в щепки разбитый обрубок столба. Знакомая работа. Небольшой заряд взрывчатки – и столб срывает, расщепляет основание, и он падает, обрывая провода или повисая на них. Если таким образом повалить три столба, то не составит труда порвать и провода связи, смотать большой кусок и увезти с собой, чтобы ремонтная бригада не восстановила поврежденный участок. Тут никаких сил не хватит, чтобы восстанавливать связь на таких участках. Работали диверсанты, нет никаких сомнений. И Михаил со мной согласился. Он даже присел на корточки и понюхал древесину.

– Сегодня взрывали. Запах взрывчатки еще не выветрился.

Да, запах был. Я это тоже чувствовал. За эти несколько дней я пришел к твердому убеждению, что для борьбы с вражескими диверсионными отрядами сил особых отделов не хватит. Для контрразведывательных мероприятий хватит, а вот противостоять, да тем более таким массовым заброскам диверсионных групп в тылы фронта нужна другая система. Что-то вроде частей по охране тылов фронта. Надо будет обязательно поделиться этой мыслью с Платовым, а еще лучше с Берией. И тут я понял, что наша машина, оставленная на краю дороги, стала объектом внимания каких-то людей. Около нашего газика остановился грузовик с бойцами в кузове. Обернувшись на звук мотора, я присмотрелся и сразу по зеленым фуражкам понял, что это пограничники. В кузове их было человек пятнадцать, а из кабины вышел офицер.

– Будем надеяться, что это наши, – сказал я Сосновскому, с трудом удержавшись, чтобы не передвинуть кобуру с пистолетом ближе под правую руку и не расстегнуть ее.

Мы шли к машине и оба думали, как потом выяснилось, что это вряд ли диверсанты, переодетые в нашу форму. Не стали бы они так действовать и разъезжать так свободно. Да, немцы переодеваются в форму красноармейцев, но для того, чтобы беспрепятственно проскочить какой-то район, чтобы не вызвать подозрения среди других армейских машин. Да и неинтересны мы с Михаилом были бы для диверсантов. Что такого особенного в двух майорах? Если бы мы везли какие-то важные документы, то не стали бы останавливаться и нюхать взорванные столбы.

– Отдельный пограничный полк НКВД, – козырнув, представился офицер, – капитан Мороз. Прошу вас предъявить документы. Прошу подчиниться, потому что мы имеем особый приказ в рамках борьбы с фашистскими диверсантами в нашем тылу.

– Все правильно, товарищ капитан, – кивнул я, доставая из нагрудного кармана удостоверение личности. – Я бы скорее возмутился и написал бы рапорт, если бы вы проехали мимо и не обратили на нас внимания. Мы не так давно видели оборванные провода связи, а здесь вот еще и подорванные столбы. Это работа диверсантов.

– Так точно, товарищ майор, – возвращая мне документы, согласился пограничник. – Несколько групп из нашего полка ведут розыск, но пока безрезультатно. Они очень хорошо маскируются, это опытные диверсанты.

– И что? Вообще никаких ни сведений, ни показаний очевидцев? – спросил Сосновский. – Тут и перемещения подразделений, и беженцы. Милиция, я так понимаю, в прифронтовой полосе все еще выполняет свои обязанности.

– Сведения есть. Отрывочные, – угрюмо ответил капитан. – Их видели, но, к сожалению, не в лицо, а издалека. Одеты в нашу красноармейскую форму. В одном случае они свалили столб и порвали провода, зацепив его полуторкой. А в другом – взрывали столбы небольшими зарядами. И уехали потом на мотоциклах. Номера или какие-то особые приметы транспорта нам получить от свидетелей тоже не удалось.

– Думаете, что это одна и та же группа? – спросил я капитана, доставая планшет с картой. – Покажите, где еще уничтожалась связь.

– Вот здесь, севернее города, вдоль вот этой дороги, – стал показывать пограничник, сдвинув фуражку на затылок. – Мы сейчас здесь, на этой дороге с вами, так что вот вам еще два участка. И все в полосе примерно пятидесяти километров по фронту. Да, скорее всего, это одна и та же группа. Считаю, что она многочисленная: не два диверсанта. Я думаю, что их человек десять или двадцать. Передвигаются в одном направлении и действуют двумя-тремя группами, взрывая и уничтожая. Потом меняют направление и уходят из этого района, а мы их там ищем. Потом все повторяется в другой точке, и они снова исчезают.

– Милиция, местная администрация населенных пунктов оповещены? Комендатуры?

– Конечно. Все, кто имеет какую-то власть в тыловых районах, все оповещены.

– Слушайте, капитан, – я задумался, глядя на карту. Мне не давала покоя река, делавшая в этой местности поворот. – Вы видите эти три моста на реке? Вы их видели?

– Вот этого у Сосновки уже нет. Неделю назад переполненный грузовик снес его. Старый, не рассчитали вес. Рухнул. Этот, ниже по течению, и мостом-то назвать нельзя, пешеходный он. Телегу, и ту не выдержит. А этот, третий, на каменных опорах и в основании швеллер. Его перед войной, говорят, строили. Между прочим, категории «бт», с нагрузкой до тридцати пяти тонн.

– Значит, в этой местности – это единственный мост на рокадном направлении, который в состоянии выдержать вес танков? И даже Т-34, – я посмотрел в глаза капитану. – Слушайте, Мороз, я бы на вашем месте доложил об этом командованию. Чтобы взяли под особый контроль мост. Обстановка меняется ежечасно. И если немцы предпримут удар на этом направлении, то наши не смогут подтянуть резервы с левого берега, если мост взорвать.

– Пожалуй, – кивнул капитан. – Не наше это дело, но я постараюсь убедить кое-кого. Заодно проскочу, посмотрю, какая там охрана.

Пограничники уехали на запад, а мы с Сосновским стали рассматривать карту. Послезавтра утром встреча с перебежчиком. И надо разузнать, какова обстановка. Михаил постучал пальцем по карте, где на берегу реки топографическими значками были обозначены строения, и под ними надпись «сан. Рассвет». И неподалеку «клх. Октябрь, центр. ус.».

– Давай сюда свернем, – предложил Сосновский. – Санаторий был, похоже, областного значения. Для передовиков производства. И в центральной усадьбе могли разместить какой-нибудь штаб. И там обязательно есть начальство.

– Думаешь, что нам удастся уговорить командование провести войсковую операцию и районе старой мельницы? – усмехнулся я.

Вообще-то такая мысль у меня была у самого. Вопрос по степени важности вполне позволял такое решение применить, но вот мы-то с ребятами не имели полномочий раскрывать свои карты и рассекречивать операцию. Попытаться связаться с Платовым? Попросить его повлиять на ситуацию? Здравый смысл подсказывал, что если бы Платов мог повлиять таким образом, он бы это сделал. А раз он послал сюда нашу группу, значит, рассчитывает, что мы справимся, что это решение наиболее практичное.

Мы свернули налево на перекрестке, где чудом сохранился покосившийся, пробитый осколками указатель на санаторий. Дорога до войны тут была, наверное, хорошая. Мягкий песчаный грунт делал езду исключительно приятной, с легкими плавными поворотами между соснами. Но сейчас грунтовую дорогу разбили гусеницами танков, несколько воронок и объездов превратили этот путь в сущее мучение.

– Сдается мне, что это госпиталь, – вдруг сказал Сосновский.

Я тоже думал, что в санатории может располагаться госпиталь. Немного порадовало, что мы с Михаилом думаем и анализируем одинаково. Госпиталь, рядом вполне возможен штаб. Там можно о многом узнать, о положении на этом участке фронта и хорошенько подготовиться к встрече с перебежчиком.

– Фронт подходит, – сказал я Сосновскому, удерживаясь за приборную панель рукой на особенно больших кочках. – Госпиталь, скорее всего, эвакуировали, и мы с тобой просто время теряем.

– Кто знает, кто знает, – философски заметил Михаил. – Только я начинаю привыкать, что везет нам крайне редко. Чаще приходится получать желаемое, потопав ножками, поползав на пузе и постреляв от души. Так ведь недолго и женщинам перестать нравиться.

Чертыхнувшись, Сосновский резко крутанул руль вправо, заезжая правым колесом на траву. Навстречу, отчаянно скрипя расшатанными кузовами, проехали две полуторки, груженные выше бортов матрацами и байковыми одеялами. Сверху на матрацах в каждой машине лежали красноармейцы среднего возраста, в расстегнутых гимнастерках и без ремней. Значит, госпиталь был, но сейчас эвакуируется или уже эвакуировался. А это вывозят остатки имущества. Сосновский нахмурился и прибавил газу.

Машина въехала в ворота, точнее, через место, где они недавно были. Видимо, сюда попала бомба, и один кирпичный столб снесло до основания, а от второго остались торчавшие из земли осколки почерневшего от копоти кирпича. «Как гнилые зубы», – подумалось мне. Когда мы въехали во двор, то стало видно, что санаторию досталось с начала войны. Сгорел полностью деревянный флигель. И дальнее крыло горело, но его удалось, судя по всему, вовремя потушить и спасти целый корпус.

Во дворе грузились машины. В автобус садились легкораненые с забинтованными конечностями. Им помогали санитарки в пропыленных халатах. Кроме нескольких полуторок здесь стояла и черная эмка, у ограды – четыре мотоцикла с колясками. Несколько бойцов топтались возле машин. «Странно, – подумал я тогда, – почему бы им не помочь, если стоят без дела». Но потом я понял, что происходит. Оказывается, возле эмки женщина в белом халате бинтовала плечо какому-то командиру. Ну понятно, внутри уже условий нет, приходится так, по-походному.

– Посмотри, – Сосновский кивнул в сторону странного человека в мятых пыльных штанах, ботинках без шнурков и концертном пиджаке или даже смокинге, надетом поверх грязной синей майки. Правда, концертный пиджак был рваным и грязным. А человек был занят тем, что сушил рваные байковые одеяла и стирал грязные, прожженные.

– Товарищ, – я подошел к мужчине, и тот поднял на меня глаза. Усталые, большие и сосредоточенные. Небритое широкое лицо, чуть оттопыренные уши и светлые вьющиеся волосы. Наверное, если эти волосы промыть и концертный пиджак подлатать, то вид у него был бы вполне артистичный, эстрадный.

– Да? Что? – Мужчина поднялся, стряхивая воду и мыльную пену с рук. – Не подумайте, мне начальник госпиталя разрешил эти одеяла забрать. Они непригодны для раненых, они их списали!

– Да перестаньте вы, – я улыбнулся и похлопал мужчину по плечу. – Я ничего не имел в виду. Просто хотел спросить, где найти начальника госпиталя…

Мы с Сосновским поспешно поднялись на второй этаж административного корпуса. Идя по коридорам, видели только следы разрухи и поспешной эвакуации. Невольно вспомнилась поговорка, что один переезд – это как два пожара. Сломанная мебель, разбитая посуда. У дальнего окна в палате, двери которой были сейчас широко распахнуты, сиротливо ютился большой цветок или маленькое дерево в кадке.

Когда мы попытались останавливать пробегавших людей и спрашивать про начальника госпиталя, то от нас только отмахивались и говорили, что никого нет, все уехали. Судя по напряженным озабоченным лицам, здесь оставались только вольнонаемные работники госпиталя, которые не уехали вместе с медицинским учреждением. И не уедут. Они остаются здесь. Хозяйственники грузят оставшееся имущество, и все. Что будет дальше, никто не знает.

Сосновский указал на поднимавшуюся по лестнице женщину с медицинским чемоданчиком в руке. Кажется, это она перевязывала командира возле автомашины. Светлый локон выбился из-под марлевой косынки, пышные красивые волосы под марлей, тонкие черты лица делали ее похожей на артистку. Почему я так подумал? Наверное, вспомнил образ того странного нелепого человека во дворе, находившегося возле емкости с водой.

– Простите, – я догнал женщину, – вы из персонала госпиталя? Есть здесь телефон?

Мне показалось, что женщина испугалась. Это трудно объяснить, это просто чувствуется сразу. Может, по тому, как сжимаются губы, как расширяются зрачки, как меняется дыхание у человека, когда он испуган, но не подает вида. Я поспешно достал из нагрудного кармана удостоверение личности и протянул врачу.

– Майор Шелестов, – представился я дополнительно. – Мы из Москвы, из центрального аппарата НКВД. И здесь по очень важному и срочному делу.

– Ну на этих вы не похожи, – как-то странно ответила женщина, возвращая мне удостоверение. – Тоже странные. А связь пропала совсем недавно. Телефон не работает.

– Недавно? – Сосновский обошел меня и встал перед женщиной, заглядывая ей в глаза. – Как недавно?

– Да вот как эти приехали на машине и на мотоциклах, я решила позвонить потом своему начальству, а оказывается, связи нет.

– Слушайте, вы два раза уже произнесли слово «эти», да еще в сочетании со словом «странные». О чем вы? Что произошло?

Я сразу же вспомнил эмку, четыре мотоцикла и полуторку во дворе госпиталя. И, конечно же, странного человека с порванными одеялами.

– Я работаю в военном госпитале. Это часть армии, а я лейтенант медицинской службы.

– Рассказывайте, рассказывайте, – попросил Сосновский, сделавшийся очень обаятельным, но врач была в таком состоянии, что внимания на чары Михаила не обратила. Она нервно крутила в руках марлевую повязку. И покусывала губы, явно собираясь с мыслями.

– Я не об этом музыканте, Алексее, или кто он там. Дирижер, может быть. Я имела в виду тех военных, которые привезли перевязывать своего лейтенанта. У него свежее касательное пулевое ранение. Ему бы швы наложить, а у нас вся хирургия уже уехала. Только перевязочные материалы и кое-что из инъекций осталось. Странные они какие-то были. Я потом решилась, когда они уехали, позвонить в совхоз «Октябрь». Тут недалеко, и там какой-то штаб стоит. Но связи так и не было. И нет до сих пор.

– Давайте-ка подробнее, – я взял женщину за локоть и отвел к окну. Теперь и мне те военные казались странными, хотя я пока не мог объяснить, чем они мне не понравились.

– Одеты они по-разному. Слишком по-разному, понимаете? Одни в истрепанном, выгоревшем обмундировании, которое все виды повидало. На некоторых даже кровь, а у одного я видела на гимнастерке след от… ножа или штыка. Но он не был ранен. А другие одеты в новенькую форму, даже необмятую, неотглаженную, чистенькую. И без подворотничков. А воротники не успели испачкаться от грязной потной шеи. И сапоги были как только со склада у этих, кто новенький. На щиколотках необмятые кирзовые сапоги.

– Новобранцы? – подсказал Сосновский.

– Мужики, лет по сорок или по пятьдесят некоторым. Здоровенные, мордатые, матерые какие-то. И смотрели недобро.

Врач пожала плечами и опустила голову. «Вот это наблюдательность, – мысленно восхитился я. – Никто бы внимания не обратил, а она на такие мелочи обратила внимание и связала все воедино. С одной стороны, новенькая форма, неношеные сапоги – в этом ничего удивительного. Сосновский правильно предположил, что это были молодые солдаты, только что призванные на службу. Но с ними те, кто в истрепанном, пробитом обмундировании. Они могли быть сами по себе – и их вид тоже можно оправдать. Сгорела гимнастерка, и ты надел то, что подвернулось под руку. Не в майке же воевать, не в нательной рубахе. Но все вместе наводило на сомнения. И уж нам с Сосновским не надо объяснять, кем были эти люди». Потребовав, чтобы женщина немедленно сообщила о подозрительных людях в советской форме первому попавшемуся командиру или милиционеру, мы с Сосновским выбежали на улицу.