Вчера была война

На эти деньги мы и жили первое время, покупая продукты на базаре. Надо сказать, что благодаря бабушкиной мудрости и её житейской хитрости мы и выживали в эти дни.

Моя мама, староверка Соколова Мария Порфирьевна, умела, как говорят, варить суп из топора. Кто-то из соседей помогал нам, чем мог. Всегда помню о них и говорю спасибо этим людям! Кто-то относился с нескрываемой враждой. Я уже запомнила часто произносимое в наш адрес слово – krievietes.

Мы старались как можно меньше выходить в город, и всё же за это время несколько раз нас останавливал патруль. Проверив наши аусвайсы, отпускал. Труднее всего было с вами. Молоко у Ани закончилось ещё в тюрьме и для вас приходилось готовить отдельно. Спали вы в одной кровати, и, как только просыпался один из вас, тут же просыпался другой, и оба начинали плакать.

Недалеко от нашего домика стояли рыбацкие лодки. Рано утром рыбаки уходили на лов и к вечеру возвращались всегда с уловом. Часто мы помогали артельным чистить пойманную рыбу, и нам перепадало на уху. Впереди была зима, и мы понимали, что выжить нам в этом, уже чужом для нас городе, будет трудно.

На семейном совете было принято решение выходить из города. Мама рассуждала так: из города выберемся, на хуторах люди добрее, авось кому и сгодимся – земля всегда ждёт рабочие руки. В той обстановке это было более чем смелым решением. Аня Бойцова решила остаться в городе. На руках у неё была малютка Светочка, твоя молочная сестра».

После войны Аня перебралась жить в Калиниград. Через год они приехали к нам в Кулдигу. Я помню эту встречу. Тогда же я познакомился со своей молочной сестричкой Светой. Света была красивой, белокурой девочкой, копией своей мамы. В те годы меня мало интересовали те события, а тем более девочки.

Следы недавних боев встречались вдоль дороги на каждом шагу.

«Был конец октября. Готовились к дороге. Насушили сухари, у артельных просили за работу рыбные консервы. Бабушка сшила из подручного материала что-то наподобие рюкзаков. Наша добрая соседка-дворник договорилась со своими знакомыми, которые приезжали на рынок торговать на телеге, что они нас вывезут из города, как своих работников.

Документы наши были в порядке. На выходе из города стояла полевая фельд-жандармерия. Никого не выпускали из города без специального разрешения. Но мы уже знали, что за определённую мзду женщин немцы выпускают. Отдали патрулю золотую цепочку и нас выпустили.

Через час наши благодетели были у себя дома, покормили нас, дали с собой продуктов. Посоветовали идти в сторону Айзпуте, объяснили какой дрогой идти лучше и мы пошли.

Осень только начиналась. День становился короче, вечерами было прохладно. Начинался новый этап нашей жизни. И опять впереди была неизвестность. Наш план был – наняться на работу. Мы знали, что в округе много хуторов и что там всегда нужны работники. Деревенские работы были маме не в новинку. Она всегда говорила: «Мир не без добрых людей! Авось сгодимся!». После встречи с нашими доброжелателями мы окончательно убедились в правильности своих планов. Шли морской стороной со стороны посёлка Гробиня. Следы недавних боёв были видны повсюду.

В одном из окопов я подобрала наган с неполным барабаном патронов, из-за которого через несколько лет вся наша семья чуть не погибла. В тот момент я не думала о возможных последствиях, я понимала лишь одно – у меня будет оружие! Стрелять я умела. Осознание опасности пришло намного позже». В дальнейшем только бабушкина смекалка спасла нас всех от неминуемой гибели. Бабушка часто рассказывала мне об этом случае. Немцы регулярно в одно и то же время приезжали на хутор за продуктами. Хутор «Чаняс» стоял на пригорке крайним на сельской дороге и округа хорошо просматривалась. Как только у соседнего хутора «Гайли» начинали лаять собаки, на нашем хуторе уже знали – едут немцы. По прямой через поля между хуторами было расстояние около километра. Когда появлялись немцы, собаки лаяли по-особому зло. Хозяин хутора говорил, что немцев они чуяли за версту.

Обычно немцы приезжали по воскресеньям, но случилось непредвиденное – немцы появились на хуторе внезапно. Найди они оружие!… По законам военного времени – расстрел на месте. Мама и Николай в это время находились на поле. Бабушка схватила наган, бросила его в горшок и посадила меня на него. Я плачу. Открывается дверь в комнату, входят немцы. Бабушка кричит: «Киндер ист кранк! Киндер ист кранк! Дизентерия! Дизентерия!»

Немцев как ветром сдуло. После их ухода бабушка взяла горшок, вышла к пруду и выбросила наган в пруд. Когда мы приезжали после войны на хутор, я просил бабушку показать место в пруду, куда она выбросила наган. Долгие годы, приезжая на хутор, я нырял в пруд, пытаясь найти его. Но пруд зарос, на дне было много ила. Наган и сейчас там лежит, наган офицера, который, вероятнее всего, погиб, выполняя свой воинский долг.

В семидесятые годы я встречался с хозяином соседнего хутора «Гайли». Называли его в округе Meduspēteris, что в переводе значит Медовый Петер. В Снепеле у него была самая большая пасека. Ульи в медоносное время он постоянно перемещал на специальных платформах по округе, и мёд был с разных цветений. Вся округа приезжала к нему за мёдом.

Был он уже в возрасте и жил один. Дети его учились в Риге. Когда я уже взрослым приехал к нему на хутор и рассказал, что я и есть тот мальчик из семьи, которую хозяин хутора «Чаняс» Фогель принял во время войны, он не удивился, пригласил к себе в дом.

Мы долго сидели на лавке в комнате, в которой уже больше ста лет проходил процесс выжимки мёда из сотовых рамок. В углу стоял пресс. Чувствовался едва уловимый специфический запах мёда, воска и пустых деревянных вощёных рамок. Под большим столом алюминиевые бидоны с янтарно-золотистым мёдом и деревянный разливной ковш. На столе стояла глиняная тарелка с мёдом, глиняный кувшин с молоком и буханка домашнего деревенского хлеба.

Даже во время разговора руки Петера постоянно были в движении. Жилистые и натруженные, знающие, что такое крестьянский труд. Мы подолгу беседовали с ним. Меня интересовали многочисленные детали военного времени. Отвечал он обстоятельно – между предложениями длинные паузы. Это были ответы из памяти жизни!

Таких людей, хозяев своей земли, как Петер и Фогель, рождала генетическая память латышского крестьянина, испокон веков работавшего на своей земле. Таких людей рождал ежедневный труд во благо жизни, из поколения в поколение живших в согласии с собой и окружающим миром. Вершиной этого мира зачастую был ближайший городок и, как мне рассказывал хозяин хутора «Гайли», не каждому дано было в своей жизни доехать до столицы

Риги.

Земля нас кормит! Пока она есть и есть рабочие руки, крестьянин будет сыт, а тело будет здоровым! Эти его слова звучали как напутствие потомкам! Увы! Не случилось! Его сыновья врачи. Выйдя на пенсию, переселились из Риги в отчий дом и сейчас развивают там сельский туризм. Крестьяне Латвии не выдерживают конкуренции с оптовыми производителями и поставщиками и уходят с рынка, а хутора превращают в гостевые дома, предлагая, и не дёшево, единственный оставшийся конкурентно способный товар – экологию!

Прошло не так уж много лет, а последнее поколение истых крестьян и их потомки уходят в историю…

РАССКАЗЫВАЕТ МАМА

Вот уж воистину голод – не тётка…

«Гробиню мы обошли со стороны моря. Ночью шли по шоссе, днём перелесками подальше от домов. Бабушка умело «прикутывала» тебя к моей спине, а сама несла наши самодельные рюкзаки, в которых были сухари и рыбные консервы. Вечерами мы видели огни близлежащих хуторов, но обходили их стороной – слишком близко немцы. «От греха подальше», – говорила бабушка.

Дорога на Айзпуте была пустынной, и лишь редкие подводы проезжали по ней. По обочинам дороги росли яблони, и осенние яблоки разнообразили наш рацион. Воду, которую мы взяли с собой, берегли для тебя. Бабушка делала толкушку из сухарей и яблок, заворачивала её в марлечку. Это была твоя соска и твои витамины. «Вот уж воистину голод – не тётка», – улыбалась бабушка, глядя на то, как ты, причмокивая, быстро «осиливал» очередную порцию размоченных сухарей с яблочными «скобликами», которые бабушка соскоблила ложкой с яблока».

Помню, после войны в доме у плиты всегда стояли два льняных мешочка. В одном были белые сухари, во втором – чёрные и когда я спрашивал у бабушки, а зачем они, бабушка начинала плакать и отвечала сквозь слёзы: «На случай войны…».

Здесь ты впервые попробовал молоко и долго привыкал к нему.

«Первую ночь мы спали, вернее, дремали по очереди в лесу. Из веток с листьями смастерили, как говорила бабушка, лежанку. Тебя укладывали между нами, накрывались бабушкиной овчинной шубой. Никогда не могла бы подумать, что ночью так страшно в лесу. Днём, пока тебя несли, ты почти всё время спал, а ночью начинал капризничать.

На второй день к вечеру нам повезло, и мы вышли к охотничьему хозяйству. На поляне стояло несколько смётанных на шестах стогов сена и сделаные из жердей кормушки, которые предназначались для зимней подкормки лесных обитателей.

Мы наломали еловых веток, подстелили их на землю в один из таких домиков, сверху набросали сено и там заночевали. Спали в эту ночь долго – чувствовалась усталость. К утру становилось прохладно, и тебя закутывали в бабушкину шубу, благодаря которой ты и выживал.

Проснулись мы от ржанья лошади. Я выглянула из стога и вижу – на поляне стоит пара лошадей и мужчина сгружает с телеги сено. Я лихорадочно пытаюсь понять, что делать и как вести себя дальше. Кто он? Друг или враг? Ничего путного в голову не приходит! И в этот момент ты громко заплакал. Беру тебя на руки, пытаюсь успокоить, но куда там! Ты начинаешь плакать ещё громче!

Мужчина идёт в нашу сторону. Понимаю, что мы обнаружены. У меня наган. Мужчина подошёл. Удивлённо смотрит на нас и что-то говорит, улыбаясь. По интонации понимаю, что задаёт вопросы. Это был Фогель! Так мы оказались на хуторе».

Я помню запах этой шубы. Она всегда пахла бабушкой. После войны, когда мы уже жили в Кулдиге, бабушка зимой накрывала меня ею поверх одеяла. Зимы тогда были холодные. И в семидесятые помню эту шубу в нашем доме. Отслужив свой век, она продолжала быть полезной в хозяйстве: остатки её лежали половиком в комнате.

Когда я начинал расспрашивать бабушку о подробностях и каких-то деталях этой дороги, она рассказывала неохотно, часто крестилась: «Не дай тебе Господь!», уходила на свою лежанку в кухню и плакала. Слышал, как она говорила: «Все глаза я с вами выплакала, а они всё плачут».

Фогель был из балтийских немцев. На своей подводе он привёз нас к себе на хутор «Чаняс» Снепельского уезда. У нас не было выбора. Я переживала. А если он нас привезёт и сдаст немцам? Мама успокаивала меня. Посмотри на его руки! Крестьянин! Всё будет хорошо! Так и случилось.

Через несколько часов мы были уже на месте. На этом хуторе наша семья и прожила до окончания войны. Не случись так, трудно предположить, что стало бы с нами. Хутор стоял в глубине леса в десяти километрах от главной дороги. Кирпичный дом в полтора этажа, несколько хозяйственных построек, большой сад, пруд.

Хозяйство у Фогеля было большое – коровы, овцы, гуси, куры, кролики. С первых же дней хозяин определил круг наших обязанностей, и мы стали работать. Всем этим хозяйством управлял сам Фогель со своей женой Анной.

На хуторе ты впервые попробовал молоко и долго привыкал к нему. Когда ты ещё только ползал и хотел кушать, показывал рукой на ведра с молоком, которые всегда стояли на кухне в ожидании своей очереди на переработку через сепаратор».

Я с детства помнил этот специфический молочный запах деревенской кухни вперемешку с другими ароматами готовящейся еды.

После первых налётов немецкой авиации получили команду выйти в море.

На хуторе уже находился Ерохин Николай Васильевич, который проходил службу боцманом на одной из подводных лодок, стоявших перед войной на ремонте в Либаве и вот его рассказ.

«Призвали меня на действительную службу на флот из города Балашов Саратовской области. По окончании школы подводников в Кронштадте проходил дальнейшую службу в дивизионе подводных лодок. После срочной службы остался на сверхсрочную. Служил на подводных лодках типа «Щука» старшиной боцманской команды. В 1940 году дивизион подводных лодок был направлен в эстонский город Палдиски, где согласно договору между СССР и Эстонией, была создана военно-морская база. Службу несли в Ирбенском проливе. Согласно графику планово-предупредительного ремонта пришли в Тосмаре на ремонт.

На 22 июня 1941 года лодка имела один исправный дизель. После первых налётов немецкой авиации получили команду выйти в море. Пока готовили лодку к выходу, последовала отмена. Больше команд экипаж не получал. Вечером 23 июня получили приказ подготовить лодку к взрыву».

ИЗ ИСТОРИИ ОБОРОНЫ ГОРОДА

23 июня в шесть утра командиру эсминца «Ленин», стоявшему на ремонте, была дана команда отдать концы и выйти в море. С одним исправным двигателем эсминец отошёл от стенки и начал выходить с базы, однако вскоре последовала команда возвратиться. Примерно в восемь вечера командиру корабля капитан-лейтенанту Афанасьеву был вручён пакет, о содержимом которого краснофлотцы не знали. Последовала команда всему личному составу переодеться в парадную форму, замки орудий и пулемёты за борт, команду вооружить и спустить на берег. На берегу политрук Какурин приказал ему сдать все личные вещи, включая комсомольские и партийные билеты. На причале перед трапом всё было сожжено. В одиннадцать часов вечера эсминец и пять подводных лодок, стоящих на ремонте, были взорваны. Команды отправлены на сухопутную линию обороны.

РАССКАЗЫВАЕТ НИКОЛАЙ

Моя война длилась всего несколько минут.

«Я получил приказ готовить команду к взрыву лодки. В торпедный отсек заложили тротиловый заряд. Взрыв! Через несколько минут с креном на нос боевая единица флота перестала существовать. В течение нескольких часов были подорваны ещё пять лодок. Прямо на причале шло формирование сводного отряда краснофлотцев. Из вооружения у нас были винтовки Мосина, несколько ручных пулемётов и три станковых пулемета «Максим».

Команда нашей лодки была направлена на линию обороны Либавы к поселку Гробиня. Шли ускоренным маршем. По прибытии последовала первая команда: врыться в землю и занять оборону. Выполнить мы её не успели. Немцы наступали массированно и дерзко. После первых винтовочных выстрелов в сторону наступающих, немцы открыли шквальный огонь по нашим хорошо просматриваемым позициям из миномётов.

Моя война длилась всего несколько минут. Помню нарастающий вой мин и всё – темнота. Меня завалило в полуокопе землёй, что и стало моим спасением. Очнулся вечером от звенящей тишины. Вокруг всё разворочено. Пытаюсь понять, что случилось. Очевидно, легко «смяв» наш заслон, немцы по шоссе ушли в сторону города.

Я оказался в тылу. Решение пришло сразу – надо уходить на восток. Наступала ночь. Шёл проливной дождь. Первые часы передвигался ползком. К утру оказался в пшеничном поле. Днём двигаться дальше не решился. В голове звенело, в глазах двоилось, страшно хотелось пить, плохо слышал и постоянно проваливался в забытьё. К ночи почувствовал себя лучше, поднялся и стал двигаться лесом, по моим приметам, на восток. Шёл по лесной дороге. В кармане от выданного сухого пайка остались две плитки шоколада. Несколько раз ночью выходил на хутора, но подходить близко не рисковал – боялся быть обнаруженным. На мне была флотская форма. Языка я не знал. Это была верная смерть!

Заканчивались вторые сутки моих блужданий. Я не понимал, где я. К вечеру я вышел на очередной хутор. Сил почти не оставалось, и я рискнул. Это был хутор «Чаняс». Хозяин хутора (это был Фогель) никаких вопросов мне не задавал, молча указал место на сеновале. Утром принёс гражданскую одежду, еду. На плохом русском и понятном всему миру языке жестов объяснил мои задачи по хозяйству и в тот же день я уже работал.

Так в июне 1941 года через несколько дней после начала войны я оказался в глубоком тылу врага, да ещё и в чужой стране. Первый и последний бой в этой проклятой войне для меня не прошёл бесследно – контузия преследовала меня всю жизнь. Я почти ничего не слышал».

Так хуторе «Чаняс» сошлись судьбы моей мамы – лейтенанта медицинской службы, и старшины Балтийского флота Ерохина Николая Васильевича. Вечная благодарность хозяину хутора «Чаняс», который рискуя своей жизнью, спас нашу семью!

Как-то я спросил Фогеля, а не страшно было жить всю войну под постоянной угрозой разоблачения? Ведь достаточно было кому-то донести, и им грозил бы расстрел! Ответил – страшно! Потом замолчал надолго и ответил по-латышски – Mēs visi esam cilvēki… (все мы люди).

Были ли какие-то другие варианты по выполнению своего воинского долга и присяги моими близкими, давшими клятву на верность служению Родине? Думаю, что нет! И виноваты ли они в том, что выжили в этом аду? Скорее виновата была Родина. Судя по архивным документам, гарнизон Либавы в течение суток получил три взаимоисключающих приказа.

После войны в 1945 году Николая забрали в НКВД и затем выслали в Сибирь, в фильтрационный лагерь. Через два года он вернулся в Кулдигу, пройдя все ступени лагерной «фильтрации». Это был уже другой человек… Вина его была лишь в том, что он остался живым. Таких искалеченных Родиной судеб были сотни тысяч.

«Война закончилась», – ответила мама и опять начала плакать.

Весной 1945 года Снепеле и всю округу часто бомбили. В лесах располагались вспомогательные войска и зенитные батареи немцев, которые прикрывали город. Бомбили наши самолёты, немцы держали небо.

В Снепельских лесах стояли немецкие зенитчики, в Кулдиге и вокруг города была сосредоточена большая, хорошо вооружённая группировка немцев, а в замке Пелчи находился штаб Курземской группировки немецких войск. В районе Калтики, это четыре километра за городом, в конце войны немцы оборудовали военный аэродром. Помню после войны мы часто бегали туда смотреть на брошенную немцами военную технику.

На хуторе шли обычные весенние работы. Перебирали семенную картошку, провеивали зерно, готовили семена. Хозяин с Николаем занимались подготовкой посевной техники, которая в те времена была на конной тяге.

Фогель часто приговаривал, что один день правильно подготовленной посевной всю зиму кормит. В посевную все работали с утра до вечера.

Война близилась к концу, до победы оставались считанные дни. В хозяйской комнате был ламповый радиоприёмник и Фогель разрешал маме и Николаю слушать Москву. Хорошо помню этот день, когда по радио объявили о капитуляции фашистской Германии. Мама и бабушка весь день плачут, а я пытаюсь понять, что случилось. «Война закончилась», – ответила мама и опять начала плакать.

А я никак не понимал почему. Да и мог ли я понять тогда ту радость этих близких мне людей, которая пришла на измученную войной землю? Видимо, нет! Другого временно́го периода в моей начинающейся жизни ещё не было. Меня подкидывали, обнимали, целовали. Пришла Победа!

Закончилась война! Никаких сведений об отце не было…

Лишь в 1954 году мама рассказала мне историю нашей семьи. Но, как оказалось, это была лишь часть её. Сегодня уже некому задать многочисленные вопросы, которые у меня возникают до сих пор. И чем больше я вникаю в трагическую историю моей семьи, тем вопросов больше.

Уже давно от нашей семьи остались лишь могилы, разбросанные по территории бывшего Союза и моя память о ней.

Выйдя на пенсию, я продолжал работать, но обстоятельства сложились так, что впоследствии работать дальше я не счёл возможным.

Завод, где я трудился, находился на улице Мукусалас. Из окон моего кабинета была видна старая Рига. Это был период, когда стремительно росли крупные торговые центры и потенциальные инвесторы занимались поисками земли. К этому времени в этом районе мы оставались единственным производством. Всё вокруг было превращено в крупные торговые базы. Началось последовательное, профессионально организованное, выдавливание завода с приглянувшейся коммерсантам территории. После нескольких предложений перевести завод на другие площади и мои отказы на завод зачастили проверяющие. Налоговая инспекция, экономическая полиция, трудовая и пожарная инспекции и, конечно же, всегда что-то находили и карали. Противостояние продолжалось несколько лет. Цены на ресурсы росли вместе с налогами. Рынок наводнялся экспортной продукцией. Производство становилось нерентабельным. Работать приходилось на грани фола. Возраст… Здоровье… И я принял решение – продать. Сегодня там стоит торговый центр PLAZA. Через некоторое время я уехал отдохнуть в Болгарию и остался там. В Болгарии я прожил девять лет, и однажды пришла мысль – вернуться. Выбор был между Кулдигой, городом моего детства, и Лиепаей, городом в котором я родился, но никогда не жил. Я выбрал Лиепаю, и не было в жизни ни дня, чтобы я пожалел об этом!

Запись о моем рождении была произведена в отделе ЗАГС города Кулдига 16 августа 1945 года. Уже много позже зная, что я родился в Либаве, на мой вопрос маме, почему местом рождения указана Кулдига, она объяснила мне, что регистрация факта моего рождения на оккупированной немцами территории, была невозможна. Это оказалось неправдой.

Немецкая бюрократическая машина никогда не давала сбоя! Педантично регистрировались и рождение, и смерть.

В моём свидетельстве факт рождения был зафиксирован с точностью до минуты – 12.15! В этом документе, выданном 4 августа 1941 года, я – Быховский Игорь, отец мой – Быховский Ефим, мама – Быховская Нина. В скобках указана девичья фамилия – Глазунова. В графе «национальность» указано, что все русские. Свидетельство написано на латышском языке. У латышей в то время в документах отчество не указывалось. Фамилию мамы вписали, очевидно, на основании тюремных документов, а отца – со слов мамы, который уже с первого дня войны находился на фронте. По понятным причинам она указала, что он русский. В Кулдигском же свидетельстве о рождении было записано: Глазунов Игорь, национальность – русский, место рождения – Кулдига. Мама – Глазунова Нина Сергеевна, в графе отец – прочерк.

В том возрасте меня эти формальности не интересовали. Сколько помню себя, считал своим отцом Николая. На основании этого свидетельства о рождении я получил свой первый паспорт и долгих восемьдесят лет жизни я оставался Глазуновым Игорем Николаевичем.

Война показала всю трагичность судеб евреев в Европе. Шесть миллионов были уничтожены лишь за то, что они евреи! Могу только предполагать, почему мама поступила так.

Закончилась война. Никаких сведений об отце не было. Да и могли бы они быть в той ситуации, в какой оказалась наша семья? Раз уж после войны мой отец не нашёлся, стоит ли всё усложнять в моей начинающейся жизни? Так рассуждала мама. Могу ли я её винить, имею ли моральное право? Конечно, нет! Они выживали в этом аду! Рядом с ними выживал и я!

Окончательная капитуляция Курземской группировки была подписана в июне 1945 года в замке Пелчи, в трёх километрах от города.

Хутор жил своей размеренной жизнью. Ежедневный труд от рассвета до заката. Земля была вспахана, семена для посева отобраны в ожидании посевных дней. Потоки беженцев и отступающей немецкой армии давно проехали через глухие лесные дороги Снепеле. Самолёты давно отбомбились и где-то «зализывали» раны.

«Зализывал» свои раны и хутор «Чаняс». Во время очередной бомбежки весной 1945 года, несколько бомб взорвались рядом с хутором. Никто не пострадал, но от одной части стены оборвало часть стропил, и потолок рухнул. Наша семья переселилась в хозяйственную пристройку, где хранились продуктовые запасы и готовился корм для многочисленной живности хутора.

Из города на хутор по сарафанному радио приходили известия о происходящем в округе. Так мы узнали, что окончательная капитуляция Курземской группировки была подписана в июне 1945 года в замке Пелчи, в трёх километрах от города. Уже после войны мы часто бегали туда купаться на пруд. Следы ожесточенных боёв в Пелчи были повсюду.

Немцы в Курземе отчаянно сопротивлялись. Мир уже праздновал победу, а в округе Кулдиги и в лесах хозяйничали разрозненные отряды немецких войск и не сдавшиеся местные националисты – «лесные братья». Так называли тех, кто после капитуляции продолжал воевать.

В лес уходили пособники фашистов, которые во время войны зверствовали на своей земле, и которым было чего бояться. На «охоту» эти «братья» выходили по ночам. Нападали на хутора и убивали хозяев лишь за то, что они сотрудничали с новой властью.

Неспокойно было в округе. Глухие, порой трудно проходимые леса, стали местом, где прятались лесные братья. Появлялись они внезапно и также внезапно исчезали в никуда. На заброшенных хуторах были тайники оружия. Ещё в 1952 году мы с мамой собирали грибы в районе Калтики, в четырёх километра от города, и я случайно наступил на хорошо замаскированный вход в землянку. Из леса мы вылетели пулей.