Живой, но мертвый

За несколько лет до войны с Наполеоном родился Александр Никифорович. Мать учила его готовить, стирать, шить. Отец – охоте, строительству, азам экономики, про которые слышал от своего отца. Но этого было мало. Читатель может задастся вопросом, а почему Ядрины не уехали или не наняли профессионального учителя, ведь, как помнит внимательный читатель, у Матвея Кирилловича было много денег, которые он перед смертью достал. Деньги были, но завещание передавало их государству, с подписью: «Простите Бог, Россия, знакомые вашего Матвея Кирилловича Ядрина». За что простить, никто уже не знал, однако люди Императрицы благородно согласились взять на себя эту тяжелую ношу, дабы отвезти ее в казну. Куда делись эти деньги, мы понимаем, по словам тех людей, они потерялись во время битвы с атаманом Пугачевым, но только люди эти не успели доехать до очагов восстания, закончилось оно, зато у них появились особняки, мебель из Персии, туфли из Франции и много других заграничных вещей, в коих так любят щеголять наши аристократы.

Пришлось Александру Никифоровичу искать другой способ учиться. Магазинов книг в городке NN не было, да и как бы купили Ядрины, сводя концы с концами. Поначалу мальчик общался с гостями и, у кого были книги, брал их почитать. Гости с радостью давали юноше учиться, хваля его стремление. Читал он все книги: от сказок, до высшей физики и философии. Скоро он стал переписывать все важное от туда, учить, применять. Тяга к знаниям радовала родителей, но будущее сына расстраивало. Денег не хватало порой и на еду, а о жизни в столице и думать нельзя было. Все это угнетало и мать, и отца. Одной холодной ранней весной Никифор Матвеевич заболел, а через несколько дней умер. Конечно, умер он не только из-за болезни и раны, полученной в войне двенадцатого года, но и из-за того давления, укора в том, что он не может дать будущего своему сыну.

Человек часто умирает из-за внушения, из-за мыслей и переживаний. Если уж что вбил он в голову, то ничего не может более изменить его дум. Мозг продолжает развивать грусть, доводя до вопроса, а есть ли смысл жить? Не найдя ответ, он начинает отмирать, таща за собой человека. И вместе они уходят в тот неизведанный, тайный, потусторонний мир.

Одолеваемый грустью, своей беспомощностью и безысходностью, Александр Никифорович уезжает на Кавказ¹¹ сражаться с Шамилем¹², руководившим имаматом порядка десяти лет. Мать была убита горем. Смерть мужа и отъезд сына сделали ее слабой, беспомощной женщиной, брошенной в бесконечные просторы океана на полуразвалившейся лодочке, которая идет ко дну. Гостиницей она почти не управляла, ходила в старую церквушку, что на берегу реки, и проживала остаток своих пустующих дней. Уже следующей весной она слегла. Как ни боролась прислуга и служители, полюбившие прихожанку, все было напрасно, вернуть мужа и сына было не по силам даже глубоко верующему. В страшных мучениях, покрытая волдырями и, казалось, наростами, она умерла через несколько недель.

Народ, как это принято на Руси, некоторое время обсуждал только смерть хозяйки гостиницы, многие укоряли сына в хладнокровии и самолюбии, мол, уехал развлекаться на юг, а наскучившую мать оставил погибать в ветхой комнате. Кто-то говорил, что Александр Никифорович умер в дороге. Часть людей уверяла, что он развернулся и поехал назад, что вот-вот его карета появиться на городском бездорожье.

Шамиля поймали, но Александра Никифоровича все не было. Народ уже и забыл о существовании Ядринов. Гостиница обветшала, кое-где провалилась крыша, окна покрыл толстый слой пыли и плесени, все поломалось. Прислуга нашла новых хозяев, а редкие приезжие, занесенные в городок NN по воле только Бога, останавливались в избах, где жители обдирали их пуще южан.

Городок NN не вышел из своей покойной жизни, а лишь исключил часть свою, такую незначительную, что никто и не заметил, будто содрал кожу, образовав рану, но потом та быстро зажила, и более никто не беспокоит организм. Но что делать, когда та содравшаяся кожа возвращается, куда ее прицепить и как, а главное, что из этого выйдет?

Но вскоре в городок въехала ожидаемая, но забытая карета, а может это не она? В городок NN въехала такая карета, на которой ездил Его Величество Император. Народ, будучи в таких городках, как городок NN, безграмотным и простым, подумал, что сам Александр Николаевич, бросив все свои важные дела, все переговоры, политиков, реформы поехал именно в городок NN, о котором упоминал лишь один монах. О, как жаль мужиков, что они так глупы, ибо все, что идет на их образование, падает в бездонные карманы чиновников и губернаторов, кои так хорошо, словно актеры мирового театра, играют роль праведных, бескорыстных ангелов, что хочется пойти помолиться, так умеют лицемерить чиновники. Досадно, что Император не видит этого, а даже если видит, то ничего поделать не может, ибо в любом театре есть декорации.

Актеры сразу же поняли – это ревизор! Началась паника, как в муравейнике, когда он разрушен, быстро они уносят яйца, спасая детей, и уходят воссоздавать дом. Так же происходило в городке NN. Городничий, набивший карманы более остальных, поспешил дать некоторые указания по благоустройству городка и, пыхтя, покатился к приезжему гостю. Все стали выполнять свои обязанности, как им и должно быть, деньги отправили на сооружение школ и больниц. Только почтмейстер сидел тихо и покойно у себя в почтовой, ибо ничего за ним не было.

– А я вам говорю, надо закупать новое оборудование, а то чем народу-то работать? А, батюшка, здравствуйте, – именно так подошел губернатор с парочкой чиновников к карете, из которой вылез пожилой, загорелый человек, в военном мундире не худшего качества и с сосновой тростью, которую украшала голова павлина. Может быть, приезжий не был так стар, как казалось, но южный загар и морщины прибавляли ему лет. Внимательный читатель уже узнал Александра Никифоровича Ядрина, но новый городничий никак не мог быть с ним знаком, ибо не было нового хозяина гостиницы в городке NN порядка тридцати лет, и актеры на сцене поменялись, оставив лишь роли и маски. Но, читатель, давайте не будем прерывать эту оказию и посмотрим, как развернуться события.

– Рад встречи, – хмуро, коротко ответил Ядрин.

– Как добрались, любезнейший, чай-с дороги у нас плохие, сами понимаете-с, природные условия.

– Дайте пройти, – ревизор пошел своей дорогой.

– А как же обед-с, чай-с с дороги проголодались? – засеменив за Александром Никифоровичем, пыхтел городничий, он был толст.

– Я не голоден, – был ответ.

– А знаете-с, какие плюшки-с делает Варвара Петровна, только скажите-с.

– Отстаньте.

– А, вас познакомить-с?! – не отступал городничий.

– Не нуждаюсь.

– А куда-с, если не затруднит ответить, направляетесь-с?

– В гостиницу.

Дрожь охватила городничий:

– Нет-с ее, батюшка, вот Никита Сергеевич подтвердит, вчера-с еще отправили-с за материалами, а как же, заботимся о приезжих и о народе.

– Отправили? – остановился старик.

– Так точно-с.

– Как скоро придут?

– Через неделю-с, а вы здесь, осмелюсь спросить-с, на сколько-с?

– Время покажет.

– Ну понимаете-с, могут и задержать-с.

– Подожду.

Городничий распереживался, если ревизор надолго, то это все надо улучшать, а это значит – доставать деньги из карманов. Нет, надо его поселить где-то в особняке, построить гостиницу быстренько, да и пусть едет дальше.

– Пока можете пожить у меня-с, вот увидите-с, скоро все будет готово-с, – городничий любил употреблять «с» перед важными людьми.

– Хорошо.

– А больше вы никуда не пойдете-с?

– Нет надобности.

– Только вы доложите-с Туда, – городничий почтительно поднял мясистый указательный палец правой руки в небо, – мол, все скоро построили и все нормально.

– Куда?

– Ну как же-с, – искренне удивился городничий и на миг подумал – не новый ли человек в должности, если не знает «Их», а потом и смекнул, что конспирация, – в министерство-с.

Тут старик догадался, хотел признаться, но нашел выгоду, что его гостиницу отстроят за государственный счет.

– Кому принадлежит гостиница?

– Ой, никому вроде бы-с, вдова то умерла-с давно, а завещания не оставила-с.

– Напишите завтра документ, мол, мне дарите отреставрированную гостиницу, договоримся.

– Так точно-с.

– Сделайте не хуже дворцов столицы.

– Так точно-с.

– Теперь я хочу поесть, где ваш дом?

– Прошу-с, прошу-с, одну минуту, эй, Никит беги к Иван Семенычу и проси срочно доставить лучшие материалы.

– Хорошо.

– Да пусть сегодня же, да лучшие, я его знаю, а то не сносить ему головы, скажи, ревизор тут.

– Он знает.

– Нет, ты скажи.

– Хорошо.

– Беги. Пойдемте, батюшка-с.

Во всю дорогу губернатор нахваливал всякого рода угощения городка NN, его трудолюбивый народ, но молчал по развитию, недоимкам и своим обязанностям. Много в городке NN было пустующих, разваленных, старых зданий, на кои городничий обращал свое внимание:

– С неделю-с жду материалы, да только-с пьяницы все вокруг, ничего не делают-с.

Может читателю будет интересно познакомиться с городничим. Михаил Павлович Корониткин был мужчина лет сорока, с тремя подбородками и лысиной на макушке. Передвигался он с большими трудностями, ибо был толще коровы, а, может, и двух. Могло показаться, что это добродушный холостяк, но, нет, народ для городничего был лишь изготовителем еды, он часто кричал на мужиков и штрафовал их. Минимум шесть раз в неделю у него были гости – местные аристократы. Балов он не любил и не устраивал, главным развлечением было потребление пищи. Гости его ели до отвала, ибо столы ломились от разных блюд, обильно политых сметаной, маслом и разными жирностями. Всегда была выпивка. Несмотря на то, что гости наедались одной или двумя тарелками щей, Михаил Павлович съедал весь стол и осушал все бутыли, закусывая вторыми блюдами. Стол накрывали три раза и все шло в ненасытное чрево городничего. Далее следовали философские беседы, на которых Михаил Павлович засыпал, а гости перемещались в соседнюю залу играть в карты, там они и ужинали. К концу просыпался хозяин и приказывал подавать ужин, который сам и поглощал, вновь засыпая. Гости, не желая тратиться на пищу, часто наведывались к хозяину «скромного» поместья.

Мужики не любили Михаила Павловича, называя его «жирным вором», «свиньей-гигантом», «пузырем». Все ждали одного, когда же он лопнет, ибо от такого количества еды человека должно разорвать, ежели он человек, а не Пантагрюэль¹³.

Придя в городовой дом, стоявший в центре городка NN, гость и хозяин повторили ритуал пищепотребления. Александр Никифорович съел борща, приговорил поросенка и запил все водкой.

– Как? Вы уже сыты? – удивился городничий, переделывая курицу с гречей и щами.

– Да. Хочу спать.

– Пожалуйте, пожалуйте. Олежка, Олежка, черт тебя побери! Я извиняюсь, мужицкий народ лишь грубость понимает. Уложи господина, а мне пусть подают второе первое.

Александра Никифоровича уложили на богатые постели с бархатными подушками алого цвета, укрыли теплым одеялом. Через минуту наш ревизор уже видел сны, а городничему подали второе первое.

Дни тянулись медленно, ибо занятий у Ядрина не было. Жизнь человека становится скучна без цели, занятий, увлечений, они должны быть у каждого, например, у городничего это было чревоугодие и сон, у мужика – землеобработка, а у Александра Никифоровича их не было. На Кавказе он сражался, занимался другими делами, а здесь можно жить только как Михаил Павлович, если ты егойного статуса или выше.

От нечего делать мой герой решил погулять по знакомым местам, вспомнить прошлое, благо, городничий нежился в постели и не донимал его едой или разговорами, от которых обильно потел и задыхался.

Возможно, читатель захочет узнать картину городка NN, его пейзажи и улицы, домики и людей. Наверняка вам приходилось видеть провинциальные города, посещать, а может и жить в них, но то были города, а перед нами городок. Он был крошечным, но не бедным. У монашеского чиновничества были особняки не хуже петербургских, ибо это уже традиция каждой провинции: везде вы найдете столичный дворец, затерявшийся среди старых, подгнивших, но отремонтированных деревянных домов, будто граф затерялся среди мужиков или жемчужина в грязи. Так все выглядит со стороны, но зря наш народ встречает по одежке, приглядевшись, вы, читатель, заметите, что характер и душа мужика, деревянного дома, грязи намного отзывчивее, прочнее и чище, чем внутренность чиновников, особняков, жемчужин. Их самолюбие, ложь, «патриотичность», проявляющаяся в обсуждении царя за его спиной, их неблагодарность можно сопоставить трудолюбию, простоте, искренности мужиков, кои не будут хаять царя, ибо считают его посланным Богом, да и не хотят они перемен, их жизнь интересна трудом, а жизнь многих чиновников скучна и грязна, грязь же мужиков блестит жемчугом, если она не есть жемчуг.

Итак, в городке не было дорог, только ямы, колдобины, так противные и надоевшие путешественникам. По улицам ходил скот, валявшийся тут же в лужах, здесь же торговали коробейники, возили товар купцы, и обычный люд шел по своим неизвестным делам, и куда они вечно идут? Только Богу одному известно. В любом месте: Петербурге, деревне, заграницей – везде десятки и сотни людей куда-то идут, присмотритесь к ним, задумайтесь, может эта дама в аглицком платье только что продала последнее колье, чтобы спасти умирающего на квартире сына, а этот суровый мужчина с густыми бровями, наверняка он веселый человек в компании или дома, да только чин не позволяет ему проявлять искренность… Но мы отвлеклись. Недалеко был лес, где на опушке у реки располагалась церковь, упоминавшаяся уже в рассказе. Стоило пройти по улице, как попадал на рынок, где можно было купить все, что душе желается, тут же ты слушал жизнь людей, наполненную тайнами и интересными историями. Если читатель уже приготовился слушать историю какой-нибудь Антонины Владимировны, украшенную мистикой или неожиданным концом, то спешу огорчить, как себя, так и вас, дорогой друг, ибо герой мой не любит говорить после Кавказа и уж не знаю отчего, авось история покажет, или мужики наши, способные разговорить немого, развеселят и уболтают Александра Никифоровича. Ах, как я люблю эти простые и оттого интересные житейские истории.

Да, за тридцать с лишком лет в городке NN поменялся только городничий да его окружение. С одной стороны, приятно было видеть те старые избушки из детства, кои простоят еще тысячи лет, но, с другой, обидно, что городничий ест за весь городок и прилегающие земли, а развития, хоть малейшего, нет. И придет когда-нибудь талантливый да способный городничий, вот только не терпят таких наши чиновники, наврут Императору, и он по доброте душевной и простоте своей поверит, и уедет городничий в Сибирь и умрет там со своим талантом. А почему? Ни ест он, ни ворует и карманы пусты, оттого легок, и легко сдуть его с места. А уж у Михаила Павловича желудок полон, карманы разрываются от монет, и не сдвинет его никто более, и удержаться он на месте своем до естественной кончины.

Но обращают на это внимание я да читатель, но не герой мой. Гулял он, чтобы подумать, чтобы побыть наедине с душою своею, хотя приезжал сюда, чтобы забыться, но некоторые события настолько крепко вживаются в память нашу, что никак уже не убрать их, не выкинуть. И шел Александр Никифорович так долго, пока оклик не прервал его мучений.

– Алешко, Алешко! – кричал голос.

Ревизор обернулся, но туманным, отвлеченным взглядом, не до конца мысль покинула его.

– Алешко, думаю, ты, не ты! Помнишь меня?! Стенька Баранчик! Помнишь меня?!

– Вы ошиблись, – холодно ответил Александр Никифорович.

– Да как же?! Нет, брат, не проведешь! Ты не узнаешь меня?! Шутка! Не можешь не узнавать!

– Вас не знаю.

– Ну, не притворяйся! Помнишь, как мы с тобой играли в саду, как воровали яблоки и злили старух?!

– Сударь, вы ошибаетесь, я послан сверху, не мешайте мне, или в моих полномочиях сдать вас куда нужно за ваши откровения.

– Эх ты, чучело. Да, ты изменился, поменял голос, одежду. Взгляд пусть и стал потусторонним, холодным, как столица, но это все тот же умный и игривый взгляд, ты не сможешь спрятать его под своей злостью и безразличием, ты сторониться нас, отчего? Скажи. Я помогу. Эх, ну иди, иди по свои важным делам, куда же нам? Вот как власть меняет не самого человека, но его жизнь и принципы, – Стенька поглядел на друга, он понимал, что тот врет, да и ушел.

Но если бы знал он, что не власть изменила Александра Никифоровича, ее у него и не было, а поступок, о котором так переживал ревизор, нет, никому не суждено понять тех переживаний, тех оскорблений, которые чувствует автор и герой его, несведущие сразу ругают, унижают, не разобравшись в деле, обижаются, что не изливают им всей души, не раскрывают сердце, но некоторые события лучше оставить в себе, их не забыть, но рассказывать о них не стоит, такие случаи есть у всех и у Стеньки, и пусть тот не обижается на героя моего, ибо у всех должна быть тайна, которая уйдет с человеком в могилу, и более никто не узнает ее, и останется это очередной загадкой для истории.

Александр Никифорович развернулся, полный горя отправился к скучному Гаргантюа. Он погрузился в раздумья:

«Неужели я и правда стал холоден? Неужели я противен миру? Правда ли я изменился? Что он прочитал в моем взгляде? Я нормальный, такой же, как и раньше, да, я постарел, но все стареют, и ты тоже, но я же не упрекаю тебя в том! А если он понял, что совершил я?! А что я совершил? Ничего такого, ни сделал бы я, сделали б со мною! Граф не постыдился бы и ушел, чем я хуже? Да пропади все пропадом! Катись ты, Стенька, в яму со своими похотями и злостью, ты бы сам поступил также, я бы глянул на тебя, ты слаб, а я силен – вот в чем разница. Он завидует мне, они все завидуют, я добился высот, я поборол себя и совершил подвиг, избавил мир от цареубийц, от антихристом, я не должен поддаваться провокациям! Ты, Стенька, еще вспомнишь свою злость и ненависть ко мне!»

Подошедши к особняку, Александр Никифорович уже предвкушал нечто и оттого радовался, сам не зная чему. Он был рад, что оправдал себя и скинул камень с плеч. Отныне жизнь будет другой, совсем другой, новой.

Обед выдался славным, да и Михаил Павлович не был скучен и противен, да и не так он толст и жаден, у каждого свой аппетит, и мужиков иногда стоит пограбить, дабы лучше работали, да и сколько там грабят, гроши!

Городничий уловил небесно-радостное настроение Александра Никифоровича, кое так несвойственно ему, и не преминул воспользоваться, возможно, единственным шансом.

– Нынче-с вкусны пироги, особливо с капустою, вы как считаете-с? – спросил Михаил Павлович.

– Всегда здесь вкусны пироги, – с улыбкой отвечал Александр Никифорович.

– Погода портиться, сами понимаете-с, сентябрь на носу-с, дожди-с, никак-с не построим гостиницу-с, ух, мерзкая погода-с, – сказал Михаил Павлович, обмакнув пирог с повидлом в сгущенное молоко, со сметаной и малиновым вареньем.

– Ну, не знаю, господин, мне лично очень приятна: природа в золоте, урожаи, конец работ, веселье, отдых, все идет ко сну, дабы с новыми силами встать весной, глянуть в окно и обрадоваться новому солнцу, подснежникам, почкам.

– А я про что-с, осень прекрасна-с. Дожди то-с польют землю, как жаждущего путника-с, смотрящего на дорогую бутылочку вина, – сказал городничий с каплей пота на лбу.

– Приятно общаться с неглупым человеком.

Но дождя не случилось. Такова наша великая мать-природа. Только в России вы не можете предсказать погоду, построить план на день, ибо в этот день может быть ясно, через час пойдет снег, вскоре начнется ливень и град, а к концу все рассеется. В нашей Великой стране жаркий июль может подшутить над роскошными дамами в широких шляпках, устроив короткий, но мощный дождь, а суровая зима, на горе детям, растает в канун Нового года. Необычна наша русская природа, своенравна и безгранична, как и вся страна, непредсказуема, но от того так мила и любима каждому русскому человеку. Иногда здесь и зима опаздывает, иногда, наоборот, раньше приходит, и так все времена, климат наш нов нам же.

Не долго задержалось настроение Александра Никифоровича, и скоро он вновь погрузился в себя, стал резок, холоден, молчалив. Вновь Михаил Павлович превратился в Гаргантюа, который грабит бедных мужиков под чистую, вновь его аппетит сделался мерзок, как и его присутствие. Видимо, совесть вновь вырвалась из лап самообмана, открыла правду нелюбимую всеми, объяснение «все виноваты» ушло в глубь далеко и на долго, и испортила правда всю жизнь человеческую, сделала из веселого – грубого.

Не удалось скрыть чувство вины, его можно прятать от людей, но не от души. Не может жить человек с камнем на сердце, чувствуя, зная, понимая, что не прав, что совершил ужасный поступок, не достойный человека. Но что может он изменить? Извиниться, заплатить? Но как извиниться перед содомлянами¹⁴, кому платить – Флегию¹⁵? А чувство тем временем поглощает человека, все его мысли и настроения, он становится суров, холоден, груб, из-за чего теряет друзей, знакомых, может, приглядевшись, они бы увидели все горе, все испытания, выпавшие на долю одного одинокого человека, одного странника, оказавшегося в центре адской пустыни. Может, поддержали бы его, но люди слепы и неспособны видеть горе близкого, даже если он прячет его за высокой стеной. Да и такому человеку уже никто не нужен, он погрузился в свой мир, полный раздумий, все для него глупы, ленивы, а он один – виноват, но прав.

– Да, хорошая пора – осень: тепло-с, светло, ярко-с, – говорил за завтраком Михаил Павлович, глядя в окно на ранний осенний пейзаж, еще не успевший прогнать короткое лето и длинный день, отчего пока мил людям за свою ясность и радость в сером мире.

– Умирающая пора, – отвлеченно отвечал Александр Никифорович.

– Согласен-с с вами, холодно-с скоро будет, все размоет-с, и ничего-с не построить, – с выступившим потом отвечал Михаил Павлович.

– Гостиница готова? – встал Александр Никифорович.

– Почти-с, говорю же-с, любезнейший, дожди-с ведь размоют-с.

– Не дорога – не уплывет.

– То-то верно-с, но рабочие-с ведь не хотят-с строить при дожде-с, а я-с не могу ведь народ-с на хворь вести-с, – с улыбкой пролепетал Михаил Павлович, уже сожалея о своей болтливости.

Александр Никифорович вышел, взял трость с необыкновенным набалдашником, ушел. Михаил Павлович опрометью, как мог скоро, схватил шинель, запутавшись, порвал ее и с прислугою позади побежал, вздыхая и охая, потея и краснея, будто бежал уже десятую версту.

Александр Никифорович быстро, молча направлялся к гостинице. Он не замечал людей, толкал их, прямолинейно продолжал идти.

– Куда… же… вы-с… ах… убежали-с… ух… ваше благородие-с? – задыхаясь спросил Михаил Павлович, семеня за Александром Никифоровичем. Ответа не следовало.

– Знаете-с сами, стройка-с… ух… дело такое, долгое, может-с… и на десятилетие продлиться.

Так говорил сам собою какие-то оправдания Михаил Павлович порядка семи минут, но вот и гостиница.

Что же? Заменили дверь, где-то вставили окна, но все осталось неизменным. Михаил Павлович надеялся, мол, ревизор забудет или подобреет, его лучше узнают, дадут что-нибудь, ан нет, может ревизор бы и подобрел, но Александр Никифорович таковым не являлся.

Ядрин повернулся, и впервые Михаил Павлович увидел в его глазах живость и молчаливо сжигающую ярость. Ужас кары одолел Михаила Павловича, он потерял речь, его тело поразило, он побледнел, губернатор попытался увести взгляд, но Александр Никифорович держал его невидимою рукою и смотрел прямо в глаза, не моргая, но испепеляя, расчленяя медленно, но верно.

Ужина не было. Александр Никифорович ушел в гостиницу, а Михаил Павлович отказался, более, он просил слуг спать в его комнатах, он боялся, он стал безжизненным со страхом одного человека.

Утром он вновь не ел, не был весел, отказался принять гостей. Александр Никифорович уже съехал в гостиницу, но от этого стало лишь хуже. Страх неизвестности поглотил бедного городничего.

Пошел слух, мол, ревизор так напугал Михаила Павловича, что тот не есть, не пьет, не спит, а ждет чего-то или кого-то. Некоторые уверяли, что открыли страшную тайну – Наполеон жив и где-то здесь собирает армию, кто-то говорил, что едет Его Величество, но все были только слухи, а причины никто не знал.

Три дни не ел губернатор, четыре, пять. Он похудел, принял синеватый оттенок, под глазами были фиолетовые мешки, а взгляд отсутствовал. Казалось, мертвый ожил. Тринадцатого сентября слуги, уставшие от бессонницы, и дремавшие всю ночь, увидели на кровати бледное, остывшее, с тем взглядом полного ужаса тело. Губернатор умер. С тех пор вокруг Александра Никифоровича закрутились истории мистики, и все странное ассоциировали с ним.

Вскоре в городок NN въехала новая, небогатая, но не хуже чиновничьей карета. Тройка была не породистая, но бежала быстро, элегантно, ловко. Ямщик был в старой, но не порванной шинели, он был выбрит, вымыт. Небогатое убранство заинтересовало даже местных помещиц, что столь привередливы и высокомерны бывают порой, что скрывают свой интерес за иностранным тульским шарфом.