Дом в Мансуровском

Погиб сын – и все кончилось. Ни к чему не осталось интереса, я не могла даже читать, а ты знаешь, что я книгочей. Тряпки? Да боже мой, какие там тряпки! Полгода ходила в старом свитере и вытянутых брюках. Ни маникюра, ни педикюра, ни кремов для лица. Ничего. Жила на автомате: есть обязанности – я их исполняю. Например, покормить маму, вымыть посуду, купить хлеб и кефир, сменить постель, достать почту. Все остальное меня не интересовало. Подруги пытались помочь, тащили в театры и в музеи, но я отказывалась.

Зимой уехала на дачу. Одна. Кое-как протопила дом, свалила на кровать все одеяла и подушки, сделала себе норку и лежала, лежала… Дни напролет. Вставала, чтобы сходить в туалет и нагреть чайник. Питалась галетами и сухарями, просто чтобы не сдохнуть. А сдохнуть хотелось. Ах, как хотелось сдохнуть, Саш! Мечтала об этом. Представляла и улыбалась от счастья.

Но не могла себе позволить. Мама – вот главная причина. Конечно, мои подруги ее не оставят, но и к себе не заберут. Маман – человек сложный, да и у всех своя жизнь. Значит, пристроят в приют, пусть в самый лучший, если такие имеются. Но это будет приют: завтрак, обед, ужин, помывка. Все по часам, жизнь по расписанию. А она этого не выносит – рамок, ограничений, дискриминации. Мама свободный человек, она наслаждается свободой после стольких лет жизни с отцом. Ты знаешь, большой пост в Совнаркоме, страх ареста, все остальное. Она помнила, как брали соседей и знакомых, как вздрагивали от шагов по лестнице. В общем, я не имела права ее оставить.

А через полгода объявился бывший муж и сообщил, что его новая женщина ждет ребенка. И знаешь, я за него порадовалась! Ну хоть он, понимаешь? Хоть он еще раз ощутит эту радость, раз мне не дано.

Я искренне поздравила его, пожелала ему всяческих благ, он скомканно и смущенно поблагодарил и завел разговор о размене квартиры.

Меня колотило, как от озноба. Здесь вырос наш сын, здесь он был счастлив. Здесь его комната, в которой все так же, как было при нем. А его отец предлагает мне уйти отсюда, разменять квартиру? – Клара замолчала. Молчал и профессор. – В общем, через пять месяцев был суд, и квартира осталась нашей, моей и маман. А этот упырь получил дачу и машину. Ну да бог с ним. Я была рада, что этот кошмар закончился.

А знаешь, что было потом? А потом я взяла отпуск и решила сделать ремонт. Бродила по квартире, расставляла книги, статуэтки, посуду. Вешала новые шторы, перевешивала картины, расставляла фотографии. Слушала музыку, любимые пластинки сына. Пила кофе, смотрела в окно. И ощущала, как новая жизнь по капле вливается и наполняет меня. Это я к чему, мой дорогой? – улыбнулась Клара. – Не всегда нужно бояться перемен. Не всегда.

– Ты о чем, о ремонте? – хмуро спросил Ниточкин. – А может, стоит поменять квартиру?

– Я не о ремонте, Саша. Я о том, что человек постепенно, по капле начинает жить, как бы это ни казалось странным. И помогают в этом обычные вещи, рядовые дела. Я, например, искала обои, мне хотелось определенные, синие в клетку – такая вот дурь. Я искала, отвлекалась и приходила в себя. Да, дальше будет другая жизнь, отличная от той, прежней. И все-таки жизнь… Это сейчас тебе кажется, что все лучшее уже было, а то, что будет дальше, – это не жизнь, а так, суррогат.

Поверь, это не так! Это не замещение, это просто другая жизнь. В конце концов, у тебя дочки, то есть смысл жизни не утерян.

Со временем я стала ходить в театры, в музеи, общаться с друзьями. Снова начала читать и слушать музыку, почувствовала вкусы и запахи, и знаешь, – усмехнулась она, – мне захотелось новое платье! Его принесли на работу, кому-то не подошло, а мне идеально. Но были конкуренты: тетка с соседней кафедры. О, она тоже претендовала! И еще секретарша из деканата, ты представляешь? И я так сильно захотела это платье, так решительно была готова за него сражаться – до скандала, до выговора, до увольнения! До неприличия, может, до драки. Представляешь! И что ты думаешь? Досталось оно мне!

– Почему-то я в этом не сомневался, – усмехнулся профессор. – И что? Ты была счастлива?

– Еще как! Так счастлива, как никогда в жизни! Но потом, когда пришла домой и развернула это злосчастное платье, мне даже не хотелось его примерить! Смотрю на него и вот-вот зареву. «В кого ты превратилась, Клара, – думаю. – В хабалку с базара?» Зашвырнула платье подальше в шкаф и успокоилась. Легла, и вот что меня поразило: не то, что вела я себя, прямо сказать, не ахти.

А то, что мне это самое платье захотелось. И то, что характер мой, пробивной, нагловатый, никуда не делся. Я ощутила себя прежней и поняла, что смогу жить дальше. Ну что, Саша? Я тебя утомила?

– Совсем нет. Я так рад тебе! Только вот вынесу ли из твоего рассказа что-то полезное для себя? Это вряд ли. Ты же меня знаешь. Я… ну, в общем, из странных, – смущенно добавил он и улыбнулся. – Слушай, а пойдем прогуляемся, а? И черт с ним, с дождем! Просто пройдемся по Герцена, по бульварам?

– Как раньше, – согласилась она.

В душе была радость – Клара простила его, они снова друзья, и он знает, что всегда и во всем может на нее рассчитывать. Это придало сил. Да и ближе и вернее Клары у него никого не было.

Они шли по бульвару под редким, почти незаметным дождем под ручку, как семейная пара, – неспешно, разговаривая о пустяках, мелочах, из которых, собственно, состоит человеческая жизнь. Мягким светом отсвечивали желтоватые тусклые фонари, проезжали машины, пахло сыростью и осенью, асфальтом, бензином, Москвой.

Профессору показалось, что Клара устала.

– Я? – удивилась она. – Ты что! Конечно, идем дальше! Вперед, и только вперед! Помнишь, как мы с тобой доходили до Рождественского?

Им было хорошо вместе – гулять, ходить в театры или в кино, пить кофе и разговаривать, любить друг друга, просыпаться по утрам. Она любила в нем все, включая неприспособленность к жизни – «Ничего, я сама разберусь», – ей нравились его страстная увлеченность наукой, отношения со студентами, которые его обожали. Даже к языкастым коллегам он не попадал на зубок. А как он вприкуску пил чай? «По-купечески», – смеялась она, а он краснел и смущался, оправдывался: «Нянечка приучила». А как он играл на рояле! Она любила его жидковатые, чуть в рыжину легкие волосы, и пухлые руки с длинными, нервными пальцами, и серые глаза, и россыпь веснушек на покатых плечах. Любила всего, от пяток и до макушки. Подтрунивала над ним, даже смеялась. Но любила, очень любила.

В метро Клара и профессор расстались, и напоследок он поцеловал ее руку.

С тех пор стали общаться, разумеется, только по-дружески. Вместе ходили в буфет, пили кофе с булочками, обсуждали институтские новости, сплетничали, Клара передавала девочкам книжки – чудесные, изданные лет тридцать назад. Он понимал, что это книги ее ушедшего сына.

Однажды сходили в «Современник» – он взял билеты, – потом в Зал Чайковского.

По институту вовсю ползли сплетни – у Ниточкина и Клары опять роман! Больше всего бесновались женщины: как же так, она ведь старуха! А сколько вокруг молодых и одиноких? Окрутила дурачка, воспользовалась его слабым характером, его бедой. Но ведь не сходится с ним, вот хитрая баба! Еще бы – там же две дочки, на черта ей хлопоты.

Ниточкин и Клара посмеивались, на сплетни им было плевать. А дружбой своей они дорожили.

Сложнее было с тещей. Юльку она по-прежнему не отдавала.

Ниточкин настаивал, увещевал, приводил доводы, главный из которых – сестры должны расти вместе. Но у Галины Николаевны были свои резоны – Юлька целый день в саду на воздухе, ест свежие яйца и творог, свои яблоки и сливы, а не импортные, напичканные черт знает чем.

– Книжки мы читаем, цифры учим, стихи, вы забыли, что я учитель? И деду она радость и сила, а мне и говорить нечего. Я бы без нее… – И суровая Галина Николаевна принималась плакать.

Что он мог с этим поделать? Жалко ее было до сердечной боли. У нее своя правда, и он должен с этим считаться.

– И еще, Александр Евгеньевич, – теща искала все новые аргументы, – а татарочка твоя, нянька? Возьмешь еще и Юльку – точно сбежит! На кой ей два дитя? С одной легче. Да ты знаешь Юльку, такая оторва и бесененок, в кого – не пойму! Катя моя ангелом была, да и Маша спокойная. Ты вроде тихий… А эта – ну чистая бандитка! – И теща расплывалась в улыбке. – Никто с ней не справится. Ни ты, ни нянька твоя! Глаз да глаз за ней, иначе беда!

Профессор ездил в поселок каждые выходные, но одним днем, без ночевки. Ночевку ему не предлагали – дождь ли, снег, сильный ветер, да и он сам уезжал с облегчением, тяготясь неласковой родней. Не складывалось у них, не получалось.

«Чужой я для них, – думал Ниточкин, – как был чужим, так и остался. Но Юлю они любят искренне, и понятно, что это единственное, что дает силы жить. И все-таки это неправильно: родные сестры – и два разных дома».

В субботу у них с Марусей были мероприятия: Образцовский кукольный, Музыкальный Сац на Вернадского, Уголок Дурова, цирк. Потом кафе-мороженое, прогулка. Это были счастливые часы. В воскресенье хотелось отоспаться, но он собирался и ехал в поселок. По дороге в магазин – Юлькины любимые мандарины и плавленые сырки. Тестю колбасу, теще торт – и вперед.

Иногда брал Марусю. Но с горечью видел – девочки друг по дружке не скучают, отвыкли. Юлька тут же начинала командовать, Маруся исправно выполняла команды, старшая начинала наглеть, и за этим следовали Маруськины слезы и шепот: «Папа, поедем домой! Ася наверняка уже вернулась!»

В выходные Ася уходила. Профессор не спрашивал куда – не его дело. Наверняка на свидание. А что, имеет право – красивая молодая женщина. И тут же пугался – а если она выйдет замуж? У них, кажется, приняты ранние браки по сватовству. Понимал: когда-нибудь она все равно уйдет, устроит жизнь их незаменимая Ася. Да и какой муж позволит пропадать целыми днями в чужом доме?

Об Асе и ее семье профессор знал не много: семья большая, многодетная, трое детей. Мать и отец работают на стройкомбинате. Приехали в столицу лимитчиками. От родных Ася ушла три года назад, снимает угол.

На вопрос профессора, а что такое угол, рассмеялась:

– Ну, закуток: кровать и ситцевая шторка на резинке. Возле кровати табуретка, на ней будильник и журнал «Здоровье», бабушка выписывает, хозяйка, а мне интересно, я же медик.

– А где сама бабушка? – не понял профессор.

Ася удивилась:

– Как – где? Там же, в комнате. Квартира коммунальная, у бабы Нади комната. Хорошая комната, метров пятнадцать. Бабушка невредная, мне повезло. И соседи невредные, готовить разрешают. Мы с бабой Надей чаи гоняем и болтаем о жизни. Она одинокая, бездетная, жалко ее, и я, конечно, чем могу, помогаю: и в магазин, и постирать, и в аптеку. Вкусненькое с зарплаты приношу – она пряники любит и мороженое. В общем, живем мы дружно.

– Простите, Ася, – профессор от смущения кашлянул, – понимаю, вопрос крайне бестактный, но не любопытства ради, поверьте! Сколько вы платите за ваш угол? За кровать с табуреткой за занавеской?

Теперь смутилась она:

– Да вы не беспокойтесь, всего пятнадцать рублей. Это мало, поверьте!

– Простите, а какая у вас зарплата? – совсем стушевался профессор.

– Да хорошая, – улыбнулась Ася, – нормальная! Обычная медсестринская ставка, плюс подработки, уколы на дому. Иногда девчонок на участках подменяю, иногда в процедурном. Ну и вы мне платите, так что все отлично! Я, Александр Евгеньевич, на квартиру коплю! Однокомнатную, кооперативную. На первый взнос. Вот и берусь за любую работу.

– Ася, милая, – неожиданно строго сказал профессор. – Последний вопрос: сколько всего у вас получается вместе со всем – подработками и дежурствами?

– Хорошо получается, – улыбнулась она, – рублей девяносто. Пятнадцать за комнату, десять своим отдаю, все помощь – сестрам на всякие мелочи, им же хочется. Заколочки там, колготки, киношки, мороженое. Проедаю я мало, рублей двадцать, не больше. А остальное в кубышку, – смущенно засмеялась она. – Ой, я такой экономной стала! Сама удивляюсь.

Александр Евгеньевич подошел к окну.

– Послушайте, Ася, – хрипло сказал он, – а если я предложу вам… ну, другие условия? Вы уходите от своей бабы Нади, бросаете поликлинику и подработки, переселяетесь сюда – есть отдельная комната, мой кабинет, а можно с Марусей, как вам удобно. Питание, разумеется, за наш счет, это не обсуждается. Ну и жалованье. Жалованье составит сто двадцать рублей. Вы только с ответом не торопитесь, вам надо подумать! Ах да, выходные! Ну разумеется! Я чту трудовой кодекс, поверьте. И отпуск непременно – все как положено! В общем, – он сник, как будто устал, – подумайте. Договорились? Подумайте, что да как. Подходит ли вам мое предложение. А я подожду вашего ответа. Что вам мотаться, спать за занавеской? Баба Надя наверняка еще и храпит! – улыбнулся он. – Нет, вы правда подумайте!

– Баба Надя храпит, еще как, – вздохнула она, – я беруши вставляю.

– Ну вот и договорились, – кивнул профессор и направился к себе. Разговор был ему в тягость.

На пороге Ася окликнула его:

– Александр Евгеньевич, подождите!

Он обернулся.

– Я подумала! Мне… в общем, мне все подходит.

С постоянным присутствием Аси жизнь окончательно наладилась. Теперь в доме всегда был обед, белье выглажено, полы натерты, и в вазе, любимой Катенькиной синей вазе, стояли цветы. Дом словно ожил, проснулся, выздоровел – появилась хозяйка. Нет, не так: в доме появилась женская рука. Легкая, почти незаметная, но очень умелая.

Снова пахло едой, свежестью, цитрусовым запахом полироля, стиральным порошком. Сверкали до блеска отмытые окна, блестели полы, и даже сто лет не мытые блеклые ковры заиграли новыми красками.

«Когда она все успевает? – недоумевал профессор. – Ведь это такой колоссальный труд!»

Теперь, когда он возвращался из университета, его ждали накрытый стол и горячий ужин. Из детской доносился Марусин смех.

«Удивительные такт и культура, – удивлялся профессор, отрезая кусок сочного мяса. – Ни одного глупого вопроса, ни одной бестактности. И это девочка из барака!»

Мучило одно – Юлька по-прежнему жила у тещи, и та все так же была непреклонна.

– Ну не судиться же нам, Галина Николаевна, – с отчаянием сказал профессор однажды. – А вы вынуждаете. И как вы не понимаете: девочки должны расти вместе!

– Ну да, – хмыкнула теща, – а меня сразу на кладбище за ненадобностью!

Что тут скажешь? У всех своя правда. И тещу профессор понимал, и девчонок жалел: при встрече становилось понятно – они чужие, а ведь никого нет ближе, родные сестры.

Жизнь его была окрашена дружбой с Кларой. Удивительное дело – столько лет он не вспоминал о ней или старался не вспоминать, избегал ее, прятал при встрече глаза, а именно она стала необходимой. Самый близкий друг, самый надежный.

Вместе ходили в театры, у Клары был канал, как она говорила, – знакомая кассирша в театральных кассах. Если позволяла погода, гуляли по центру. Заходили в кафе, выпивали по сто граммов коньяка «для сугреву» и снова болтали о жизни.

Однажды он пригласил Клару на Марусин день рождения. Неделю она мучила его – что девочке подарить. И вот суббота. С раннего утра пахло выпечкой – Ася старалась изо всех сил. Беляши, эчпочмаки, пироги с курагой, лимоном, маком и яблоками.

Приехали теща с Юлькой.

Старшая дочь ходила по квартире и с задумчивым видом рассматривала книги, картины, трогала гардины, проводила пальцем по пианино.

– Хорошо живете, – сдвинув брови, наконец сурово сказала она, – богато.

Все рассмеялись.

По тещиному лицу пробежал холодок, она с тревогой посмотрела на внучку.

Пришла и нарядная, надушенная Клара, вручила растерянной Марусе невероятную, в ее рост, немецкую куклу с блестящими белыми волосами, распахнутыми глазами и маленьким полуоткрытым ртом.

– Мэрилин Монро! – рассмеялся профессор.

– Просто Монро, – строго поправила его именинница, – Мэрилин Монро – слишком длинно!

Так и назвали – «Монро».

В дополнение к круглоглазой Монро имелись белые кружевные колготки, синий трикотажный пиджачок на золотых пуговицах и бордовые лаковые туфельки. Не туфли – игрушка!

Маруся от растерянности хлопала глазами, а на Юлькином лице застыла странная полуулыбка. Кажется, девочка не знала, как на это реагировать.

Да что девочка – растеряны были все. Клара поняла, что совершила оплошность.

Ася переводила тревожный взгляд с профессора на Марусю.

Побледневшая Галина Николаевна приобняла Юльку: «Ничего, деточка, скоро и у тебя день рождения!» У Юльки дрожали губы, но она держалась.

– Марусенька, – вдруг подала голос Ася, – мне кажется, тебе надо поделиться с сестрой. Клара Арнольдовна не обидится, правда?

Все с удивлением посмотрели на Асю, потом перевели взгляд на Марусю. Та поспешно сказала:

– Конечно, Юль, бери, что хочешь!

Юлька, не теряя времени даром, мигом подскочила к дивану, на котором лежали подарки, быстро схватила колготки и туфельки, прижала все это к груди и громко объявила, что выбрала это. Маруся, с глазами, полными слез, чуть слышно пролепетала «пожалуйста».

Ася принялась рассаживать гостей. Кажется, инцидент был исчерпан, но всем еще было неловко.

Клара вышла на балкон и закурила. Следом вышел профессор. Он видел, что Клара расстроена, и почувствовал себя виноватым: не предупредил, что на празднике будет и старшая дочь.

Он извинялся, утешал Клару, шутил, что Юлька осталась не внакладе – такие никогда не остаются внакладе, – а Маруська успокоится: с такой-то куклой! Клара молчала, было видно, как ей неловко.

– Дура я, Саша, – наконец сказала она, – промахнулась. А я не люблю промахиваться.

После первого тоста за именинницу обстановка немного разрядилась. Все с удовольствием ели и пироги, и жареного гуся с хрустящей корочкой, пили шампанское и желали, желали Марусе всего самого-самого, как и положено в день рождения.

Девочки ушли в детскую. Оттуда был слышен властный и требовательный голос старшей.

«А может, и хорошо, что Юля живет у тещи, – подумал профессор. – Иначе бы съела бесхребетную Марусю. Юлька лидер, заводила, все должно быть по ее. А Маруся возражать не умеет. А уж тем более – настаивать. Словом, вылитая Катенька».

После чая теща засобиралась домой, Юлька капризничала, хотела остаться, но все промолчали. Наконец дверь за ними закрылась, и все почувствовали облегчение.

Уложили усталую, возбужденную Марусю, Ася убирала на кухне, а Клара с профессором курили на балконе.

– А знаешь что, Александр Евгеньевич, – вдруг сказала Клара, – женись-ка ты на этой девчонке!

– На какой? – не понял профессор.

– На домработнице твоей, на какой! – усмехнулась Клара. – Ты что, перебрал?

Ниточкин уставился на подругу:

– Клара, что ты, прошу прощения, несешь? Что значит «женись»? На какой домработнице? Прости, но это ты, мой друг, перебрала!

– Женись, – упрямо повторила Клара, гася окурок в хрустальной пепельнице. – Лучшей жены не найдешь. И молодая, и симпатичная. И хозяйка прекрасная, я таких пирогов сроду не ела. И с Марусей как нежная мать, я давно наблюдаю. Но самое главное, Саша, – умненькая она, эта девочка! Умненькая и хорошая!

Александр Евгеньевич с раздражением повторил:

– Это ты, дорогая, перебрала! Такой бред лезет в голову! Все, Кларуся, я вызываю такси!

Через полтора года он женился на Асие Агабековне Акишевой, ставшей Асией Агабековной Ниточкиной.

– Правда, звучит смешно? – спрашивала Ася.

Александр Евгеньевич обижался:

– И что же тут смешного? Лично я ничего смешного не вижу!

Александр Евгеньевич стеснялся самого себя – как это так, как это произошло? Как спустя четыре года он снова женился? Как позволил себе устроить личную жизнь? Он снова улыбается и даже смеется, получает удовольствие от еды, крепко и сладко спит, а главное – ласкает другую женщину, ласкает с удовольствием, нежностью, нетерпением. Вечерами у телевизора, который с удовольствием смотрит его молодая жена, он украдкой посматривает на часы – когда наконец Ася насмотрится всей этой чуши, зевнет и отправится в ванную. А он, чертов сластолюбец, будет ждать ее в семейной спальне. Где когда-то ждала его Катенька.

«Что это, – мучился профессор, – я влюбился? Да нет же, нет! Как это возможно? Нет, Ася замечательная, тонкая, нежная, искренняя. В ней нет ни грана фальши, ни грана наигранности, все, что она делает, идет от чистого, доброго сердца. А как она любит Марусю! Как дрожит над ней, как тревожится! Не всякая мать так трясется за родное дитя!» Нет, это не похоть. Он искал мать своему ребенку и прежде всего думал о дочке. Это ради нее, ради Маруськи!

«Ох, не ври себе, Саша, не ври! – укорял он себя. – Ты влюбился. Ну в конце концов, что здесь такого? Ты еще не старый, здоровый мужик. Тоже мне, преступление! Правильно говорит умница Клара: это не предательство, это жизнь. Просто жизнь, в которой бывает и не такое». И все же на душе частенько было противно.

Закончилась летняя сессия, и Ниточкины подумывали об отпуске. Хорошо бы на море. О море мечтали и Маруся, и Ася. Оставалось одно – вырвать старшую дочку из крепких объятий Галины Николаевны. Разумеется, женитьбу бывшего зятя она посчитала предательством, а его самого назвала старым и похотливым козлом. Сначала ее голубка Катенька, теперь эта татарочка. Нет, девица вроде ответственная, дом держит, к Маруське хорошо относится. Но не верит Галина Николаевна этим девицам! Прикидывается, точно прикидывается. Еще бы, все заполучила – и квартиру, и деньги. Выходит, очередная зубастая штучка, окрутившая старого дурака. Хотя он не старый, ее зятек. И вполне симпатичный. Разве это возраст для мужика?

С тяжелым сердцем Александр Евгеньевич ехал в поселок и, честно говоря, не надеялся на успех – теперь, после его женитьбы, теща своего презрения не скрывала.

Но получилось все неожиданно. Галина Николаевна отдала Юльку легко, даже, кажется, с облегчением. Причиной тому было ее самочувствие.

После ухода дочери Галину Николаевну стало мучить давление, за двести подскакивало, а это не шутки, искры из глаз. С годами все ухудшалось: бесконечные «скорые», капельницы и уколы. А сколько раз ей предлагали больницу! Но Галина Николаевна отказывалась – дед, ее муж, тоже не молодел, а уж какой стал беспомощный, ничего сам не может: ни суп разогреть, ни чаю налить, совсем, старый, чокнулся!

Внучку она собрала быстро и немного небрежно, что было ей не свойственно: покидала что попало в хозяйственную сумку. Голова разрывалась, Галина Николаевна думала об одном – как бы лечь в постель. Выпить таблетку и лечь, а там они разберутся. Не маленькие, да и не чужому дяде отдает внучку – родному отцу. Настругал – отвечай. А то ишь, женился! Тьфу, старый козел.

Юлька была растеряна – нет, ей очень нравилась та большая квартира, в которой она когда-то жила. И к младшей сестре, тихой и невредной, не имелось претензий – она понимала, что будет верховодить и подмять под себя Маруську – дело нехитрое.

Папа, отец. Бабушка говорит, что он человек незлобный, хоть и слизняк, слабак и подкаблучник – даром что ученый. Так что с папашей она тоже справится. Оставалась Ася, бывшая нянька, а теперь папина жена. Вроде она неплохая, а там кто знает?

Это в няньках она была тихой, а сейчас? Баба Галя твердила, что все эти – дальше шли грубые слова – одним миром мазаны. Одно слово – лимитчики! За плохие слова баба Галя ругала и даже могла дать по губам. Но Юлька их все равно повторяла – с подружками в сквере, в детском саду. Да все повторяли, подумаешь!

Ладно, разберемся, решила она, в конце концов, разбираться ей не впервой. Ее в поселке даже мальчишки побаиваются. А уж с этими она точно справится! Зато впереди у них море, а на море Юлька никогда не была. И баба Галя не была, и дед тоже. Интересно, была ли на море мама? Кажется, да, вместе с папой.

Маму Юлька немножко помнила: тихая, светленькая, красивая. Маруська на нее похожа, а Юлька ни на кого: темноволосая, черноглазая, смуглая. Баба Галя говорила, что был у них в роду самый настоящий цыган, черный, кудрявый, отчаянный. Влюбился в бабку бабушки Гали и отбился от табора. Вот Юлька в него. А характером в бабу Галю – та сама говорит. Бой-баба, вот как ее называют в поселке. И она, Юлька, тоже бой-баба! То есть не баба, а девочка.

В электричке Юля загрустила: как это – оторваться от прежней жизни? Баба Галя, хоть и строгая, но внучку обожала. Покупала все, что бы та ни захотела. Отпускала куда угодно – хочешь в кино, хочешь во двор, хочешь к подружкам. Мороженое – пожалуйста! А захочется Юльке блинчиков перед сном – баба Галя покричит, поворчит, но спечет! Потому что Юлька – это все, что у нее осталось. Так она сама говорит. Дед не в счет, на деда она только орет. Ухаживает за ним, но Юлька знает – надоел он ей до синих чертей. Так она сама говорит, и Юлька ее понимает. Пользы от деда никакой, одни заботы. Юлька бабку жалеет, та стала много болеть. Вот не дай бог умрет – кто тогда будет Юльку любить? Там, в Москве, все понятно – там любят Маруську! Баба Галя сама говорила: «Не отдам тебя, будешь там на вторых ролях!» А Маруська, значит, на первых. «Ну это мы еще посмотрим!» – хмыкнула Юлька и глянула на отца. Тот был смурной, без настроения. Но, перехватив ее взгляд, улыбнулся: «Все будет хорошо, доченька!»