Дверь в стене

Возможно, в тот же вечер – или вечером позже, вечером раньше – любовное увлечение Гэбриела обсуждалось другой дружеской парой.

– Что ж, моя дорогая, по-моему, Гэбриел – очень милое имя, – сказала одна.

– Погоди, душа моя, – сказала вторая, подняв очаровательный пальчик в знак серьезности момента, – скажи мне, только честно, что ты о нем думаешь.

– У него симпатичный профиль. Уговори его отпустить усы.

– И укоротить волосы, хотела ты сказать – но побоялась. Минни, ты слабохарактерная! Да, вид у него пока не очень мужественный, но он ужасно умный. Все время что-то пишет, представляешь? И забрасывает меня книгами – хочет, чтобы я прочла, а они такие трудные, просто кошмар. Скоро буду жутко ученая.

– Наверное, интересно иметь умного мужа, по-настоящему умного и знаменитого: все бегают за ним, просят дать автограф, всякое такое… Ты в мою сторону и не посмотришь, зачем тебе жена какого-то виноторговца! Забудешь меня, бросишь, вычеркнешь из списка живых…

– Ты сможешь навещать меня, душа моя, – в те дни, когда я буду отбывать домашнюю повинность. А если серьезно, Минни, я чувствую, что меня ждет ужасно счастливая жизнь. Ты знаешь, Гэбриел собирается делать всякие научные исследования, а я могу переписывать набело его труды и проводить для него разные эксперименты, короче говоря, помогать ему. Вот увидишь, он у меня в два счета станет членом Королевского общества![32] Будет давать представления на званых вечерах, как тот красавчик с колбой – помнишь? – мы с тобой еще гадали, что он там колдует… Тень Гэбриела отлично смотрелась бы в профиль на белом экране.

– А он у тебя не социалист, или анархист, или бог знает кто еще?

– В наши дни таковы все молодые люди, которые хоть что-то собой представляют. Это вроде заразной болезни, душа моя, – вроде кори от ума. Лично я из-за таких пустяков не стала бы думать хуже о молодом человеке. С равным успехом можно пенять ему за то, что он курит трубку, а не сигары или сигареты и отказывается носить перчатки. Погоди, посмотришь на Гэбриела через годик, после того как я над ним поработаю.

– Уж такая наша женская доля, – вздохнула Минни. – Сколько сил уходит у нас на огранку и шлифовку этих грубых алмазов, а когда они заиграют и засверкают, вся слава достанется им одним! Но если бы не мы, джентльмены перевелись бы в мире.

– Ну нет, душенька, Гэбриел – прирожденный джентльмен.

– Необработанный, моя дорогая! Ты только что сама призналась.

Так они щебетали, уютно устроившись в миленьких креслицах.

Задолго до свадьбы наша доморощенная Далила обрезала ему волосы[33]. Гэбриел все реже наведывался ко мне, а однажды вечером заявил, что, по его наблюдению, чем меньше он курит, тем больше ясности у него в мыслях. К тому же от курильщика вечно разит табаком.

С тех пор Гэбриел пропал для меня, и его место занял Гэбриел Томпсон. В один памятный день мне явился своего рода «фантазм живого человека»[34] – призрак блондина с напомаженными усами, в добротном сюртуке и светлых перчатках. И это мой пророк – завитой и надушенный! Секунду пометавшись между мной и книжными полками, призрак испарился, и я тотчас понял, что мой Гэбриел – великий реформатор – потерян для меня навсегда. Вскоре мне доставили визитные карточки счастливой четы.

Я знаю, что светские правила требуют нанести визит молодоженам, как только они устроятся в своем новом доме и обставят его новой мебелью. Так я и поступил, с тайным сарказмом обрядившись в старый вельветиновый пиджак. Миссис Томпсон не преминула заметить, что вид у меня «совсем богемный». Мне оставалось уповать на совестливость Томпсона. Я в лоб спросил его про новую Реформацию. За него ответила жена: он страшно занят своими исследованиями. Томпсон бросил на меня взгляд, полный немой мольбы не развивать эту тему. Но во мне не было сочувствия к Томпсону. Не он ли вероломно убил и похоронил в себе моего Гэбриела – моего пророка? И я пустился рассуждать о социальных язвах, о настоятельной потребности в народных вождях – обо всем, что входило в круг наших излюбленных тем. Мало-помалу мой Гэбриел пробудился в Томпсоне – и заговорил:

– На этот счет есть один пассаж в «Сезаме и Лилиях»…[35] в той книге, милая, которая тебе так понравилась. Как там сказано? Я уверен, ты знаешь. А, вот же книга!

Томик лежал на столе среди множества других, купленных им для нее в качестве полезного чтения, и я припомнил, что эта книжица «открыла ей глаза». Он взял томик в руки и начал перелистывать в поисках нужной цитаты.

Я невольно пожалел беднягу – страницы были не разрезаны. Он уставился на книгу так, словно отказывался понимать смысл этого неопровержимого факта. Потом вернул ее на место – вернее, грохнул ею по столу и в придачу позволил себе пару крепких словечек.

– Гэбриел! – воскликнула его жена.

Я встал, чтобы откланяться. Но Гэбриел закусил удила:

– Ты даже не раскрыла книгу, а мне говорила, что прочла ее!

Миссис Томпсон любезно повернулась ко мне:

– Уже уходите?

И я оставил их наедине.

Можно сказать, что таким образом они наконец-то узнали друг друга. Прежде каждый ломал комедию, изображая идеальный объект чужих мечтаний, и вдруг – занавес, представление окончено. До этой минуты миссис Томпсон повторяла за Гэбриелом его суждения, лишь бы угодить ему, а он старался быть джентльменом – согласно ее понятиям. Но злосчастная книга прервала этот фарс.

Выходя за дверь, я услышал, как она начала:

– Не думала я, Гэбриел, что на втором месяце нашего брака ты будешь груб со мной!

А он в ответ:

– Зачем ты притворялась, что прочла мою книгу?

Полагаю, она притворялась, чтобы угодить ему, хотя не знаю, привела ли она этот довод. А между тем для «стопроцентной женщины» довод абсолютно пригодный, прекрасно объясняющий любую маленькую ложь.

Думается, дискуссия между супругами затянулась. Суммируя взаимные претензии, можно сказать следующее: каждый из них связал себя брачными узами с чужим человеком, по ошибке приняв его за кого-то придуманного, никогда не существовавшего. Столь серьезное, хотя и весьма распространенное осложнение от каждого из двоих требует всегда учитывать чувства другого и проявлять взаимную уступчивость. Однако в данном случае все было иначе: супруги разговаривали на повышенных тонах и их диалог завершился домашним громом, то бишь хлопаньем дверей. При этом миссис Томпсон от начала до конца сохраняла выдержку и рассудительность, тогда как Гэбриел бегал взад-вперед, швырял книги на пол – в общем, рвал и метал.

Он-то воображал, что женитьба – не более чем идиллический эпизод и вскоре он благополучно вернется к заветной мечте о новой Реформации: он, Гэбриел, в первых рядах борцов за светлое будущее, ну а жена… жена будет вдохновлять и поддерживать его, иногда помогать добрым советом. И вдруг все рухнуло. Сперва он попытался выместить на ней свое жестокое разочарование, но, сраженный ее вежливой холодностью, избрал жертвами книги, ковер и входную дверь.

Миссис Томпсон была страшно уязвлена его абсурдной несдержанностью – особенно ее задевало то, что он совершенно не берет в расчет присутствие слуг, которые слышат их ссору. Она поневоле спрашивала себя, что они подумают. Кроме того, она опасалась, как бы он в своем нынешнем умонастроении не совершил опрометчивый или смехотворный поступок. В сильном беспокойстве она решила обсудить эту неприятность с Минни, свежеиспеченной женой виноторговца.

– Я прямо сказала ему: глупо ожидать, что я прочту все книги, которыми он завалил дом, можно подумать, у меня других дел мало. Что тут началось, моя дорогая, ты не поверишь: как он ругался, как оскорблял меня! И в довершение всего спросил, зачем же я, зная о его великой миссии в мире, вышла за него, если я не та, за кого себя выдавала. Я ответила, что ни за кого себя не выдавала, и, если уж на то пошло, это он умело притворялся джентльменом, и я доверилась ему, полагая, что он и впредь будет вести себя как джентльмен. А он чуть ли не со слезами на глазах начал кричать, что напрасно надеялся обрести во мне верную сподвижницу, как будто не сегодня завтра собирается ехать миссионером за тридевять земель. Ума не приложу, для чего эти глупые, пустые разговоры. В общем, Минни, если бы я и впрямь обошлась с ним ужасно, он навряд ли мог бы яростнее на меня ополчиться. Поднять такой шум только из-за того, что я не прочла его дурацкие книжки! Знай я, какую сцену он устроит, прочла бы все до единой, от корки до корки! Ты не представляешь, как я корю себя за то, что не разрезала страницы.

Так объяснила подруге свою домашнюю ситуацию миссис Томпсон.

Во избежание поспешных суждений Минни внимательнейшим образом выслушала ее целых два или три раза подряд, прежде чем отважилась предложить свое сочувствие или совет.

– Он несомненно заслуживает порицания, моя дорогая, но женам всегда нелегко. А после твоих переживаний недолго и слечь!

– Этим бы все и кончилось, если бы я не держала себя в руках.

– Ты образец выдержки. Он недостоин тебя. Хотя, дорогая, если бы ты слегла… к тому времени, когда он вернется… слегла всерьез, не просто с головной болью, а так, чтобы весь дом ходил на цыпочках… у него, возможно, хватило бы совести устыдиться. Ты чересчур храбришься. Если муж встречает достойный отпор, он только пуще злится. Они все одинаковы – не выносят, когда им говорят правду в лицо, сразу начинают кричать и обзываться. Но твой Гэбриел – да и любой нормальный мужчина – не посмеет добить лежачую.

– Впору пожалеть, что у меня крепкое здоровье, – сказала миссис Томпсон, пока еще не улавливая прелести этой свежей идеи.

– Сейчас ты вся на нервах, бедняжечка, – пояснила Минни, – и нервное возбуждение держит тебя на плаву. Но очень скоро наступит реакция, помяни мое слово.

И точно: едва миссис Томпсон дошла до дому, как обещанная реакция наступила. Полная сочувствия и отчасти посвященная в хозяйкины трудности горничная помогла ей подняться по лестнице в спальню. В доме поспешно задернули все шторы и воцарилась гробовая тишина.

Гэбриел между тем прибежал ко мне.

– Ничего не желаю знать, – сразу предупредил я. – Я не гожусь в посредники между мужем и женой – в особенности такой, как миссис Томпсон.

– Бога ради, не сыпь мне соль на рану! Я жестоко обманут. Полюбуйся на меня: двадцати пяти лет от роду, а все воздушные замки уже рухнули. Дело ведь не только в «Сезаме и Лилиях» – после свадьбы я постоянно на чем-нибудь ловлю ее. Эта книга… как назло, при тебе!.. просто стала последней каплей. Напрасно я надеялся, что жена будет мне другом и помощником. Ее помыслы мелочны и тщеславны, она все время юлит, изворачивается… Заурядная светская кокетка. О какой пользе для других, о каком благе для себя самого можно говорить, если связался с такой никчемной женщиной?

И так далее. Он все больше распалялся. Я не хотел подливать масла в огонь, но своим молчанием, каюсь, скорее выражал свою солидарность с ним. Потом он ненадолго замолчал – и вдруг ни с того ни с чего вскочил, отшвырнув стул к стене.

– Мне этого не вынести! – вскричал он, воспроизведя, как, несомненно, заметил внимательный читатель, формулу номер три. – С какой стати ошибка длиною в три месяца должна искалечить и погубить целую жизнь? Я отказываюсь жить с ней. Уеду за границу. Что мне обряды и обеты! Это все пустое, если связывает меня по рукам и ногам, не дает реализовать отпущенные мне возможности. Говорю тебе – я расстанусь с ней. Да разве на ней я женился? Нет, я избрал в жены свой идеал, но эта женщина – не мой идеал!

Левой рукой он схватил свою шляпу, потом выпрямился и правую руку протянул мне. В ту минуту он был великолепен, как юный герой.

– Гэбриел, – сказал я, в последний раз назвав его по имени, – тебя постигло горькое разочарование. Но я не советчик в таких делах. Законную силу брака, как и силу земного притяжения, ни один уважающий себя человек не ставит под сомнение. Что бы ты ни решил – в добрый час!

– Поговорка «стерпится – слюбится» не про меня, – объявил Гэбриел и с тем вышел, гордо вскинув голову; и втайне я благословил его.

Подойдя к дому, он заметил, что все окна зашторены, но, по мужскому обыкновению, не осознал глубокого символизма этой приметы. Он постучал в дверь – твердо, требовательно. Миссис Томпсон в своей комнате наверху торопливо убирала капор с глаз долой – эта счастливая мысль пришла ей в голову как нельзя вовремя.

Горничная бесшумно впустила его. Увидев на ее лице похоронное выражение, он немало удивился: девица была жизнерадостная и отнюдь не тихоня.

– Ах, сэр, пожалуйста, – шепотом сказала она, протягивая ему мягкие шлепанцы для ванной, – наденьте вот эти. Хозяйке нынче очень худо.

– Да? Что такое? – спросил Гэбриел своим обычным голосом, не желая растерять воинственный дух.

– Она слегла, сэр, рухнула как подкошенная, сразу как вы ушли, – с упреком, еле слышным шепотом сообщила горничная и, вручив ему шлепанцы, засеменила прочь, оставив его, так сказать, наедине со своей совестью.

Само собой разумеется, горничная не обмолвилась о визите миссис Томпсон к Минни. С минуту Гэбриел стоял в растерянности, не зная, что и думать, потом сел на стул и тихо переобулся. Он не был готов к такому повороту.

Какое-то время он сидел, уткнувшись взглядом в сброшенные башмаки; мысли его разбегались. Вероятно, решительное объяснение придется теперь отложить. Экая досада! Затем в нем пробудился рыцарский дух. Возможно, он в запальчивости не рассчитал силу удара. В конце концов, она всего лишь слабая женщина. А он-то хорош… Примчался домой с намерением сразиться с ней, сокрушить ее, как будто она огнедышащий дракон! Без сомнения, он вел себя чересчур агрессивно. Хотя во время их ссоры она держалась с завидным хладнокровием… Впрочем, женщины – он где-то читал – умеют скрывать свою боль, даже если стрела попала в цель. Что, если она все-таки любит его? Он вспомнил свои горькие, обидные, злые обвинения. Не хватил ли он через край?

Он встал и на цыпочках пошел наверх – взглянуть на нее. Фатальное решение!

Жена лежала на кровати одетая, с закрытыми глазами, в комнате царил полумрак. Ее бледные щеки были влажны, длинные ресницы слиплись от слез. Ее волосы – густые, шелковистые (волосы были ее главным достоянием) – разметались по подушке. В одной руке она сжимала флакончик с нюхательной солью, другая безвольно простерлась ладонью кверху. На лице ее застыло страдальческое выражение, – по-видимому, она долго плакала, пока, обессилев от рыданий, не забылась тяжким сном. Гэбриел не мог поверить, что это несчастное, хрупкое существо – то самое, которое каких-то десять минут назад вызывало его праведный гнев.

И тут моего Гэбриела, как я догадываюсь, захлестнула волна великодушия. Должен признать – хоть это мучительно для меня, – что в тот миг, забыв о своем высоком долге перед человечеством, он явил себя истинно человеком. Не ее ли совсем недавно он с нежностью заключал в объятия? Не она ли доверила ему счастье всей своей жизни? Гэбриел был не из тех интеллектуалов-догматиков, которые во имя некой всепоглощающей, фанатичной идеи способны обречь самого близкого человека на муки ада. Он искренне считал, что жена помешает ему раскрыть свой потенциал, и прямо заявил об этом, отнюдь не предполагая довести ее до нервного срыва. Бедная девочка!.. Вон и волосы растрепались… Бедная, бедная Сесси!.. Новую Реформацию как ветром сдуло, унесло в неведомую даль, где она обратилась в едва различимую песчинку.

Жена тяжело вздохнула во сне и со слезою в голосе простонала: «Ох, Гэбриел!»

Он сам не понимал, отчего давеча так рассердился. Бедная девочка говорит с ним во сне! Новая Реформация исчезла напрочь. Полный раскаяния, он опустился на колени возле кровати и взял жену за руку. Глаза ее медленно раскрылись. Она посмотрела ему в лицо и поняла, что одержала победу.

– Я вел себя по-скотски, – прочувствованно сказал он, этот апостол раскрепощения мужчин.

– Гэбриел, – слабо прошептала она, – Гэбриел, милый… – И глаза ее вновь закрылись.

– Я вел себя по-скотски, – повторил он.

– Гэбриел, – сказала она, – обещай мне кое-что.

– Все, что угодно, милая!

– Обещай, что ты никогда больше не будешь разговаривать с этим гадким человеком.

«Гадкий человек» – это она про меня! И что бы вы думали, любезный читатель? Гэбриел, не далее как десять минут назад покинувший мой дом с клятвой «свобода или смерть» на устах, – обещал ей!

Вот вам простая, без прикрас история о том, как Гэбриел стал Томпсоном – как я навсегда потерял своего Гэбриела. Меня вместе с новой Реформацией похоронили под закладным камнем супружеского компромисса, и, несмотря на прозвучавшую из уст Гэбриела формулу номер три, никакой катастрофы не случилось. С того дня прошло немало времени, и мы с Томпсоном неоднократно сталкивались на проезжих и пешеходных путях, но – после провала моей первой попытки заговорить с ним – ни слова друг другу не сказали. От одного общего знакомого я знаю, что Томпсон пребывает в полнейшей уверенности – весьма любопытный образчик метаболии[36] памяти! – будто бы я подговаривал его бросить жену.

После той ссоры здоровье миссис Томпсон сделалось чрезвычайно капризным. Объясняется это тактической необходимостью. Томпсон всегда и во всем вынужден проявлять мягкость и осмотрительность. Он регулярно сопровождает жену в церковь – у них скамья в первых рядах, среди почетных прихожан, – и безропотно исполняет все обряды. Однако его научная деятельность отчего-то продвигается вяло, и он все еще не принят в Королевское общество, зато получил несколько прибыльных патентов. У него один из лучших домов в Патни-Хилл[37], и миссис Томпсон, стоически преодолевая капризы своего здоровья, устраивает блестящие приемы в саду. С Минни она раздружилась: во-первых, у той обнаружилась склонность к притворству, а во-вторых, она живет в одном из самых невзрачных домишек в районе Аппер-Ричмонд-роуд.

Если верить слухам, Томпсон в обществе апатичен, в делах раздражителен. Здоровье его подорвано непомерным употреблением сигар.

1894

Божество Динамо

Главный смотритель трех динамо-машин, которые жужжали и дребезжали в Кемберуэлле[38], обеспечивая работу электрической железной дороги, был родом из Йоркшира, и звали его Джеймс Холройд. Этот грузный рыжий верзила с кривыми зубами был неплохим электриком, но большим любителем виски. В существовании высших сил он сомневался, зато верил в цикл Карно[39]; Шекспира читал, но нашел, что тот не слишком силен в химии. А его помощник был родом с таинственного Востока, и звали его Азума-зи. Сам же Холройд звал его Пу-Ба[40]. Холройду нравилось держать помощника-черномазого, поскольку тот терпел, когда ему давали пинка (была у Холройда такая привычка), не лез в механизмы и не пытался узнать, как они устроены. Холройд никогда бы не подумал, что некие странные свойства негритянского ума могут подтолкнуть помощника к прямому контакту с венцом нашей цивилизации, хотя под конец у него появились на этот счет некоторые подозрения.

Этнографическая наука затруднилась бы определить национальность Азума-зи. Пожалуй, его следовало бы отнести к негроидному типу, хотя волосы у него были скорее волнистые, чем кудрявые, а нос имел переносицу. Более того, кожа у него была не черная, а, пожалуй, коричневая, а белки глаз желтые. Широкие скулы и узкий подбородок делали его лицо по-змеиному треугольным. Голова тоже примечательной формы: затылок широкий, а лоб узкий и низкий, как будто мозг у него повернули задом наперед по сравнению с европейским. Ростом он похвастаться не мог, а знанием английского – тем более. При разговоре он издавал всевозможные странные звуки сомнительной ценности, а его нечастые слова были словно бы перекованы и украшены резьбой, что придавало им геральдическую гротескность. Холройд пытался выяснить, каковы его религиозные представления, и читал ему лекции (особенно после виски) о вреде суеверий и опасности миссионеров. Однако от обсуждения своих богов Азума-зи уклонялся, даже если его понуждали пинком.

Азума-зи явился в Лондон в белых, но скудных одеждах прямиком из топки парохода «Лорд Клайв», который доставил его из Стрейтс-Сеттлментс[41], а может быть, и из более дальних краев. Он еще в юности услышал о величии и богатствах Лондона, где все женщины белые и прекрасные и даже уличные попрошайки и те белые, и вот он прибыл с только что заработанными золотыми монетами в кармане, чтобы отправлять службы в этом святилище цивилизации. День его прибытия выдался пасмурным: небо было серое, ветер разносил по грязным улицам мелкую морось, однако Азума-зи отважно окунулся в полный развлечений мир Шедуэлла[42] и вскоре вынырнул оттуда с пошатнувшимся здоровьем, в европейском костюме, без гроша в кармане и практически бессловесной тварью, если не считать самых необходимых выражений, – после чего и угодил в рабство к Джеймсу Холройду, чтобы тот тиранил его в ангаре для динамо-машин в Кемберуэлле. А тиранить было призванием Холройда.

В Кемберуэлле стояли три динамо-машины с двигателями. Две, которые были там с самого начала, – маленькие; а та, что побольше, была новая. Маленькие машины умеренно шумели, ремни гудели на шкивах, щетки то и дело жужжали и трещали, а воздух между полюсами монотонно сотрясался – ух, ух, ух. У одной машины расшаталось крепление, отчего весь ангар ходил ходуном. Но большая динамо-машина полностью заглушала эти звуки ровным гулом своего стального сердечника, заставлявшим гудеть некоторые железные детали. Из-за всего этого у любого, кто заходил в ангар, кружилась голова – от бух-бух-буханья двигателей, от вращения огромных колес, от ритмичного движения клапанов, от неожиданных выбросов пара, а главное – от густого, неумолчного, нарастающего шума работы большого динамо. С технической точки зрения этот шум был недостатком, но Азума-зи полагал, что так чудовище являет миру свое могущество и царственность.

Если бы было возможно, мы бы сделали так, чтобы читатель слышал гул, царивший в ангаре, все время, пока читает, сопроводили бы свою историю эдаким аккомпанементом. Это был ровный поток оглушительного гвалта, из которого ухо выхватывало то один звук, то другой – прерывистое фырканье, оханье и бульканье паровых двигателей, сосущие вздохи и глухие удары поршней, тупое содрогание воздуха при вращении спиц гигантских маховых колес, стоны, издаваемые кожаными ремнями, когда они то натягивались, то ослабевали, и недовольное ворчание малых машин, а поверх всего – тромбонная нота большого динамо, которая становилась неразличимой, когда слух уставал от нее, а потом украдкой вновь просачивалась в сознание. Пол под ногами не желал стоять прочно и спокойно – вечно дрожал и шатался. Это было беспокойное место, где даже мысли начинали метаться дикими зигзагами. И все три месяца, пока шла большая забастовка механиков, Холройд, который был штрейкбрехер, и Азума-зи, который был просто бесправный негр, не покидали этой суеты и свистопляски и даже спали и ели в деревянной хибарке между ангаром и воротами.

Вскоре после появления Азума-зи Холройд прочитал ему проповедь о своей большой машине. Чтобы его было слышно в стоявшем вокруг гуле, ему приходилось кричать.

– Только погляди на нее! Да все твои языческие идолы ей в подметки не годятся! – воскликнул Холройд.

Азума-зи глядел. На миг голос Холройда заглушил грохот, а потом Азума-зи услышал:

– Сотня человек полегла… Двенадцать процентов на обыкновенную акцию!.. Просто божественно!

Холройд гордился своей большой машиной и распинался перед Азума-зи о ее размерах и мощности, пока неисповедимые цепочки мыслей и неумолчное верчение и гул не сошлись вместе в кудрявом черном черепе. Холройд весьма живописно обрисовал десяток-полтора способов погибнуть от машины, а один раз даже дал Азума-зи отведать удара током, чтобы продемонстрировать ее отменные свойства. После этого во время передышек в работе – это была тяжелая работа, поскольку делать приходилось не только свою, но и основную часть работы Холройда, – Азума-зи садился и наблюдал за большой машиной. Щетки то и дело искрили и плевались голубыми молниями, на что Холройд ругался, но в остальном все было гладко и ритмично, как дыхание. Ремень с визгом пробегал по валу, а позади тотчас раздавался самодовольный удар поршня. Так и жила машина круглые сутки в этом большом просторном ангаре, а Азума-зи и Холройд прислуживали ей – и была она не узницей, не рабыней, которая двигала корабль, как другие машины, знакомые Азума-зи (не более чем пленные демоны хитроумного британского Соломона)[43], а машиной, которая царствовала. Две меньшие машины Азума-зи презирал, поскольку они не могли с ней сравниться, а большую окрестил про себя Божеством Динамо. Те были капризные и часто выходили из строя, а эта оставалась непоколебима. Какая же она была огромная! Как плавно и безмятежно работала! Даже будды, которых он видел в Рангуне[44], и те были не такие величавые и спокойные, и они были неподвижные – а она живая! Громадные черные катушки вертелись, вертелись, вертелись, кольца крутились под щетками, а низкий гул самой большой катушки словно умиротворял все вокруг. И странно действовал на Азума-зи.