Избранное. Статьи, очерки, заметки по истории Франции и России

В связи с последним обстоятельством можно сослаться хотя бы на информацию Дюрана, сообщавшего из Петербурга, что еще в 1770 г. был раскрыт заговор в пользу великого князя Павла Петровича, которому симпатизировали и немецкие колонисты. В шифрованной депеше своему двору Дюран писал 31 декабря 1773 г., что «Пугачев легко может рассчитывать на саратовских колонистов, среди которых множество недовольных русскими дезертиров из прусской и австрийской армий, которые отличаются храбростью и приверженностью военной дисциплине»[162].

Странное, казалось бы, пренебрежение Екатерины II к информации, поступившей от Барятинского, по всей видимости, можно объяснить одним: ко времени ее получения в Петербурге уже знали, что главные силы мятежников разбиты, а сам Пугачев вот-вот будет схвачен. Стоило ли теперь тратить деньги на приобретение «Мемориала», который к тому же мог оказаться заурядной фальшивкой?

Тем временем французский посланник продолжал внимательно следить за развитием событий в России, регулярно информируя об этом министра иностранных дел графа де Вержена. По его убеждению, после заключения мира с Турцией Екатерина II получила больше шансов на успех в борьбе с Пугачевым, который все еще представлял для нее серьезную угрозу. «Во всех областях империи, по которым прошелся этот разбойник, крестьяне отказываются обрабатывать землю, – писал Дюран в депеше от 2 сентября 1774 г. – Следует опасаться, что вскоре крестьянское восстание против дворянства приобретет еще более широкий размах, вследствие чего империя лишится значительной части урожая, а население ее еще более сократится»[163].

После Кючук-Кайнарджийского мира, укрепившего международные позиции России, молодой король Людовик XVI и новый руководитель французской дипломатии граф де Вержен заняли более четкую позицию в отношении пугачевщины. Характерно, что их предшественники вообще уклонялись от каких-либо оценок смуты в России, что делало позицию Франции, по меньшей мере, двусмысленной.

6 сентября 1774 г. Дюрану была направлена инструкция, в которой Людовик XVI поручал ему передать Екатерине II, что он «искренне разделяет радость, которую императрица испытала по поводу заключения мира». В этом же документе говорилось и о Пугачеве: «Успехи Пугачева, несмотря на оказываемое ему сопротивление, безусловно, могли бы вызывать тревогу, если только заключение мира (с Турцией. – П.Ч.) не позволит правительству выставить против него достаточное количество войск для освобождения захваченных им территорий… Мы искренне желаем, чтобы Екатерина II смогла восстановить внутреннее спокойствие в своей империи»[164].

Конец августа – начало сентября 1774 г. принесли императрице долгожданные известия о решающей победе над бунтовщиками. После неудачи под Царицыном, который ему не удалось взять штурмом, Пугачев, оставленный большинством донских казаков и калмыков, отступил к Черному Яру, преследуемый корпусом полковника И.И. Михельсона. Здесь 24–25 августа у Солениковой ватаги Пугачев был наголову разбит, бежал, а 8 сентября был схвачен сообщниками в заволжской степи, у реки Большой Узень, и передан властям в Яицком городке.

Сведения о поражении пугачевцев под Царицыном и у Солениковой ватаги дошли до Дюрана примерно через месяц, о чем он не преминул немедленно сообщить в Версаль. В депеше от 29 сентября он писал о четырех подряд поражениях Пугачева на Волге и о потере им более 10 тысяч человек. Сам Пугачев, сообщал он далее, «в сопровождении 50 человек бежал к донским казакам, с тем, чтобы однажды вновь появиться еще более сильным, чем до своего поражения»[165]. Поистине месье Дюран уверовал в то, что Пугачев неуловим и непобедим.

Новость об аресте Пугачева Дюран узнал только 6 октября. «Прошлой ночью, – писал он в депеше от 7–8 октября 1774 г, – прибыли два офицера, посланные генералом Паниным с известием, что мятежник был схвачен в степи… Он бросался в ноги своим сообщникам, умоляя освободить его. Некоторые люди рассказывают, что это господа Орловы дали огромные суммы казакам, проживающим на соседних с ними землях, чтобы организовать поимку этого злодея»[166].

Спустя десять дней Дюран сообщил своему министру новые сведения о «деле Пугачева»: «Казаки в самом деле арестовали Пугачева, а генерал Суворов сопровождает его в Казань, где находится генерал Панин. Учреждена Комиссия по расследованию обстоятельств мятежа, выявлению его участников, сторонников и тех, кто помогал ему деньгами-дукатами – монетой, доселе в провинциях, разоренных этим злодеем, – невиданной». «Захват Пугачева, – писал Дюран в другой депеше, помеченной тем же числом (18 октября), – это не простая измена некоторых его сообщников, а результат переговоров с яицкими казаками. [Правительству] пришлось подтвердить их привилегии и согласиться возместить понесенный ими ущерб»[167].

И.С. Барятинский был извещен о поимке «главаря разбойников с большой дороги» двумя специальными письмами вице-канцлера князя А.М. Голицына, направленными ему в Париж во второй половине сентября 1774 г. Пугачев, сообщал вице-канцлер Барятинскому, «будет доставлен в Москву для вынесения ему там наказания за его преступления и злодеяния, которые способны заставить человечество содрогнуться»[168].

Официальный Версаль поспешил принести Петербургу свои поздравления в связи с поимкой Пугачева. В инструкции Дюрану от 5 октября 1774 г. по этому поводу говорилось: «Мы совершенно искренне разделяем ту радость, которую вся Европа должна ощущать от захвата Пугачева. Все правительства заинтересованы в подавлении мятежа, принципы которого противоречат основам всякой власти и способны потрясти любое государственное устройство. Человечество получило, между прочим, урок кошмарных эксцессов, которым предавались этот мятежник и те, кого он обольстил. Остается верить, что он очень скоро подвергнется заслуженному наказанию и что его сторонники, лишившись влияния этого злодея, сами вернутся к исполнению своего долга»[169].

3 ноября 1774 г. в реляции Екатерине II И.С. Барятинский сообщил, что Людовик XVI лично говорил с ним об аресте главаря мятежников, что должно было подчеркнуть внимание Христианнейшего короля к заботам его русской «кузины». «Третьего дня, – писал императрице ее представитель при версальском дворе, – был я со всеми чужестранными министрами у короля на поклоне. Его Величество, подойдя ко мне, изволил сказать, что злодей Пугачев пойман, и спрашивал меня при том, имею ли я о сем известие. На что донес я Его Величеству, что того же утра получил я о том письмо от Вашего Императорского Величества и господина вице-канцлера»[170].

Французский же посланник продолжал следить за «делом Пугачева» и после его поимки. В конце ноября 1774 г. он сообщил удивительные сведения, почерпнутые, по всей видимости, в одном из петербургских салонов, об экстравагантном предложении, переданном якобы Пугачевым императрице через следователей. Вот что писал об этом Дюран в шифрованном донесении в Версаль 25 ноября 1774 г.: «Пугачев был доставлен в Москву. Он желал бы избежать смертной казни, обещая доставить Короне столько же хорошего, сколько он причинил плохого своей Родине… Он заявил, что готов завоевать Китай. Хотя у Екатерины II и есть определенные намерения в отношении этой империи, о чем я уже сообщал и что, по-видимому, было известно злодею, он не достигнет желаемого – не получит ее доверия и не спасет свою жизнь. Слишком очевидной представляется необходимость показательного примера. Пролитая кровь стольких несчастных и разорение множества людей взывают к мщению и помешают ему быть услышанным. Он уже трижды подвергался пытке батогами»[171].

Между прочим, следствие и до и после поимки Пугачева старательно выискивало следы «чужестранного» влияния на мятеж. В докладе одной из следственных комиссий, работавшей в Оренбурге, было записано, что «Пугачев не имеет, кажется, постороннего, а паче чужестранного руководствования и споспешествования…»[172]. Поступавшая от следователей информация, безусловно, смягчила прежнюю подозрительность Екатерины II в отношении иностранного «следа» в пугачевщине.

О казни Пугачева 10 января 1775 г. в Москве Дюран сообщал в Версаль в нескольких депешах, отмечая при этом, что с арестом главаря мятеж не прекратился, хотя и резко пошел на спад. После казни Дюран, сопровождая императорский двор, отправился в Москву, где пробыл более полугода, подробно описывая в донесениях пребывание Екатерины II в древней столице. Здесь, в самом сердце России, он получает более полную информацию о положении в стране, нежели в Петербурге. «Судьба провинций, разоренных Пугачевым, продолжает оставаться ужасной, – писал он 23 марта 1775 г. из Москвы. – Генерал Панин хотел бы помочь им, выделив два миллиона рублей, которые находятся в хранилищах Екатеринбурга. Эти деньги можно было бы предоставить самым бедным беспроцентно на срок от 10 до 12 лет. Если в самое ближайшее время им не помочь, эти провинции никогда не оправятся от нищеты, в которую они впали»[173].

Сообщает Дюран и о непрекращающихся волнениях в разных уголках России: «Мятеж продолжается в районе Оренбурга, – пишет он 1 мая из Москвы. – В одно и то же время появились три главаря мятежников. Двор направляет против них стоящий здесь Воронежский полк». «Мятежный дух время от времени дает вспышки, – сообщает Дюран 24 июня из Москвы. – Недавно войска вынуждены были открыть огонь по толпе крестьян в 300 верстах отсюда, убив при этом 26 человек»[174].

Здесь же, в Москве, Дюран получил известие о своем отзыве во Францию. На смену ему 12 августа 1775 г. в Москву прибыл новый посланник, маркиз де Жюинье с поручением Людовика XVI добиться улучшения отношений с Россией, основательно испорченных за время правления Людовика XV. «Король поручает маркизу де Жюинье уничтожить личные предубеждения против нас императрицы, приведшие к охлаждению между двумя дворами», – говорилось в инструкции посланнику Франции[175].

Хотя к лету 1775 г. с пугачевщиной было покончено, маркизу де Жюинье все же довелось быть свидетелем ее последних всполохов. «Ежедневно, – сообщал он 16 октября 1775 г. своему министру из Москвы, – арестовывают большое число разбойников, среди них много тех, кто был с Пугачевым…»[176].

Упоминания о мятеже встречаются в донесениях маркиза де Жюинье даже в 1777 г, спустя два года после его подавления. «Некоторое время тому назад, – докладывал он графу де Вержену 24 февраля 1777 г., – в районе Оренбурга арестовали нового мошенника, называющего себя Пугачевым. Он собрал вокруг себя 200 человек, с которыми чинил всевозможные обиды. Он был препровожден в Москву, где, без сомнения, над ним состоится суд»[177].

Итак, прямых и убедительных доказательств «французского следа» в восстании Пугачева обнаружить не удалось, хотя отдельные факты и могут навести на мысль о попытках установления контактов между теми или иными подданными Христианнейшего короля Франции, с одной стороны, и Лжепетром III – с другой. В то же время документы свидетельствуют о заинтересованности версальского двора (со дня воцарения Екатерины II в 1762 г. и до смерти Людовика XV в мае 1774 г.) в падении императрицы или, по крайней мере, в максимальном ослаблении ее влияния на европейские дела. Ставка при этом делалась как на разжигание традиционной вражды к России ее ближайших соседей – Швеции, Польши и Оттоманской Порты, так и на внутренние беспорядки. В этом смысле пугачевский бунт представлял для французской дипломатии несомненный интерес.

По понятным причинам Версаль не мог открыто поддержать Пугачева, признав его Петром III (подобная акция скомпрометировала бы Людовика XV), но секретная дипломатия, нередко противоречившая официальной, была нередко подчинена весьма неблаговидным целям[178].

Двусмысленность позиции Франции в отношении восстания Пугачева сохранилась до самой смерти Людовика XV. Лишь с воцарением Людовика XVI и приходом к руководству французской дипломатией графа де Вержена (в июле 1774 г.) с этой двусмысленностью было покончено: версальский двор осудил пугачевщину и поддержал Екатерину II, одновременно выразив желание улучшить отношения с Россией.

Что же касается сообщений французского посланника в России о восстании Пугачева, то они, безусловно, представляют интерес для историков как свидетельство современника тех событий.

Россия и Франция: XVIII–XX века.

Вып. 2. М.: Наука, 1998. С. 21–46.

Франция и присоединение Крыма к России (1779–1783)

К концу 70-х годов XVIII в. в результате успешной войны против Турции (1768–1774) Россия частично реализовала стоявшую перед ней давнюю историческую задачу: она обеспечила свое присутствие в районе Северного Причерноморья, присоединив к себе Кабарду, долины Кубани и Терека, крепости Керчь, Еникале и Кинбурн с прилегавшими к ним степными районами между Бугом и Днепром. Принципиально важное значение для России имело навязанное Турции признание политической независимости Крымского ханства, с XV в. находившегося в вассальной зависимости от Османской империи. Новые территориально-политические реалии в районе Северного Причерноморья были определены условиями Кючук-Кайнарджийского мирного договора 1774 г. и Айналы-Кавакской подтвердительной конвенции 1779 г., заключенной при содействии Франции[179].

С воцарением в мае 1774 г. Людовика XVI во внешней политике Франции произошли существенные перемены. Молодой король отверг прежний анти-российский курс предшественника, настойчиво пытавшегося вытеснить Россию на задворки Европы, и в этих целях умело подогревавшего давний антагонизм России с ее соседями – Швецией, Польшей и Турцией. Именно французская дипломатия несет значительную долю ответственности за развязывание русско-турецкой войны 1768–1774 гг.[180]

Людовик XVI и его новый министр иностранных дел граф де Вержен взяли курс на нормализацию отношений с Россией, в частности оказали ей содействие в урегулировании весной 1779 г. очередного конфликта с Портой, пытавшейся в одностороннем порядке пересмотреть условия Кючук-Кайнарджийского мира.

Для ослабевшей Турции Айналы-Кавакская конвенция 1779 г., как и Кючук-Кайнарджийский мирный договор 1774 г., была вынужденной уступкой набиравшей силу России. После трех столетий безраздельного господства в Черноморском бассейне Блистательная Порта не могла примириться с настойчивыми попытками России утвердиться в его северной части. Наиболее болезненно Порта воспринимала утрату контроля над Крымом – важнейшим стратегическим плацдармом в ее историческом противоборстве с Россией. В Константинополе полностью отдавали себе отчет в том, что независимый статус Крыма, зафиксированный в мирном договоре 1774 г. и подтвержденный в конвенции 1779 г, – это роковой шаг на пути его присоединения к Российской империи. Именно поэтому Турция желала добиться возвращения Крыма в вассальную зависимость и восстановления своего контроля над Северным Причерноморьем, что было чревато новым столкновением с Россией.

В России понимали, что навязанные Турции соглашения не способны положить конец историческому спору с Оттоманской Портой за преобладание в Черном море. Речь шла о расширении южных границ России до естественных (морских) пределов и получении выхода в Черное море для налаживания прямых торговых связей с внешним миром. В этом смысле первостепенное значение приобретал Крым.

Крымское ханство, агрессивный вассал Османской империи (до 1774 г.), было живым напоминанием России о пережитом ею татарском владычестве, источником постоянных беспокойств от частых и опустошительных набегов крымцев на южнорусские земли. Кстати, последнее вторжение крымских татар во главе с Каплан-Гиреем в южнорусские провинции произошло в конце 1768 г. Стоило только начаться очередной войне между Россией и Турцией, как территория Крыма немедленно превращалась в удобный плацдарм и базу для снабжения султанской армии и флота. По образному выражению Г.А. Потемкина, Крым был «бельмом на глазу» России.

Добившись от Турции признания независимости Крыма и посадив на крымский престол своего ставленника Шагин-Гирея, Екатерина II при первом же удобном случае намеревалась включить Крым в состав империи, ликвидировав ставшие после 1779 г. эфемерными крымскую независимость и государственность. Крым рассматривался Екатериной и ее сподвижниками как будущая главная опора и стратегический бастион России на Черном море, который должен обеспечивать безопасность ее южных рубежей. Разумеется, императрица понимала, что это чревато новой русско-турецкой войной, но надеялась успеть хорошо к ней подготовиться. В этом смысле Айналы-Кавакская конвенция 1779 г. и Кючук-Кайнарджийский договор 1774 г. не в полной мере удовлетворяли честолюбивые устремления императрицы всея Руси; она оценивала эти соглашения как необходимые шаги к достижению главной цели – утверждению господства России в Черноморском бассейне.

После успешной войны против Турции и прорыва России к Черному морю у императрицы возникают планы присоединения Крыма и окончательного сокрушения Османской империи, умело поощряемые ее новым окружением – Г.А. Потемкиным и А.А. Безбородко, действовавшими вопреки линии, проводимой руководителем Коллегии иностранных дел графом Н.И. Паниным, не одобрявшим экспансии на юг.

Попытки Панина предостеречь императрицу от опасных, с его точки зрения, увлечений ее раздражали. В переписке с друзьями она позволяла себе самые нелестные отзывы о старом политике, которого уважала вся Европа. «Осенью, при приезде наследного принца Прусского, – писала Екатерина в августе 1780 г. ГА. Потемкину, – чаю, у Панина рассудка мало увидим». «…К вранью старого мошенника уже нечувствительна», – говорит она о Панине в другом письме[181]. Участь Н.И. Панина была решена 29 сентября (ст. ст.) 1781 г., когда ему было передано высочайшее повеление сдать все дела вице-канцлеру графу И.А. Остерману.

Бывший фаворит императрицы Григорий Александрович Потемкин стал ее ближайшим советником, которому она доверила управление Новороссийским краем[182]. «Он разбудил беспокойные амбиции царицы, развил у нее вкус к большой политике и завоеваниям», – писал о ГА. Потемкине видный французский историк Альфред Рамбо в комментариях к двухтомной публикации документов по истории франко-русских отношений в XVIII в.[183]

В свое время Потемкин опирался на поддержку Панина, стремясь ослабить влияние на императрицу братьев Орловых. К концу 1770-х годов Панин с его осторожностью и приверженностью прусскому союзу превратился в главного противника Потемкина, мечтавшего о разделе Османской империи между Россией и Австрией. Поэтому Потемкин употребил все свое влияние на Екатерину и добился отставки ее старого сподвижника. Потемкин не имел прямого касательства к делам Коллегии иностранных дел, но с уходом Панина его роль во внешней политике императрицы становится весьма заметной.

В первый ряд министров после опалы Панина начал выдвигаться личный секретарь императрицы Александр Андреевич Безбородко, которого Екатерина назначила вторым (после вице-канцлера графа И. А. Остермана) членом Коллегии иностранных дел[184]. По существу, именно он, а не бесцветный Остерман направлял деятельность Коллегии.

Отставка Панина и последовавшее за этим стремительное русско-австрийское сближение, завершившееся в мае 1781 г. оформлением оборонительного союза против Турции[185], вызвали самую серьезную озабоченность у версальского двора.

Информация, поступавшая из Петербурга и Вены после встречи Екатерины II с австрийским императором в Могилеве в 1780 г., свидетельствовала о пробудившихся аннексионистских устремлениях двух империй в средиземноморскочерноморском регионе. Эти устремления вытекали из их обоюдных притязаний на турецкие владения в Северном Причерноморье (Россия) и на Балканах (Австрия)[186].

Каждая из сторон, разумеется, преследовала собственные цели, но при этом рассчитывала если не на военную, то, во всяком случае, на политическую поддержку союзника. Для России со времен Кючук-Кайнарджийского мира 1774 г. и Айналы-Кавакской конвенции 1779 г. приоритетной целью был Крым.

Необходимость присоединения Крыма к России предельно четко была обоснована в письме-меморандуме Г.А. Потемкина Екатерине II. Этот важнейший документ не имеет точной даты, но его публикатор, В.С. Лопатин, установил, что он мог быть подан императрице между 23 октября и 14 декабря 1782 г. (Именно 14 декабря 1782 г. Екатерина II отреагировала на него подписанием секретнейшего рескрипта Г.А. Потемкину об аннексии Крыма[187].)

Потемкин призывал императрицу не медлить с этим делом: «Естли же не захватите ныне, то будет время, когда все то, что ныне получим даром, станем доставать дорогою ценою… Сколько славно приобретение, столько Вам будет стыда и укоризны от потомства, которое при каждых хлопотах так скажет: вот, могла да не хотела или упустила», – писал Потемкин в меморандуме[188].

«Изволите рассмотреть следующее, – обращался он к ней далее. – Крым положением своим разрывает наши границы. Нужна ли осторожность с турками по Бугу или с стороны кубанской – в обоих сих случаях и Крым на руках. Тут ясно видно, для чего Хан нынешний туркам неприятен: для того, что он не допустит их чрез Крым входить к нам, так сказать, в сердце. Положите ж теперь, что Крым Ваш и что нету уже сей бородавки на носу – вот вдруг положение границ прекрасное: по Бугу турки граничат с нами непосредственно, потому и дело должны иметь с нами прямо сами, а не под именем других. Всякий их шаг тут виден. Со стороны Кубани сверх частных крепостей, снабженных войсками, многочисленное войско Донское всегда тут готово. Доверенность жителей в Новороссийской губернии будет тогда несумнительна. Мореплавание по Черному морю свободное. А то извольте рассудить, что кораблям Вашим и выходить трудно, а входить еще труднее. Еще в прибавок избавимся от трудного содержания крепостей, кои теперь в Крыму на отдаленных пунктах.

Всемилостивейшая Государыня! Неограниченное мое усердие к Вам заставляет меня говорить: презирайте зависть, которая Вам препятствовать не в силах. Вы обязаны возвысить славу России. Посмотрите, кому оспорили, кто что приобрел: Франция взяла Корсику, Цесарцы без войны у турков в Молдавии взяли больше, нежели мы. Нет державы в Европе, чтобы не поделили между собой Азии, Африки, Америки. Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить Вас не может, а только покой доставит. Удар сильный – да кому? Туркам. Сие Нас еще больше обязывает. Поверьте, что Вы сим приобретением бессмертную славу получите, и такую, какой ни один Государь в России еще не имел. Сия слава проложит дорогу еще к другой и большей славе: с Крымом достанется и господство в Черном море. От Вас зависеть будет запирать ход туркам и кормить их или морить с голоду»[189].

Из этого документа следует, что присоединение Крыма рассматривалось Г.А. Потемкиным прежде всего с точки зрения безопасности России. Сейчас бы мы сказали, что выравнивание южных границ Российской империи до морских пределов, предлагавшееся Г.А. Потемкиным, было предопределено геополитическими факторами. В этом смысле, по убеждению Потемкина, присоединение Крыма было более оправданным, нежели захват Австрией Буковины в 1774 г. или аннексия Францией Корсики в 1768 г.[190] С присоединением Крыма и расширением присутствия России в Северном Причерноморье, по логике светлейшего, создавалась реальная угроза до того стратегически неуязвимой с северного направления Оттоманской Порте. Наконец, обладание Крымом создавало условия для налаживания прямой морской торговли России с Западной Европой и Левантом.

Главный сподвижник Екатерины II не упустил из виду и «идеологическое» обоснование предлагаемой им аннексии Крыма, напомнив, что именно там, в Корсуне (Херсонесе), в 987 г. принял крещение святой и равноапостольный князь Владимир Святославич, годом спустя крестивший Русь. «Таврический Херсон! из тебя истекло к нам благочестие: смотри, как Екатерина Вторая паки вносит в тебя кротость христианского правления», – писал Потемкин императрице[191].

Между тем сложившаяся в самом Крыму ситуация благоприятствовала осуществлению замыслов новороссийского наместника, получивших одобрение императрицы. С конца 1781 г. обстановка там начала обостряться. Граф де Сен-При, французский посланник в Константинополе, имевший собственные источники информации в Крыму, поспешил сообщить в Версаль о происках России, ставящих под угрозу независимость крымских татар[192]. Со своей стороны, русский посланник при дворе султана Яков Иванович Булгаков докладывал в Петербург о турецких интригах в Крыму, имеющих целью свержение преданного России Шагин-Гирея[193].

В действительности здесь было и то и другое. Но было и третье – непопулярная в Крыму политика самого Шагин-Гирея. Этот потомок Чингисхана, усвоивший в молодости, проведенной в Италии, идеи Просвещения и вкус к европейским нормам, пытался поспешно и насильственно, с присущей азиатскому деспоту жестокостью, насаждать их у себя на родине, не считаясь с вековыми традициями исламского крымско-татарского общества. Однажды, в 1777 г, когда он только что был посажен на крымский престол, Шагин-Гирей, всерьез воспринявший независимость Крыма, уже возбудил своих подданных на мятеж форсированными и непродуманными реформами на европейский лад. Тогда ему удалось удержать престол с помощью русских штыков. Но урок не пошел впрок. Вернувшись к власти, Шагин-Гирей продолжал, причем даже с большей настойчивостью, чем прежде, проводить европеизацию Крыма. В итоге он настроил против себя не только мусульманское духовенство, но и значительную часть населения. Разумеется, Порта не преминула воспользоваться этим в своих целях.