bannerbanner
Из глубин
Из глубин

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
5 из 14

– Ха, – прозвучало под ухом, – совсем внимание потерял, щенок. Простейший отвод и прямой укол – а он зевает. Вот такое, мэтр, шпага не любит, нет, не любит. Слабый там противник или вовсе полудохлый, неважно. Я им все время твержу: «Не сметь распускаться. Ни на миг. Чтобы умереть, много времени не нужно», ха-ха.

Получив щелчок по самолюбию, Сильвестров племянник собрался и вновь пошел вперед. «Слабак» Этьен тоже решил себя показать. Его движения ускорились, сам он перестал пятиться, а шпага заметалась во все стороны. Бойцы едва не столкнувшись, закружились по плиткам, словно в танце, и, наконец, расцепились, причем оба морщились от боли. Анри крутил плечом, Этьен потирал левый бок, а Дюваль громогласно объявил: «Пять – два»

– Надо же! – Арамона, кажется, был доволен. – Не хочет сдаваться, паршивец! Ну, «ранней смерти» уже не будет, времени не хватит.

Я глянул на часы, песка оставалось меньше трети. Что ж, проигрыш выходит не позорным, это вполне можно использовать. Подобрать подходящий повод для поединка, и использовать.

– Бой! – возвестил Дюваль, и низкопробное развлечение возобновилось. Песок вытекал, оба унара старательно махали и стучали своим железом, но судя по капитанскому молчанию – впустую. Я разглядел, что Анри гримасничает и, кажется, злится, а вот его противник лицом просто закаменел. Отвлекаться и спрашивать, что все это значит, я не хотел, а Арамона, похоже, увлекся и очень некстати замолчал.

Еще немного мельтешения и лязга…

– Пять – три!

– Ха, – отмер над ухом толстый дурень, – этот малек иногда вспоминает, чему его тут учили! Поймал темп и уколол под руку. Ну, Анри сейчас совсем разозлится. Это он когда от сильных пропускает, не бесится, а от кого послабей – терпеть не может. Ба! Ну, мэтр, и чудеса! Второй раз одно и то же… Пять – четыре. Неплохо!

То ли Дорак оказался гораздо глупей, чем думали менторы, то ли, наоборот, изощренно умен, и просто не смог поверить, что его попытаются столь примитивно обмануть – два раза подряд поймать на один и тот же трюк. Результат в любом случае был налицо. И это аристократы – «мастера клинка», которых учат чуть ли не с пеленок!

Времени оставалось всего ничего. Племянничку оставалось просто его потянуть, и вот она, победа! Или у дворян проволочки не в цене? А унар Этьен взял и пошел вперед, тесня именитого соперника.

– Господин Арамона, что же теперь?

– Пять-четыре и осталось совсем чуток! Этьен не хочет проигрывать, хоть сил-то нет почти, вон как дышит. А Дорак кругами пошел, пропустить боится, разгильдяй, и момент караулит, весь как змея сжался… Время ж вышло почти… Ох ты ж, де… воля Создателева! Попал!

Унары вновь едва не столкнулись, как дерущиеся воробьи, замерли на мгновение, уперевшись друг в друга взглядами, и разошлись, причем злой и растерянный вид Анри со всей красноречивостью показал, что попал не он.

«Пять – пять. Время поединка вышло!»

– Получается, ничья? – обрушился я на Арамону, – И как же положено поступать в таких случаях? И вообще, что случилось?

– М-да уж, мэтр, интересно повернулось, – немедленно откликнулся тот. – Анри вроде бы Этьена и подловил на ложной атаке, да сам в выпаде промахнулся. По руке-то, помните, как получил? Раньше? В этом-то и дело, медленно ударил, а Этьен и уйти успел, и сам достал. Наудачу ведь колол, умник, но ведь попал! Да уж, драться надо до конца, я это всегда говорю. Последние силенки отдай, но дерись! Тогда и повезти может, вот как сейчас. А что дальше, хе-хе, капитан решит, тут его власть. Либо время добавит, либо до первого удара.

Капитан молчал, взмокшие бойцы громко дышали открытыми ртами, растрепавшиеся волосы липли ко лбам, зрелище красотой явно не блистало.

Насколько я мог понять, Этьен устал значительно сильнее пожиравшего его взглядом соперника. Что бы ни выбрал Дюваль, если бой устроят прямо сейчас, а его устроят, все старания Этьена окажутся напрасными, и казавшийся в этот миг мне особенно мерзким Дорак все равно получит свое первое место. Умом я понимал, что Этьен немногим лучше Анри и меня их дела не касаются, но возникшее чувство сопричастности не давало рассуждать здраво. Завись от меня хоть что-нибудь, я бы отдал победу слабейшему, который сумел продержаться.

– Первого в Лаик называет шпага, – хмуро напомнил присутствующим Дюваль, – но сегодня она этого сделать не смогла. К тому же болезнь унаров Винченцо и Филиппа и отказ унара Германа от боя обесценивают победу, кто бы ее ни одержал. Завтра утром унар Анри и унар Этьен в моем кабинете в присутствии отца Эразма ответят на вопросы… по словесности. Пускай первого назовет слово.


Ночь с 24-го дня Весенних Ветров на 1-й день месяца

Весенних Волн 391 года круга Скал

Иногда себя нужно проверять, иногда это получается само собой. Я никогда не жаловался на память, но, перечитав свой отчет о приснопамятном поединке, был приятно удивлен. Мне удалось запомнить и передать даже те нюансы, которые я до конца все же не понял. Так одаренные музыканты записывают песни на чужом языке, они не знают слов, но им довольно мелодии. Мне пришло в голову сравнить то, что у меня получилось, с одним из эпизодов «Тени чудовища», и я принялся переводить свои заметки на гальтарику, заодно придавая им должный ритм.

Работа меня увлекла, к тому же она позволяла не думать о завтрашнем испытании. Положение, в котором я оказался по милости испугавшегося очевидного решения Дюваля, было непростым. Исходя из той тупой справедливости, к которой чаще всего прибегают, мне следовало бы узаконить очевидное. Анри заметно сильней как фехтовальщик и достаточно натаскан в науках. В отсутствие Винченцо, за которым стояли пресловутые Савиньяки, и струсившего Филиппа он неминуемо становился первым. С другой стороны, победа на пределе возможностей имеет большую ценность, а о том, что ничья для слабейшего – это та же победа, знали уже в Гальтарах. Мог бы Этьен немедленно повторить свой успех, если б ему предоставили такую возможность? Арамона считает, что нет, но Арамона при всех своих фехтовальных умениях предельно глуп. Для него главное длина рук и сила мускулов, однако сила духа не менее важна, а достижения горячат и влекут дальше и дальше.

Дювалю следовало заставить претендентов продолжить поединок до первого укола. Воодушевленный случившимся Этьен, призвав на помощь волю, вполне мог победить, и эта победа была бы бесспорной. Зато результат перенесенного на утро испытания в любом случае подвергнут сомнению, тем паче, что свидетелей, кроме самих участников и Дюваля с Эразмом, не будет. Капитан Лаик в описательных науках разбирается хуже, чем я в фехтовании. Клирик не может не быть предвзятым, к тому же ждать от собутыльника Арамоны познаний в изящной словесности не приходится. При таких свидетелях победу Анри кто-нибудь обязательно объяснит моим угодничеством. В победе же Этьена увидят крамолу, а Сильвестр, как и подобает временщику, мстителен и злопамятен.

Конечно, окажись на кону то, что мне по-настоящему дорого, я бы без колебаний пошел и против кардинала, и против короны, но главное в моей жизни еще не создано. Сколько лет я потеряю, если буду вынужден оставить Лаик с ее библиотекой и поселиться у Николь? С наукой тогда придется расстаться, мою диссертацию, как бы хороша она ни была, подхалимы в мантиях отвергнут.

Все разговоры и обещания, которыми меня напоследок потчевал Дюмени, будут забыты. Из подающего надежды ученика Сэц-Георга и наставника аристократов я превращусь в бунтовщика, лишившего наследника Дораков законной победы. И, что самое смешное, победа унара Анри в самом деле законна и справедлива, хоть и вызывает отторжение. Племянник Дорака силен, самоуверен, самовлюблен, наверняка подл и, если устранение Филиппа дело его рук, хитер. Именно такие и становятся «лучшими из фабианцев». Покажите мне хотя бы одного, чья человеческая суть была бы иной! Рамиро Вешатель, свихнувшийся от жестокости Рене Эпинэ, нынешний Алва, перерезавший в чужом доме два десятка человек и застреливший собственного командующего – вот они, «лучшие из фабианцев». Да и был ли в здешней конюшне хотя бы один достойный?

Октавия Оллара Добрым прозвали придворные льстецы, к тому же король мог позволить себе чистые перчатки, ведь у него имелся единоутробный брат, Рамиро Вешатель. Эразм Колиньяр? Честолюбец, ревнивец, преследователь научного инакомыслия, именно он окончательно превратил Академию в сообщество лизоблюдов. Его высокопреосвященство Сильвестр, в прошлом унар Квентин? Изумительный образчик талигойской знати и при этом родственник великого Дидериха, которого отец по крови счел недостойным дворянства. Вот и ответ, если вдуматься. В Лаик не нашлось место Дидериху, здесь первыми становятся самые сильные и самые подлые. Этьен несколько лучше своих, как здесь выражаются, однокорытников, он не может стать первым в этой волчьей гонке. Если, в чем лично я глубоко сомневаюсь, он со временем станет человеком, то поймет, что есть победы, которых следует стыдиться. Моя помощь, если б я захотел и смог ему помочь, не пошла бы ему впрок. Чтобы победить в конце, в начале нужно проиграть. Проигрыши, болезни, неудачи, отвергнутая и оскорбленная любовь, отсутствие добывших свое благополучие подлостью предков – все это становится ступенями лестницы, ведущей в вечность. Разумеется, пройти по ней сможет не каждый. Унар Этьен к таковым относится вряд ли, и все же я ему желаю добра.

Завтра я буду справедлив и непредвзят, как аптекарские весы. В Лаик первого называет шпага, слову остается лишь отойти и предоставить решение ей. Мои вопросы сложными покажутся разве что Дювалю с Эразмом, оба испытуемых на них ответят шутя, а дальше… Дальше капитан с клириком назначат либо победителя, либо новый поединок, а я вернусь к своей работе.


Ночь с 24-го дня Весенних Ветров на 1-й день месяца

Весенних Волн 391 года круга Скал

Судьба, положительно, вознамерилась превратить меня из ученого и сочинителя в записывающего по горячим следам хрониста. Не успел я перечесть и выправить мою «ватраксомахию»[4], как в дверь постучали. Я убрал свой журнал, не тронув, однако, листы с переводом, которые без слов объясняли причину моей бессонницы и, не спрашивая, распахнул дверь. Признаться, я думал, что меня вновь осчастливил Арамона, однако на пороге стоял унар Анри. Скрывать своего удивления я не стал, ведь унарам не просто запрещено по ночам покидать свои комнаты, эти комнаты еще и запирают извне. Рассказывают, что причиной стала какая-то нелепая история с бесследным исчезновением, хотя все гораздо прозаичнее. Первые унары были заложниками, и воспитатели их стерегли со всем рвением тюремщиков, что и породило нынешнюю унизительную традицию. К «Парадоксам» Лазаро я бы добавил еще один. Фабианцы кичатся своей породой и родовой честью, однако родовитые гордецы покорно, словно безмозглые скоты, сидят под замком. Я бы никогда не позволил так с собой обращаться, но попасть в Лаик мог лишь в качестве ментора, то есть того же слуги, только грамотного. И вот теперь ко мне среди ночи явился племянник временщика и, что гораздо хуже, претендент на первое место.

– Вы наверняка удивлены? – начал он, без приглашения вступая в мою обитель и закрывая дверь. – Тем не менее мне надо с вами переговорить.

– Извольте, – со всем спокойствием произнес я, садясь у стола, – однако я полагал, что унары ночуют под замком.

Наследник Дораков засмеялся и объяснил, что может выходить из своей комнаты и всегда мог. Мне следовало бы догадаться, что правил для подобных господ не существует, но порой я проявляю вопиющую наивность, хотя, казалось бы, пора уразуметь: в этой стране законов и правил нет вообще. Никаких. Единственные правящие Талигом законы – это сила и порожденная ею наглость. Разумеется, юный Дорак уселся, не дожидаясь приглашения, и тут же принялся излагать свое дело.

Я слушал, пользуясь возможностью разглядеть этого господина во всех подробностях в непосредственной близи, поскольку на моих уроках он имел обыкновение садиться в углу возле окна. Юный негодяй довольно-таки недурен собой, хоть и не столь ярок и привлекателен для не обремененных умом девиц, как Винченцо или супруг Ортанс. Основные достоинства Анри – это холеность, рост и развитая упражнениями мускулатура, однако в нем нет ни единой яркой черты или приметы, которая позволила бы исключить мое родство с Дораками. Юность в глуши, чтение вместо прыжков со шпагой и отсутствие готовых исполнять все его прихоти слуг превратили бы будущего графа в ничем не примечательного студента, но, возможно, выражаясь словами клириков, спасли бы его душу. Сейчас спасать было уже нечего. Анри Дорак вырос самоуверенным, хитрым и подлым созданием, готовым переступить через установленные ему же подобными запреты.

При этом он не забывал напирать на то, что его претензии на первенство справедливы. Самым же неприятным для меня было то, что желания унара Анри совпадали с моими намерениями. Ему, видите ли, хотелось, чтобы уже сегодняшнее испытание завершилось ничем и соперникам вновь пришлось бы взяться за шпагу. Победа, обретенная с помощью словесности, была для этого маршальского отпрыска недостаточно хороша. Его будущие приятели, собутыльники, соучастники в естественных для наших аристократов подлостях сочли бы ее недостаточной. Нет, этот довод Дорак не приводил, но он явно читался на его еще не знавшем бритвы лице. Юность отнюдь не всегда невинна и прекрасна, эта была отвратительной. Он договорил и теперь смотрел на меня, не сомневаясь в ответе. Я согласился, что для дворянина владение оружием значит больше владения словом, и спросил, не мог ли кто-либо его заметить по пути ко мне. Дорак заверил, что нет, после чего ушел, напоследок окинув цепким взглядом мой стол. Сам не знаю зачем, я объяснил, что перевожу малоизвестную юношескую драму Иссерциала. Наглец кивнул и выразил надежду, что перевод будет удачным, и что я не только не посрамлю им память Сэц-Георга, но и не задержусь в Лаик, поскольку достоин большего. Есть люди, с которыми неприятно соглашаться, но порой не согласиться нельзя. Я не желаю задерживаться в этой конюшне, и при этом я не желаю оказывать услуг родовитым мерзавцам. Что мне остается? Только проявить полную непредвзятость.


1-й день месяца Весенних Волн 391 года круга Скал

Мне легче не спать вообще, чем ложиться на три или четыре часа, пребывая к тому же в дурном настроении. Оказавшуюся бессонной ночь я закончил, приводя в порядок свои записки, и к урочному часу был более или менее спокоен. Тех, кто ставит слово ниже шпаги, пусть она и рассудит. Это и логично, и справедливо, тем более что в моем классе Этьен и Анри более или менее равны. Даже пожелай я кому-то из них подыграть, я бы смог это сделать, лишь втянув своего избранника в заговор, и то с неочевидным результатом. Можно предупредить испытуемого о вопросах, в крайнем случае передать ему ответы, но это лишь одна чаша весов. Уберечь от ошибки одного проще, чем заставить ошибиться другого.

Позавтракать тем не менее я толком не смог, ограничившись травяным отваром и парой ломтиков сыра. Мелькнувшая было мысль зайти к Робсону и попросить у него успокоительное так и осталась лишь мыслью, поскольку явился отец Эразм. Мне оставалось лишь поправить шейный платок и отправиться вместе с ним в апартаменты капитана. По дороге выяснилось, что я прямо-таки очаровал пучеглазого Арамону, а мой приход в Лаик стал несомненной удачей для всех, поскольку от услуг моего предшественника пришлось отказаться. Разумеется, по его вине. Об испытании как таковом аспид не говорил, но намеков не понял бы лишь глупец. От необходимости отвечать меня избавила дверь в апартаменты капитана.

Соперники уже ждали в приемной, причем в разных углах. Мы поздоровались, и нас с клириком тут же пригласили в кабинет, где Дюваль принялся объяснять, как пройдут испытания. Правил на сей счет не существовало, а если в Талиге каких-то правил не оказывается, их сочиняет ближайший начальник. Капитан Дюваль, вне всякого сомнения, взял за образец любезные его сердцу поединки и объявил, что выиграет тот, кто наберет больше очков. Мое дело задать восемь вопросов, два – по истории, два – по землеописанию, два по истории словесности и два по словесности новой. После того как вопрос задан, капитан решает, кто на него отвечает, но так, чтобы в итоге четырежды первым был Анри и четырежды – Этьен. Если кто-то не знает ответа или отвечает неправильно, этот же вопрос предлагается его сопернику, затем подсчитываются очки. Таким образом, каждый участник может набрать от нуля очков до восьми, если же испытание закончится вничью, капитан примет дополнительное решение. Святой отец заявил, что это разумно и справедливо, я промолчал, поскольку моего мнения никто не спрашивал, и в кабинет пригласили унаров.

При таких правилах от меня не зависело ничего. Это унижало, однако полностью выводило из-под удара. Тем не менее я был непредвзят: вопросы по истории были равно верноподданны и легки. Затем я столь же верноподданно предложил описать врагов Талига. Анри досталась Гайифа, а Этьену Дриксен. Ожидаемо обошлось без особых глупостей, после чего дошло до словесности. Мои головастики и здесь не сплоховали, с легкостью отличив Веннена от Дидериха и тем самым показав, что хотя бы грамоте обучиться они были способны. Комедия предсказуемо закончилась со счетом четыре – четыре; оставалось выдать им шпаги и призвать Арамону, но Дюваль удивил не только меня и унаров, но и аспида. Капитан поправил повязку на отсутствующем глазу, что, как я узнал, было признаком волнения, и объявил, что смертоубийство, то есть, простите, испытания продолжатся на тех же условиях. Второй круг завершился так же, как и первый. Пожалуй, знай я, кому предназначен вопрос, я бы смог сбить Анри на землеописании, а Этьена на талигойской словесности. В том, что здесь называлось историей, они были равны, как и в древней словесности, пусть и на иной лад. Трудный вопрос поставил бы в тупик обоих.

В третьем круге споткнулись оба. Явно находящийся на пределе Этьен позабыл, что первый из Золотых договоров подписали не Агария и Алат, а Уэрта. Как ни странно, это его словно бы успокоило, и на следующий вопрос он ответил правильно и быстро, а вот Анри запутался в начале Двадцатилетней войны, если, конечно, запутался, а не умышленно сравнял счет, чтобы таки дорваться до шпаги. Дюваль еще раз дернул повязку и велел мне усложнить вопросы. Мне оставалось лишь подчиниться, и я предложил им различить монологи из Софимета и Иссерциала. Оба доблестно справились и с этим, заставив задуматься над тем, сколько труда пришлось затратить их несчастным учителям, чтобы вбить такую премудрость в подобные головы. Вспомнив уроки Сэц-Георга, я чуть было не предложил им опознать строки раннего и позднего Лахузы, но решил, что продолжать этот фарс уже бессмысленно, и обратился к Дидериху.

Когда счет стал одиннадцать – одиннадцать, то и дело глядевший на часы Дюваль стукнул ладонью по столу и объявил, что испытуемые должны ответить еще на один, последний вопрос, а в случае ничьей за дело возьмется Кваретти со своими звездами и формулами. Меня это более чем устраивало, оставалось только исключить любую случайность, и я пустил в ход свое ночное творение, предложив по зачитываемому монологу опознать произведение. Поскольку это было просто невозможно, оба унара должны были остаться без очков и отправиться решать задачки.

Отвечавший первым Этьен признал, что, к его великому сожалению, с данным монологом – к слову сказать, прозвучавшим просто прекрасно – незнаком. Я подавил неуместную улыбку и принялся подбирать слова, чтобы, никого не задев, раскрыть секрет монолога, после чего мне оставалось лишь поблагодарить унаров за проявленное прилежание и пожелать им успеха в следующем испытании. Все казалось настолько очевидным, что я не сразу понял ответ Дорака. А этот мерзавец преспокойно и чуть ли не с улыбкой объявил, что прозвучал отрывок из юношеской и поэтому не столь известной драмы Иссерциала, которую лично он знает под названием «Война эпиархов». Признаться, от подобной наглости я потерял дар речи. Зато его обрел аспид, многословно и с церковным завыванием принявшийся поздравлять победителя. Дюваль молчал, молчал и опустивший голову Этьен. Я еще мог вмешаться, все разъяснить и тем самым нажить смертельного врага. Поймать на лжи племенника Сильвестра означало в скором времени угодить в жернова, а я – даже не хотел, нет, я должен был довести до конца свое дело. Первое место в Лаик не стоило той жертвы, которую мне пришлось бы принести, к тому же полученные обманом награды рано или поздно мстят своим обладателям. Начавший свой путь с прямой и беззастенчивой лжи закончит его скверно, даже если сам этого не поймет.

Дюваль опустил на стол ладонь и громко произнес:

– Я завершаю составление списка фабианцев. Первым становится унар Анри, вторым – унар Этьен. Я сказал. Вы услышали.

V

Талиг. Оллария

3-й день месяца Весенних Волн 391 года круга Скал

Сегодня я удостоился немыслимой чести – любовался, как люди, которых велено называть «лучшими», делили сыновей, братьев, внуков и племянников друг друга. Глупейшая церемония, которая обходится казне в немалую сумму, однако не мне считать деньги его величества Фердинанда Оллара Бездарного.

Все менторы получают пропуска на площадь Святого Фабиана, но присутствовать там привилегия, а не обязанность. Шлих, к моему немалому удовольствию, еще вчера умчался к своему обожаемому семейству, а Кваретти отговорился возрастом и больными суставами. Я бы тоже предпочел уклониться от созерцания разодетых ничтожеств, но ученому и литератору приходится изучать жизнь во всех ее проявлениях. И я поехал. Разумеется, удовольствия мне это не принесло. Неприятности начались уже в тряской лаикской карете, где моими попутчиками оказались неизбежный Арамона с его собутыльником-аспидом, Робсон и рисовальщик. Компания была верноподданно озабочена самочувствием молодой королевы, по сведениям Арамоны, страдавшей не то малокровием, не то чем-то подобным. Откуда пучеглазый фехтовальщик узнал сию государственную тайну, я прослушал, но с ним никто не спорил, так что какие-то доводы он, по-видимому, привел. Аспид полагал, что королеве поможет хранящий династию Создатель, ему вторил Робсон, объяснявший, что, согласно его науке, все пройдет хорошо, если только не случится чего-то плохого, а рисовальщик то и дело вставлял, что королева прекрасна, утонченна, добра и разбирается в искусствах. Я припомнил, что Капотта упоминал что-то в этом роде, но вплетать свой голос в этот концерт счел излишним, удовлетворившись ролью слушателя.

К счастью, все в этой жизни имеет свой конец, и наша карета остановилась у переносных решеток, окруживших площадь Святого Фабиана, посредине которой торчит некая архитектурная причуда, именуемая Фабиановым столпом. Расфуфыренные гвардейцы проверили наши пропуска и кивком указали нам на переполненную правую галерею. Разумеется, ведь центральную занимали Лучшие Люди.

Арамона хрюкнул «держитесь за мной» и принялся работать локтями. Благодаря этому обстоятельству нам удалось занять места, с которых было видно и шеренгу унаров, и увитую гирляндами королевскую галерею. Расстояние не позволяло рассмотреть лиц, хотя мне было бы любопытно в подробностях рассмотреть всесильного временщика и королевскую чету. Унары стояли ближе, но распознать их сверху мешали шляпы, превратившие головастиков в грибы. Зато с галереи открывался отличный вид на оседлавшего белую лошадь Дюваля, похожего на памятник самому себе.

Трубили трубы, били барабаны, гвардейцы совершали заученные и бессмысленные, как все это действо, движения, и вдруг все замерло и стихло. Через площадь медленно и важно прошествовал осанистый генерал, и я догадался, что это церемониймейстер. Он махнул платком, барабаны зарокотали вновь и к ним прибавился писк флейты. Вперед выступили двое надутых чиновников со свитками, один собирался читать, другой, вставший у переносной конторки, записывать. Еще одна хорошая мина при плохой игре, ведь все давным-давно решено.

Ликтор зачитывал список унаров, начав с того, кого сделали лучшим, хотя, по справедливости, наследник Дораков, если ставить вперед шпагу, шел пятым, а если голову, то четвертым. Тем не менее он стал первым. Если где-то и искать справедливость, то уж точно не в Лаик и не в Талиге. Оповестив мир о достижениях тридцати одного доблестного дворянина, чтец сообщил, что еще трое благородных потомков по не опорочивших их честь причинам не прошли всех положенных испытаний, и доблестный капитан Дюваль не может за них ручаться, однако если кто-то из тех, на чьих плечах держится королевство, сочтет возможным взять их в оруженосцы, его величество изъявляет на сие свое согласие…

Фраза сия своей длиной и своим «изяществом» привела меня в такое восхищение, что я пропустил появление командора Бергмарк, оптом взявшего всех горцев, как прошедших испытания, так и отказавшегося от судьбоносной драки Германа. Последний, к слову сказать, оказался отнюдь не родичем маркграфа, как я было подумал, когда он проявил свою пусть и дикую, но строптивость. Это вызывало определенное уважение, особенно на фоне талигойских Лучших Людей, под фанфары разбиравших готовых стать жабами головастиков.

На страницу:
5 из 14